Читать книгу Счастливое время романтиков - Ирина Александровна Чернийчук, Владимир Савельевич Комаровский, Александр Вячеславович Воробьев - Страница 7

– Да, вот так и подкрался дембель незаметно, – закуривая очередную сигарету, лениво рассуждал Литовченко, – парадокс: дни армейские медленно тянутся, а потом раз – и полгода прошло! Оглянулся – год пролетел! А там и полтора промчалось! Вам ученым хорошо – полтора года служить всего. Кстати, а как тебя после учебки за границу отправили? Насколько я знаю, редкий случай. Нужно ведь спецпроверку проводить, а служить всего год остается.

– Да, я тоже такое слышал. А еще говорили, что мы народ неблагонадежный – можем за кордон убежать. Так что заканчивал я учебку в полной надежде остаться в Союзе.

– Чтобы с ней видеться?

– Ну да. Она целых два раза приезжала в часть и надолго, хотя, согласись, от Москвы до той глубинки на Западной Украине, куда меня служить угораздило, около двух дней пути!

– И что же произошло? Почему тебя сюда забросило?

– Это целая история, дружище. «Добрые» люди помогли.

– Догадываюсь. На кого-нибудь из командиров пасквиль непотребный в стихах написал. Странно, что здесь ты в любимчиках. Впрочем, как я понял, в войсках у людей больше чувства юмора, чем в учебках. Один только начальник связи сколько от тебя натерпелся! Я бы на его месте сгноил бы тебя в нарядах, а он только ходит и зубами скрипит… А парторг Коровянский? Начальник штаба при любом случае твоими цитатами их клеймит, словно они дегенераты какие. Об особисте вообще молчу…

– Зря ты. Там же просто добрый юмор и ничего больше. Они же понимают.

– Это на гражданке юмор, а здесь за такие шутки получают сутки, – неожиданно срифмовал Литовченко и сам засмеялся своему каламбуру, – сутки на гауптвахте. Что, угадал? На отцов-командиров замахнулся?

– Не угадал, Вова. Мне в учебке не до стихов было – там расслабляться некогда. А у командиров я и там в почете был, как, впрочем, почти все ребята нашего взвода после вузов, которых собрали в один. Мы же по армейским понятиям считались что-то вроде вундеркиндов на общем фоне солдатской безграмотности. По крайней мере, могли без запинки на политзанятиях перечислить все пятнадцать республик СССР, страны социалистического содружества и капиталистического блока.

– Ну, это и я могу, – обиделся Литовченко, – в техникуме тоже проходили.

– Поэтому и в штабе служишь. А у нас, к примеру, вызывают к доске обычного солдата, кстати, той же национальности что и ты, только из глубинки, а он ни одной капиталистической страны не знает. Замполит роты просто в шоке: «Что я с вами на проверке делать буду? Меня же за одно место подвесят! Хоть одну капиталистическую страну на доске напиши…» А солдат не может, хоть и вправду подвешивай! Но солдатское братство разве даст пропасть – подсказать шепотом, конечно, пытаемся. И пишет что-то из двух слов солдат, вытирая испарину со лба. «Не пойму, что ты написал, —морщится замполит, – переведи!» «Вэлыко Брытания! – с гордостью читает боец под общий смех, а бледный от отчаяния замполит, не дожидаясь проверки, уже сейчас готов застрелиться.

– У нас такая же байда, – не удивился Литовченко, – и ничего. Главное, чтобы проверяющие хорошо поели и попили за время проверки. Или к вам больные и зашитые приезжали?

– Там же учебка, младших командиров готовят! Понимаешь разницу? Ну, наш взвод поэтому за всех и отдувался. Разве что в спорте мы подусталые были, но и то не все. А я еще и комсорг, и газету выпускал, и в ансамбле играл, и даже занятия проводил с отстающими.

– Так тебя же должны были вообще сержантом в учебке оставить с такой общественной нагрузкой, как мне кажется.

– Планировали – как замполит по секрету сказал, но оказалось, что не всем это пришлось по нраву. Старшина роты, прапорщик Касторский невзлюбил.

– Старшина роты? Да кто он такой!

