Читать книгу За демократию: местная политика против деполитизации - Александр Замятин - Страница 4

Пожалуй, самое распространённое объяснение удручающей болезненности и неустроенности общественной жизни в России даёт сегодня теория о неполноценности нашего народа. В разных формах она повествует о том, что главным и неустранимым препятствием на пути социально-экономического прогресса страны является преобладающий в ней тип безынициативных и покорных людей, не имеющих гражданского достоинства и чуждых ценностям свободы и демократии.

Эта теория встречается нам, когда мы слышим о невозможности гражданского общества в России, «архаичной ментальности», «культурно-институциональной матрице» или «особом пути». Часто она выражается в форме откровенного оскорбления: население страны, говорится в таких случаях, в массе своей состоит из умственно и морально ущербных людей, заслуживающих своей участи. Сам термин «население» здесь должен вызывать ассоциации со скотом или бюрократической единицей, противоположной термину «гражданин». Её претензии и злоба направлены на «шариковых», «быдло», «люмпенов», «рабов» и «приспособленцев». В публицистике наибольшую проработку такая демонизация народа получила в концепции «человека советского» (homo sovieticus) группы Юрия Левады. Нomo sovieticus, по мнению этих исследователей, – особый тип человека, который предлагается зафиксировать опросными методами.

Ссылки на «советский менталитет», патернализм и безнадёжное неприятие свободы народными массами органично звучат в устах элит и постсоветской интеллигенции. Первые используют их для обоснования своего привилегированного положения и авторитарных методов правления. Вторые видят в наступлении тёмных масс причину дегенерации культуры, морального и духовного разложения общества и, соответственно, своего приниженного в нём положения. Однако особое влияние эта теория приобрела благодаря тому, что она пришлась по душе и антиподам привилегированных классов: активистам общественных движений и даже самим аполитичным обывателям – то есть тем, против кого она направлена. Активисты часто считают именно воображаемого «советского человека» причиной неудач своих попыток переустройства общества. Обыватели, которым приписывается советский менталитет, объясняют с помощью него же своё нежелание примкнуть к активистам: «вы же знаете, какой у нас народ, так что это всё бесполезно» – типичная тактика защиты собственной пассивности.

Действительно ли народ в России не созрел для самоуправления или, хуже того, навсегда обречён иметь авторитарный режим в силу своих неотъемлемых внутренних качеств? А если это обыкновенный социальный расизм из викторианской эпохи, то как он получил такое широкое распространение и влияние в наши дни? И наконец, что мы можем предложить вместо него? При ближайшем рассмотрении оказывается, что перед нами работа идеологического мифа о «советском человеке», который сконструирован из трёх дополняющих друг друга элементов: реакционного стержня мировоззрения элит, органической демофобии позднесоветской интеллигенции и стихийного массового разочарования в политике и собственных возможностях нас самих. Рассмотрим их по порядку.

РЕАКЦИОННАЯ ИДЕОЛОГИЯ ЭЛИТ

В феврале 2012 года в «Российской газете» вышла колонка15 Андрея Кончаловского «Недомолотая мука русской истории». В ней известный режиссёр из клана Михалковых замечает, что «катастрофическое большинство населения страны не хочет и не понимает необходимости своего участия в назревших реформах», и призывает в связи с этим провести глубокий и бесстрастный анализ современного российского общества и его истории.

Его собственный анализ выглядит следующим образом. На протяжении веков русская цивилизация складывалась как варварское общество в противоположность цивилизованному обществу в Европе. Варварское общество отличается тем, что люди в нём избегают производительных занятий и стремятся использовать плоды чужого труда, тогда как в цивилизованном обществе люди живут своим честным и свободным трудом. Для перехода к цивилизованной, более высокой ступени развития общества нужно, чтобы достаточное количество людей развивали личную продуктивность и тем самым конкуренцию, которая «создаёт необходимую дифференциацию в обществе». В России же, по мнению Кончаловского, «общинное сознание» крестьянства препятствует развитию индивидуализма: «индивидуум подавлялся безжалостно, – отсюда безответственность и стремление к „паразитизму“».

