Читать книгу Счастливое время романтиков - Ирина Александровна Чернийчук, Владимир Савельевич Комаровский, Александр Вячеславович Воробьев - Страница 5

Санин, конечно, не был гитаристом-виртуозом, а скорее дворовым музыкантом-самоучкой. В классе седьмом друг научил играть на одной струне «Кузнечика», после демонстрации которого, родители в части приобщения к хорошему начинанию купили ему недорогую гитару, предложив тратить свободное время с большей пользой, чем бестолковое катание с друзьями на велосипедах, или, по крайней мере, разбавлять его обучением музыки. Кроме того, в детстве у Артема обнаружился довольно приличный дискант, открытый новой учительницей пения на первом же уроке при индивидуальном прослушивании учеников. Она тут же прибежала к его родителям с предложением срочно отдать ребенка в музыкальную школу, предсказывая блестящее будущее на этом поприще. Эмоциональная речь, свойственная практически всем представителям подобных профессий, обильно сопровождаемая характерной жестикуляцией, убедила отца и мать Санина в исключительности сына, и буквально на следующий день они привели его в местный Дом культуры, где преподаватели за небольшую плату давали уроки музыки практически всем желающим.

– На каком инструменте хочешь обучаться? – спросила у Артема преподавательница игры на фортепьяно, единственно оказавшаяся на месте.

– На аккордеоне, – безапелляционно заявил Санин-младший, как ему накануне настойчиво посоветовали родители, утверждая, что этот инструмент имеет «очень даже подобающе звучание».

– Аккордеониста у нас нет, – сразу же огорчила она его, – впрочем, для начала давай проверим слух.

Подведя Артема к пианино, она простучала на одной клавише незамысловатую комбинацию, после чего предложила повторить.

Санин без труда повторил.

– Неплохо. А так?

Санин повторил снова.

– Совсем неплохо! А так?

Все последующие тесты, усложняемые с каждым разом, Артем также повторил без ошибок.

– Гениально! Я его беру, – заявила пианистка, обращаясь к родителям.

Видимо разницу между стоимостью аккордеона и неподъемной стоимостью пианино, которое со временем, как ни крути, придется приобретать, родители мальчика в уме прикинули сразу, поэтому от неожиданности не сразу смогли дать согласие, однако, привыкшие ни в чем не отказывать сыну, смирившись, спросили у него:

– Будешь учиться на пианино?

– Еще чего! – неожиданно уперся Артем.

– Но почему? – крайне удивилась пианистка.

– Девчачий инструмент! – резюмировал ребенок.

Огорченная учительница попыталась поспорить, старалась убедить родителей, пуская в ход все свое эмоциональное обаяние, но безуспешно – маленький упрямец жестко стоял на своем.

– Но ведь и аккордеона у нас все равно нет!

– А баян? – вспомнил вдруг Артем первого своего учителя пения Махова Николая Петровича, немолодого краснолицего мужчину, который на уроках только и делал, что сам себе играл на инструменте и вдохновенно пел лирические песни, а когда кто-то заходил в класс из руководства школы, резко менял репертуар на революционно-патриотический. Иногда он просто жаловался малолеткам на свою неустроенную жизнь, пытаясь донести до их сознания непонятные взрослые проблемы, и они его жалели и любили, как «ненапряжного» учителя, на уроке которого исключительно отдыхали. Когда он по неизвестной причине исчез из школы, все очень сильно расстроились, тем более что случайно подслушанная фраза от кого-то из учителей «сильно закладывал» ничего не объясняла. Впрочем, «Петрович» или «Мах», как его часто называли взрослые, видимо, от потери столь престижной работы сильно не пострадал – ученики часто впоследствии могли наблюдать его явно помолодевшим на различных увеселительных мероприятиях города типа свадеб, проводов в армию и тому подобных.

– Баян у нас есть, – нехотя созналась пианистка, – Махов Николай Петрович преподает.

И Артем с удовольствием записался на баян, предвкушая в будущем иметь такую же завидную популярность, как и у бывшего учителя пения. Впрочем, мечтам его сбыться было не суждено – ни на первое, ни на второе занятие, утвержденное строгим графиком, баянист не явился, а на третье обиженный Санин просто не пришел.