– Это здесь раздатчик белья и портянок, а в учебке даже простой сержант как в войсках офицер. Тем более что прапорщик Касторский это вообще уникальный экземпляр. Представь себе огромную тушу, облаченную в сшитую по заказу военную форму из дорогой ткани, как у генерала, едва сходившуюся на животе, такую же огромную фуражку-аэродром, из под козырька которой едва были видны два хитрых маленьких глаза и такой же остренький носик, вечно недовольную ухмылку в уголках рта и большие оттопыренные уши. Впрочем, не такая уж и отталкивающаяся внешность, если не брать во внимание постоянное нагловатое выражение лица, словно ему, прапорщику Касторскому, весь мир был чего-то должен. А я почему-то больше всех! Хотя, впрочем, сам виноват. Как только привезли нас в часть, сержанты построили в проходе казармы после бани в новой форме, сразу же появился прапорщик Касторский. Стал перед нашей необученной разношерстной публикой, уперев руки в боки и широко расставив ноги, и так пренебрежительно-высокомерно говорит:

– Что стоите, как в штаны наклали?! Руки по швам и ноги вместе! – а потом насмешливо добавляет, – Мне можно – я командир.

Тут я возьми, да скажи что-то ироничное шепотом соседу, касаясь личности хамоватого командира. Не помню что, но он засмеялся. А Касторский заметил, приказал выйти из строя, спросил фамилию и пообещал «сгноить в нарядах». И действительно, в первое время я из дневальных по роте не вылезал, пока замполит и другие офицеры части не обратили внимания на мои способности. Даже начальник санчасти нас совершенно здоровых вместе с одновзводником, окончившим художественное училище, в свою вотчину периодически определял с фальшивыми болезнями, чтобы мы наглядную агитацию вывели на должный уровень. Ну, начальник клуба, пожилой майор, ясное дело, нас музыкантов, как родных детей оберегал от всякого армейского произвола, а замполит роты и вовсе во мне души не чаял. И даже не потому, что получил готового грамотного комсомольского вожака с пятилетним институтским стажем – мы с ним еще и по интересам оказались близки: на одних книгах и фильмах выросли, одни жизненные убеждения имели, и потому оба в душе недолюбливали таких хамоватых «командиров» как Касторский.

А уж как старшина роты ненавидел замполита, это уже отдельный разговор! Надо заметить, что замполит – единственный офицер в части кто реально прошел афганскую войну. Был даже контужен взрывом гранаты, хотя никогда этим не бравировал. Будучи очень интеллигентным человеком, часто не обращал внимания на наглые выходки прапорщика в отношении себя, хотя был значительно старше по должности и званию. Доходило до того, что Касторский мог зайти на политзанятия и потребовать у замполита их окончания лишь потому, что ему приспичило отправить курсантов на уборку территории.

– Выйдите, пожалуйста, старшина, – сдержанно осаживал его замполит, – не мешайте проводить занятия!

– Да кому они нужны! – усмехался Касторский. – Все равно от ваших занятий никакой пользы!

– Покиньте немедленно класс!

– Хорошо, – лукаво соглашался Касторский, – если не верите, обратите внимание на портреты высшего военного руководства страны!

И тут после продолжительного коллективного просмотра курсанты среди множества парадных портретов маршалов и генералов удивленно замечают выполненное в том же духе до боли знакомое изображение прапорщика Касторского со скромными юбилейными медалями на груди, но с выражением лица достойного генералиссимуса.

– Неделю висит, между прочим, – победно заявляет старшина роты, крайне довольный хохмой.

– А и вправду прикольно! – засмеялся Литовченко. – Этот ваш старшина не лишен чувства юмора. Правда, наш замполит его бы за это отправил на гражданку шутки шутить… Может, у него лапа волосатая где-нибудь среди тех людей на портретах?

– Вряд ли. Скорее всего, однажды нечто подобное прокатило без последствий, а хаму только волю дай. Я же говорю, замполит слишком воспитанным был, чтобы мстить. При этом он столько раз Касторского пьяным в роте ловил и выгонял с территории части, но ни разу не заложил! А тот и вправду привычку взял – накатит самогона, придет и давай над курсантами издеваться! А может и не трогали его, потому что в роте всегда порядок присутствовал, хотя и показушный. Проверяющие прямо умилялись, когда их по расположению водили. Кристальной чистотой в армии никого не удивишь, а вот хорошей организацией культурного досуга – это действительно фишка! С самого начала службы Касторский приказал курсантам скинуться на приличный музыкальный центр, который установили в казарме и включали во время проверки, утверждая, что солдаты вечерами предпочитают пришивать подворотнички под классическую и популярную музыку. Иногда включали и в праздники, а также, если часть посещали чьи-нибудь родители. Для этой же цели и за те же средства по настоятельному требованию старшины был организован и живой уголок, состоящий из нескольких забавных хомячков – любимых животных Касторского. Радости они, правда, нам не приносили – одни неприятности. Нетрудно догадаться, как старшина роты ежеминутно проверял качество их содержания, начиная с питания и кончая уборкой клеток! Зато вечерами, когда он наблюдал за животными, присев в удобном кресле, его привычный нагловато-шутовской взгляд, как правило, менялся на мечтательно-умиротворенный. И так как в этот момент прапорщик Касторский был потенциально не опасен, курсанты могли спокойно заниматься своими делами, не боясь попасться ему под горячую руку. Иногда возле клеток присаживался и мой командир взвода, старший лейтенант Побегайло, который доставал самого толстого хомячка, комично изображал его избиение, при этом приговаривая: «По почкам! Получай жирная свинья по почкам! Ну, право, вылитый прапорщик Касторский!», – из чего можно было сделать вывод, что не любили старшину роты не только курсанты. А еще его каптерщик7 как-то поделился, что Касторский периодически с командиром роты в бане парится. Может в этом причина его высокомерного поведения и непотопляемости? Говорит, что водку и пиво им туда носил. Это, конечно, веский аргумент.