Все модернизационные проекты русских властителей проваливались, потому что скорость появления этой прослойки производительных индивидуумов слишком мала. Несмотря на прошедшую в ХХ веке индустриализацию и сопутствующую урбанизацию гигантских масштабов, в России сегодня остаётся «то же самое общественное сознание, которое досталось нам в наследство от Руси, – то самое рабское сознание, которое никогда не получило частной собственности и политической независимости от единовластного сюзерена – хана-царя». Местами Кончаловский даже входит в полемику и отбивает доводы оппонентов, как, например, в этом шедевре социологического анализа: «Что касается Китая, то не надо забывать, что этический код китайского крестьянина, основанный на сохранении заботы о детях и стариках и примате общества над индивидуумом – код строгий! – лежит в фундаменте любого социального класса китайского общества, и это в корне отличается от пропасти, лежащей между русским общинным сознанием и сознанием интеллигента или технократа». Можно только представить, какую боль доставит чтение этой кухонной социологии людям с гуманитарным академическим бэкграундом.

В подтверждение своих слов Кончаловский цитирует историков Соловьёва и Ключевского и даже «марксиста» Петра Струве. В глаза бросается практически полное отсутствие ссылок на социальную науку XX века – будто не было ни Теды Скочпол, ни Эрика Хобсбаума, ни Карла Поланьи, ни хотя бы Макса Вебера. Не говоря уже о современной социальной и политической теориях, разве что американский культуролог Ричард Пайпс попал в зону видимости режиссёра. Видно, что Кончаловский просто не сталкивался с более или менее надёжными исследованиями в этой сфере. Например, он ни на секунду не сомневается в таких терминах, как «ментальность» и «русское сознание»: «убеждён, что с точки зрения современной европейской правовой науки русское сознание варварски архаично и, можно сказать, криминально». Но именно эти чёрные ящики давно являются маркерами невежества среди тех, кто занимается тем самым серьёзным и бесстрастным анализом общества, к которому призывает известный режиссёр!

Однако такая примитивная интеллектуальная несостоятельность не смущает ни самого Кончаловского, ни его целевую аудиторию, потому что пафос текста совсем не в его аналитической части. Кончаловский пишет колонку в разгар «болотных протестов» и в самом начале текста он объявляет свою задачу: показать, что надежды демократической общественности на пробуждение гражданского сознания страны напрасны. Все печальные рассуждения о «русской цивилизации» должны служить доказательством его главного тезиса: протестные выступления преждевременны, нарождающемуся среднему классу нужно набраться исторического терпения, а поспешная попытка прыгнуть выше головы и переделать варварскую тёмную массу обернётся трагическими последствиями.

В этом и заключается роль мифа об опасном «глубинном народе»16 в идеологии элит: мы должны довольствоваться статус-кво, отказаться от коллективных претензий на перемены к лучшему и заняться индивидуальным саморазвитием в ожидании естественного вызревания в России среднего класса. Такие идеологии называют реакционными, потому что они помогают обосновать сопротивление переменам, которые угрожают привилегированным группам. Страх выхода на политическую сцену варваров, тёмных масс – главное оправдание авторитарного правления, которое могли бы воспринять люди за пределами самих правящих классов.

Фигура незрелого народа работает в мировоззрении элит в том числе как способ самооправдания: если я точно знаю, что высокую должность получил не за выдающиеся компетенции, а результаты выборов подделаны, то легко поверю, что мои привилегии оправданы заведомо ужасной альтернативой мне. Неопытные чиновники иногда могут проболтаться о своей демофобии, как это было с пресс-секретарём иркутского губернатора Ириной Алешкевич, которая назвала пострадавших от наводнения жителей Тулуна «бичёвней» и «быдлом из хлева». То же иногда вырывается от представителей крупного бизнеса, как в случае с цитатой Романа Абрамовича «Народ – это быдло», прозвучавшей на лондонском судебном процессе против Бориса Березовского. Главная формула всех президентских выборов «Кто, если не Путин?» основывается ровно на том предубеждении, что в стране больше нет людей, которым можно было бы доверить правление.

Сам Кончаловский безусловно относится к привилегированной прослойке. Ему есть что терять, поэтому он подыскивает опору для сопротивления переменам в теории варварской ментальности русского народа. Наверняка он верит в неё так же искренне, как герой Табакова в «Неоконченной пьесе для механического пианино»17, который с пеной у рта доказывал, что «чумазый» никогда не сможет играть на классическом инструменте, как «белая кость».