Учиться играть на гитаре тоже оказалось непросто. Вроде, в городе чуть ли не каждый пятый пацан мнит себя гитаристом, а больше трех, от силы пяти аккордов не знает. Бренчат на лавках за семечками какие-то однообразные полублатные жалостливые песни, типа про молодого красивого парня, который на суде рассказывает, как связался со шпаной, стал грабителем и убийцей пока, в конце концов, по недоразумению не вырезал всю свою семью, включая шестилетнюю сестру. При этом в зале все его жалеют и плачут, а концовка вообще не поддается здравому смыслу: «Народ хотел его простить, но судьи приговор читали…» А профессионалу типа руководителя городского ВИА Миши Безгина, короля местной танцплощадки и любимца молодежи, на какого-то начинающего гитариста Санина Артема плевать с высокой колокольни. Он ему даже руки не подаст при встрече, не то, чтобы дать несколько основополагающих уроков! А ведь Санину хочется не просто бренчать по лавкам, ему необходимо как-то выгодно отличаться от общей массы! Хоть и скромный, вроде, парень, а капля тщеславия все же гложет. Впрочем, без этой капли и прозябают на лавках горе-гитаристы, никакой от них пользы…

В библиотеке, куда направился Санин за помощью, на удивление обнаружилась ценная брошюрка под названием «Самоучитель игры на шестиструнной гитаре», а так как гитара у Артема была семиструнной, он тут же занялся ее модернизацией, благо эта проблема имела место почти у всех местных гитаристов, так как в маленьком их городке спрос никогда не успевал за предложением. Удалив лишнюю струну и наметив новые углубления для остальных, увеличив расстояния между ними, Санин получил без особого труда настоящую шестиструнную гитару, которую теперь предстояло осваивать. Дело это оказалось не таким простым, как вначале казалось, и потому уже через полчаса подушки пальцев левой руки болезненно ныли даже от простого прикосновения к струнам, не говоря уже о том, чтобы с силой притягивать их к грифу. Правда, все знакомые гитаристы предупреждали об этой неприятности, успокаивая, что очень скоро на кончиках пальцев появятся характерные мозоли, и все пойдет как по маслу.

И действительно, совсем скоро подушечки пальцев на левой руке задубели особенным образом, отчего брать аккорды стало намного легче. Уже через неделю, не особо углубляясь в дебри самоучителя, Санин смог подбирать простенькие известные песни и даже продемонстрировать определенное умение среди своей дворовой компании, чем, впрочем, особо никого не удивил, ибо таких гитаристов, как уже говорилось ранее, и без него хватало. Тем более что красивый детский дискант к тому времени превратился в заурядный юношеский тенор, хотя и весьма сильный. Но увлечение приносило все больше и больше положительных эмоций и, хотя, изучив основные аккорды и переборы, Артем уже давно забросил самоучитель, он трепетно продолжал заниматься гитарой.

В один из дней, импровизируя, ему, вдруг, показалось, что он придумал красивую мелодию, которую раньше ни у кого не слышал. Словно получив доселе неведомый заряд энергии, Санин начал на ходу придумывать слова, а так как голова у него в ту пору была забита исключительно исторической романтикой, которую он щедро черпал из многочисленных книг Дюма, Купера, Вальтера Скотта, незамысловатый сюжет о доблестном рыцаре, сраженным сарацином, тут же превратился в музыкальную балладу. Набросав ее на листе и расставив соответственно аккорды, чтобы потом не забыть, Артем тщательно доработал текст и, несколько раз исполнив, остался собой доволен. В другой раз, просматривая какой-то литературный журнал, он заинтересовался переводом с чешского стихотворения неизвестного ему поэта Иозефа Шимана под названием «Коррида». Санину оно настолько показалось мелодичным, что он тут же придумал нехитрую мелодию, и получилась простая грустная песенка о нелегкой судьбе быка и тореадора, которые, совершенно не питая взаимных враждебных чувств, вынуждены убивать друг друга на потеху публике.

Увлекшись сочинительством песен, Санин постепенно чисто технически совершенствовался в игре на гитаре, однако интеллектуальное развитие его в этом направлении разом остановилось и заглохло. Заставить себя изучать, к примеру, нотную грамоту или освоить более сложные классические композиции, он уже не хотел. Да и стоило ли идти дальше, если его песни и исполнение неожиданно произвели фурор не только в своей дворовой компании, но и далеко за ее пределами, а его сольные выступления с восторгом встречали даже на школьной сцене. То есть, по сути, он все равно так и остался обычным дворовым гитаристом, разве что периодически мог сочинять и исполнять свои песни, и этот успех вполне удовлетворял его скромное самолюбие.