Иногда мне казалось, что прапорщик Касторский не такой уж и негодяй, как видится. Однажды мне посчастливилось наблюдать его неподдельное смущение, и даже некоторую растерянность от своих не совсем благовидных поступков. А случилось это примерно через месяц службы, на следующий день после принятия присяги.

В то утро с КПП8 прибежал дневальный и взволнованно сообщил мне, что нежданно-негаданно приехала моя невеста, которая и ранее сообщала в письмах, что собирается это сделать, а я ее настоятельно отговаривал, учитывая долгий путь и риск разочарования слишком короткой встречей. Я полагал, что вряд ли отцы-командиры позволят отлучиться молодому солдату за территорию части тем более по случаю приезда не матери и отца, коих наехало по поводу столь знаменательного события немало, а всего лишь знакомой девушки. Естественно, я и обрадовался и расстроился одновременно, а дневального попросил больше никому не распространяться, надеясь, что эта новость каким-то чудом не дойдет до главного врага – Касторского. Уж тот, будь уверен, пользуясь случаем, сделает все, чтобы совершить в отношении меня пакость по полной программе!

Впрочем, как я ошибался! Не успел я еще до конца осознать, как действовать дальше в столь щекотливой ситуации, как один из наших сержантов доложил мне, что прапорщик Касторский немедленно ждет меня… в сушилке! Не у себя в кабинете, не в канцелярии роты, как это предполагалось, а в тесной и вонючей сушилке среди мокрых х/б и портянок! Уж не собрался ли он меня там придушить от радости в связи с представившимся случаем без свидетелей?

Встретил меня старшина роты в сушилке, как и следовало ожидать, с издевательской улыбкой на губах, которая моментально переросла в серьезную мину, с которой он и начал разговор:

– Что, Санин, девушка приехала?

– Да, товарищ прапорщик.

– Это хорошо. Ты обязательно сходи к ней на КПП. А то неудобно как-то. С самой Москвы ведь добиралась?

– С Москвы.

– Объясни ей, что у нас война… то бишь, армия. Это вам не в Москве в институте. Тут дисциплина и порядок.

– Хорошо, товарищ прапорщик, – спокойно соглашался я, чтобы не дать этому упырю насладиться своим отчаянным положением, тем более что в уме уже хладнокровно нарисовал себе нехитрый план похода к замполиту, который наверняка сможет решить этот вопрос без участия некоторых самоуверенных нижних чинов, но тут крошечные глазки Касторского загорелись вновь лукавым огнем.

– Есть, правда, одно обстоятельство, когда старшина роты не заметит пропажи солдата из расположения части. Догадываешься, студент, что я имею в виду?

– Нет, товарищ прапорщик.

– Когда старшина роты будет пьяным, – недвусмысленно намекнул Касторский, очевидно, не желая долго мучить догадками нерасторопного курсанта в вонючей сушилке, – понял?

– Понял, конечно, – радуясь, что вопрос так легко, оказывается, решается даже на самом низшем уровне, – так я побежал?

– Куда?

– На КПП. Не думаете же вы, что у меня в прикроватной тумбочке или, тем более, прямо здесь в сушилке способ старшину роты сделать пьяным припрятан?

– Логично, – спохватился Касторский, – а у девушки твоей, если она не дура, конечно, все необходимое наверняка имеется! С пустыми руками навещать солдата никто сюда не приезжает.

Встретились мы с невестой на КПП весьма необычно: почти сразу отстранившись от традиционных объятий и поцелуев, я обратился к содержимому сумок.

– Что ты ищешь, – удивилась она.

– Водку привезла?

– Ты серьезно? Зачем? Нет, конечно! Но вкусностей всяких ооочень много.

– Беги в магазин за бутылкой!