ТРАВМА ПЕРЕСТРОЕЧНОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

В 2016 году по соцсетям прошёл вирусный пост режиссёра Кирилла Серебренникова о крушении «Титаника», который выглядел так:

«Американский мыслитель Фарид Закария в своей книге „Будущее свободы“ приводит удивительный пример. Когда затонул „Титаник“, среди спасшихся пассажиров первого класса было практически 100% женщин и детей. Среди пассажиров второго класса процент женщин и детей достигал 80%. А среди сброда, ехавшего в третьем классе, выжившими оказались одни мужчины, то есть самые сильные. Они, отталкивая женщин и детей, заняли спасительные шлюпки. У Камерона же в фильме „Титаник“ всё наоборот! В кино именно богатые пассажиры хищно отталкивают женщин и детей на пути к шлюпкам. Закария пишет, что, если бы Камерон снял, как было в действительности, зритель ему бы просто не поверил: слишком уж въелась в мозги эта формула: „бедные – бедненькие и добренькие, а богатые – злые, жадные хищники“».

Несмотря на то что пост вскоре исчез со страницы Серебренникова, он пользовался огромной популярностью у всевозможной интеллигенции – от журналистов и писателей до столичной свободной богемы. Они выставляли эту историю как аллюзию на наше общество, в котором власть перехватили хамы и шариковы из «сброда», чем нарушили социальную гармонию и привели страну к её бедам. Ирония в том, что пост оказался дословной цитатой из книги А. Никонова «Чем женщина отличается от человека» с не менее шовинистическим подзаголовком «Женщина вновь проиграла: сравнительный анализ умственных способностей самки и стула». Не будем делать вид, что Фарид Закария был бы бесспорным источником, но даже в его книге не было той социал-дарвинистской морали, на которую клюнули комментаторы в фейсбуке.

В действительности на «Титанике» разыгралась социальная драма, которая иллюстрирует состояние высочайшего довоенного неравенства в Европе и вполне соответствует тому, что мы имеем в нашем обществе сегодня. У пассажиров первого класса было заведомо больше возможностей для спасения, потому что шлюпки находились ближе к их каютам, кроме того, им было чем подкупить членов команды18. Сама планировка «Титаника» и соответствующие ей отношения между людьми предполагала, что пропасть между первым и третьим классами не только в условиях сна и досуга, но и в доступе к спасению. Так почему же многие претендующие на моральное и интеллектуальное превосходство комментаторы попались на манипуляцию фактами недалёкого шовиниста Никонова?

Ответ можно найти в текстах позднесоветской интеллигенции, создавшей современный демофобский язык. В конце 1980-х – начале 1990-х годов образуется целый литературный жанр критики массового сознания советского человека. В её основе лежит два утверждения: во-первых, любые прогрессивные реформы в России сталкиваются с сопротивлением преобладающего особого типа аморального недочеловека, и во-вторых, этот тип является наследием советской эпохи в целом и большевистского переворота в частности.

Ярким образцом такой публицистики является статья Александра Оболонского «Консервативный синдром в советском массовом сознании»19, вышедшая в 1991 году. Он пишет про «национально-государственный комплекс неполноценности», «рабско-холуйско-разбойничью мораль» и «страну перевёрнутых ценностей». Некоторые её фрагменты практически дословно сохранились в языке современной либеральной интеллигенции: «Возник строй, стоящий на целом ряде уродливых, искажённых форм социальных отношений, своего рода „королевство кривых зеркал“, где всё определяется имитациями, подделками под нормальные общественные институты», или «до момента „переворота социальной пирамиды“ в 1917 г. всё-таки существовали определённые её ограничители в формах христианской этики, интеллигентской идеи бескорыстного служения народу, дворянской чести, других вариантов сословной морали. Когда эти сдержки и противовесы были смяты, названная моральная (точнее сказать – антиморальная) система стала доминирующей. Возник феномен страны победившего хама…»20.