– А не выпить ли нам по глотку доброй чешской муляки, – неожиданно предложил Литовченко, когда все письма наконец-то были помещены в камин и их остатки медленно догорали, тем самым наводя легкую грусть и желание наблюдать за этим бесконечно, – по случаю расставания, так сказать…

– Ночь на дворе, Вова, – попытался урезонить его Санин, хотя и сам вдруг почувствовал непреодолимое желание, как можно дольше ощущать этот последний армейский день в части, день, казавшийся когда-то таким далеким и несбыточным, до наступления которого солдаты порой считают часы и постоянно в мечтах пытаются представить, каким он будет. Это ведь не просто день, а день накануне Дембеля, а значит Свободы, и, как бы там ни было, именно в этот день к долгожданной радости подмешивается и немного грусти. Расставание с друзьями – это понятно. Но оказывается еще и расставаться с любым периодом жизни, даже далеко не безоблачным, тоже грустно хотя бы потому, что понимаешь – ты выдержал, победил и теперь за это получаешь награду – былую Свободу. И это тоже была Жизнь, хоть и нелегкая. Но твоя Жизнь.

– Ну и что? – подозрительно уставился на неожиданно глубоко задумавшего друга Литовченко.

– Где возьмем в такое-то время?

– Это уже детали, – успокоил его Вова, – было бы желание. Дежурный по штабу!

В кабинет вбежал заспанный сержант из переправочно-десантной роты, пост которого находился как раз возле комнаты уничтожения секретной документации.

– Корчму «У Марека» знаешь?

Сержант понимающе кивнул.

– Вот тебе двадцать крон. Купишь нам с сержантом бутылку вишневой или клубничной муляки – какая будет, а на сдачу можешь себе конфет или еще чего… Только быстро! Приказ понятен?

– Так точно.

– Ну, одна нога здесь – другая там!

– А если товарищ старший лейтенант Ярош, дежурный по части, ненароком встретится?

– Скажешь для прапорщика Литовченко, пусть привыкает.

– Понял. Разрешите выполнять?

– Да давай уже!

После первого стакана вишневой муляки, которая по вкусу напоминала родное домашнее вино, грусть не исчезла, а как-то начинала даже нравиться.

– Тёма, а прочитай что-нибудь своё из последнего, – попросил Литовченко.

– Про армию?

– Нет, любовное, что ты ей посвящал.

– Зачем? И так грустно.

– Все равно почитай. Про фотографию.

– Ладно, – согласился Санин и начал читать, —

«Ты проснешься и снова вспомнишь,

Что на свете совсем не одна.

Фотографию пальцами тронешь,

Но молчит, как обычно, она.

Полистаешь тихонечко письма,

Может быть, как—то даже взгрустнешь,

Бросишь взгляд на опавшие листья,

И нескоро, наверно, уснешь.

А приснится тебе зимний вечер,

Где меж сосен ходили с тобой…

Заметает следы наши ветер —

Твой, а рядом всегда только мой.

Это помнить придется нам вечно,

Раз подарено было судьбой.

Снег весною растает, конечно,

Не растает лишь только любовь».

– Признайся, брат, наверняка она тебя за стихи да песни полюбила, – уверенно предположил Вова после затянувшейся паузы.

– Не знаю, – честно признался Артем, – я и сам не представляю, за что можно полюбить такого избалованного и неприспособленного к жизни парня вообще.

– Помню, каким ты в часть пришел после учебки. Я еще подумал, этому маменькиному сынку тяжеловато придется. А еще сержант, да с высшим образованием! Откуда таких набирают? А сейчас смотрю – заматерел!

– Учителя хорошие были, – усмехнулся Санин.

– Но ведь это на пользу только! Армия – суровая школа, но плохому не научит. Так что невеста твоя только рада будет, когда настоящего мужчину встретит вместо мальчика, которого со слезами провожала.

– А она, напротив, пишет, что боится меня другим увидеть.

– Странно. Это почему же?

– Боится, что взгляды на любовь поменяю.

– Глупость какая! Ты же совершенно точно сказал: все в этом мире меняется, но только не любовь! – и Литовченко с чувством продекламировал, – «Снег весною растает, конечно, не растает лишь только любовь!»