– Зачем? Тебе же здесь нельзя!

– Беги, иначе не отпустят!

Повторять дважды не пришлось – мы понимали друг друга без лишних слов, поэтому уже минут через двадцать водка наряду с московской колбасой высокого качества, а также иная наспех собранная из сумок закуска была тщательно упакована в отдельный пакет, именуемый с этого момента магарычом. Дожидаться пока старшина роты «станет пьяным» я, естественно, не собирался, намереваясь немедленно отнести ему пакет и, хотя бы до вечера, исчезнуть, однако события развивались гораздо интереснее.

– Товарищ курсант, разрешите обратиться! – неожиданно за спиной услышал я голос Касторского и растерянно обернулся.

Улыбающийся прапорщик на виду всего КПП стоял передо мной навытяжку, приложив, как принято было у нас шутливо называть, «копыто к черепу». Машинально я сделал то же самое.

– К вашей невесте, – смущенно уточнил он.

– Разрешаю, – пришлось подыграть мне.

– Прежде чем мы подобающим образом оформим увольнительную, я бы хотел показать расположение нашей роты, чтобы вы убедились, как хорошо служится здесь курсантам, и они ни в чем не нуждаются.

– А это обязательно, товарищ прапорщик? – расстроился я, представляя какое гнетущее впечатление может произвести казарма на мою неискушенную невесту.

– Проехать полторы тысячи километров и не увидеть самого интересного? – искренне удивился Касторский и, более не вдаваясь в дискуссии, повел нас прямиком в казарму.

Всю дорогу старшина роты без тени фальши распинался, какой я образцовый солдат, и как он хорошо ко мне относится, а когда пришли в расположение, он и вовсе расцвел в красноречии, демонстрируя живой уголок. Естественно музыка уже играла на полную катушку, а любопытные немногочисленные курсанты всем своим видом показывали, что безмерно счастливы служить именно здесь под чутким руководством такого доброго и заботливого командира. И только тогда, когда забавные ручные хомячки были обласканы руками девушки, Касторский повел нас в канцелярию, где командир взвода все утро выписывал увольнительные курсантам по случаю приезда родственников.

– Вы насколько приехали? – дежурно поинтересовался он.

– Завтра уезжаю.

– А с ночевкой определиться сможете?

– Сможем, товарищ старший лейтенант, – поспешил ответить я.

Взводный тут же написал увольнительную и вручил ее мне, однако Касторский почему-то не спешил отпускать, продолжая углублять тему обо мне, как образцовом солдате, в то время как собранный магарыч начинал уже сводить руку, а мозг кипеть от нетерпения. И только когда словарный запас у старшины роты иссяк, отчего он начал глупо повторяться, я не выдержал и, нетактично для своего положения перебив, поинтересовался, где можно поставить пакет. То, что случилось с прапорщиком дальше, я не мог и предположить! Привычная наглая физиономия неожиданно приобрела гримасу невиданного смущения, словно его раздели догола на плацу и опустили в кипящий котел! Красный как рак, заикаясь и пряча глаза, срывающимся голосом он пролепетал:

– Ну… ну зачем же вы при невесте?.. Она может ведь не так понять… А тут такое дело…

Не меньше минуты прапорщик, кряхтя и потея, подбирал слова, до крайности забавляя взводного, пока, наконец, не выдал достаточно логичное на своем уровне объяснение:

– У нас в армии считается, если солдат пьяный – это плохо, а старшина – хорошо!

Кстати, в тот вечер мы неплохо посидели дома у замполита за стаканом легкого коктейля, без проблем сняли угол у местной сердобольной бабули, а на следующий день невеста уехала в Москву.

Месяца два после этого случая Касторский меня не трогал, но со временем отношения наши снова почему-то испортились. Он вообще не очень-то жаловал солдат с высшим образованием, а моя дружба с замполитом и вовсе приводила его в бешенство. Однажды на учениях, когда мы в составе отделения ехали на открытом бронетранспортере, он даже умудрился бросить мне под ноги взрывпакет с горящим фитилем в надежде, что я со страха наложу в штаны. Не желая доставить ему такого удовольствия, я нарочно поднял его и держал до тех пор, пока фитиль не догорел до конца, после чего только выбросил наружу, и он взорвался в воздухе.

– Все равно не представляю, как слюнявый студент Санин, будущий командир, сможет поднять людей в атаку, – пытаясь скрыть досаду, сквозь зубы прошипел Касторский.

Были у прапорщика в роте и любимчики, которых он всячески опекал и лелеял. Ими, как правило, оказывались хлопцы, призванные из соседних областей, родители которых довольно часто приезжали и всячески «подмазывали» старшину роты свежими домашними продуктами и, главное, – крепкими спиртными напитками. Таких курсантов он старался редко ставить в наряды, частенько отпускал за территорию части и даже неформально обращался по именам, в то время как имен бойцов первого взвода, бывших студентов, он, казалось, даже не знал. Приехавшая снова за месяц до окончания учебки моя девушка в этот раз уже по своей инициативе привезла целых две бутылки водки и одну дорогого хорошего вина. Одна, естественно, попала старшине, другую я прикопал в укромном месте на территории части, чтобы позже угостить друзей, а вино предназначалось замполиту, который принять подарок отказался, снова угостив нас легким алкогольным коктейлем, сделанным по своему особому рецепту. Когда мы возвращались в часть после недельного увольнения, щедро подаренного добрым командиром взвода, девушка неожиданно вспомнила про эту бутылку и настоятельно потребовала не брать ее с собою в часть, боясь, что я обязательно напьюсь и нарвусь на большие неприятности. Я спорил, доказывая, что не такой уж и простофиля (к этому сроку службы мы уже научились пить аккуратно, не попадаясь на глаза командирам), а затем, окончательно разозлившись, бросил злосчастную бутылку далеко вниз с высокого снежного холма к реке, чтобы прекратить зарождающуюся ссору. (Сколько народу после этого долго лопатило снег на холме, когда я, промежду прочим, рассказал сослуживцам об этом! Но бутылку так и не нашли. А может, кто и нашел, но не признался?)

Спрятанную горилку, как принято было называть водку в тех местах, выпить с друзьями никак не получалось. Помня о последнем «магарыче», Касторский особо мне не досаждал, но каким-то природным чутьем пьяницы, по-видимому, догадывался, что у меня что-то должно быть припрятано после отъезда невесты, поэтому в один из вечеров, когда я долго не мог смениться с наряда дневального по роте, позвал меня в каптёрку. Там же находился один из его доверенных сержантов, а на столе стоял запечатанный посылочный ящик.

– Видишь, Санин, посылку? Это от нашего общего знакомого курсанта Борисова, который моими стараниями находится в отпуске у себя дома в Калининграде. Посылка запечатана, но я знаю, что там находится соленая рыба, потому что его родители выслали ее для меня еще до его отъезда. Я хочу вскрыть ее в твоем присутствии и при сержанте Бутко, чтобы вы убедились в этом. А если там находится что-то кроме этого для самого Борисова, то мы трогать не будем и сохраним до его приезда. Ты понял?

Я сказал, что понял. Когда открыли посылку, то мы увидели, что она действительно доверху наполнена аппетитной соленой рыбой, а кроме того на дне покоились четыре банки хорошего импортного пива.

– Ну и дураки же люди! – искренне возмутился прапорщик. – Этих ссак и у нас полно! Лучше бы доброй калининградской горилки положили. Надеюсь, ты понимаешь, Санин, что пиво тоже мне предназначено?

– Ясное дело, – ответил за двоих сержант, непроизвольно проглотив слюну, – что за рыба без пива!

– Но горилка все равно лучше, – возразил прапорщик, – тем более что рыбёха вона какая жирная! А пивом разве что «полирнуть» потом… Верно я говорю, Санин?

Я хоть так и не считал, но, естественно, согласился.

– Где бы теперь горилки взять? – озабоченно сокрушался Касторский, хитровато на меня поглядывая. Проявляй смекалку, Санин. Настал твой звездный час!

– Будет вам горилка, – пришлось мне раскошелиться, понимая, что и вправду эта подачка уже навсегда поможет мне избавиться от козней проходимца, – через пятнадцать минут.

– Вот это по-нашему! Настоящий солдат! – восторженно воскликнул старшина роты. – Давай, ждем тебя здесь, но чтобы ни одна сволочь…

Когда я принес бутылку, старшина роты и вовсе расцвел от удовольствия:

– Все, Санин, теперь ты находишься под моим покровительством! Ни в какую заграницу не поедешь – в учебке сержантом останешься. Нам такие хлопцы позарез нужны. Бутко, разливай на троих. Бери рыбу и пей, Санин, не стесняйся!

– Товарищ прапорщик, я ведь наряд еще не сдал…

– Я за тебя сдам, – отмахнулся Касторский, – пей!

Из-за непредсказуемой обстановки, в которой пришлось выпивать, водка перекрыла дыхание так, что я вынужден был лихорадочно отбивать спазм сочной соленой рыбой, на что Касторский снисходительно заметил:

– Ничего, будешь дружить со мной, пойдет как молоко для младенца. А теперь иди отдыхать и не светись в роте.