Последующие в 90-е годы неудачи российских реформ усилили спрос на демофобский дискурс среди возлагавшей на них большие надежды интеллигенции. Теория модернизации говорила им о том, что нет другого пути развития, кроме радикального перехода к рынку и импорта конституционного либерализма. Быстро стало понятно, что прогнозируемой модернизации не происходит, но напротив, надо как-то объяснить резкий рост неравенства, обнищания огромных социальных слоёв, вывоз капиталов за границу и политическое поведение элит. Как нельзя лучше для этого подходит идея о природных и исторических изъянах российского народа, который якобы не готов к свободе и демократии и требует сильной руки. Например, экономист и публицист Дмитрий Травин так описывает этот исторический момент:

«Ментальная неготовность россиян к восприятию рыночных и демократических реформ породила авторитарный характер преобразований. С одной стороны, общество не было готово самостоятельно и демократично принимать решения о трансформации системы, с другой же – оно оказалось вполне лояльно власти, узурпирующей его права…»21.

А так описывал свои впечатления от событий 1993 года менее интеллигентный 32-летний на тот момент зампред Госкомимущества Альфред Кох:

«По Смоленской площади идут. Лица перекошены. Давно идут, уже пару часов. С Октябрьской. Где Ленин. Уже озлобились подходяще. Переворачивают автомобили – тогда сплошь „жигулёнки“. Поджигают. Громят витрины. Мелкие лавочники – первые жертвы. Всегда. Сами себя заводят. Кричат. Видеть их противно. <…> Ба, а ведь это народ!»22.

Самые востребованные в этих кругах образы дала повесть Михаила Булгакова «Собачье сердце», ставшая доступной массовому советскому читателю как раз только в 1987 году. Шариков стал именем нарицательным для того самого типа людей, которые, по мнению Александра Оболонского, смяли досоветский моральный социальный порядок. Сама интеллигенция ассоциирует себя, разумеется, с профессором Преображенским – жертвой этого процесса.

Культуролог из Йельского университета Росен Джагалов пишет об этом в статье «Антипопулизм постсоциалистической интеллигенции»23: «В блестящем исследовании, посвящённом рецепции этой повести и её кинопостановки (1988) в кругах позднесоветской интеллигенции, Мишель Ривкин-Фиш объясняет популярность этого текста тем, что представители интеллигенции воспринимали его как оправдание растущего социального неравенства конца 1980-х – начала 1990-х. Попытка профессора Преображенского превратить собаку в человека рассматривалась петербургскими друзьями Ривкин-Фиш как притча о тщетности советского, да и традиционно-интеллигентского, проекта „просветить“ социальные низы. Хам есть хам, и никакими усилиями этого не изменишь».

Мишель Ривкин-Фиш в упомянутом исследовании задавалась вопросом, почему радикальные рыночные реформы иногда приветствовались даже теми, кто от них пострадал – представителями «бюджетной интеллигенции» нижнего звена. Медсёстры поясняли ей, что смотрят на процесс расслоения как на реставрацию воображаемого дореволюционного порядка, в котором образованные элиты и интеллигенция имели «естественные» привилегии и который был нарушен шариковыми и швондерами. Булгаковский образ революционного люмпена, отбирающего комнаты в квартире выдающегося научного деятеля, они приняли за чистую монету, за исторический артефакт, который когда-то якобы существовал на самом деле. Спустя 30 лет этот демофобский образ работает так же, но уже на новом витке своей популярности.

Новому дискурсу ненависти к народным массам остро не хватало наукообразности. По тексту Оболонского видно, что он опирается исключительно на свои житейские наблюдения. Эмпирическую базу для теории советского человека предоставило исследование группы Юрия Левады. В 1988 году она начала работу в только что образованном ВЦИОМе, а в 1993 году вышла первая монография «Советский простой человек».

Сам термин левадовцы взяли из публикаций, описывающих обобщённый портрет среднего гражданина СССР: популярной в ФРГ книги Клауса Менерта «Советский человек», одноимённой книги директора Института философии АН СССР Георгия Смирнова и ядовитой публицистики диссидентской эмиграции. Всё это было по большей части стихийной «социологией» журналистов, в то время как претензия группы Левады была в том, чтобы научными методами зафиксировать специфический социокультурный тип человека.

На материалах опросов общественного мнения левадовцы пытались показать, что в стране преобладает особый социально-антропологический тип людей, основные черты которого: международная самоизоляция, государственный патернализм, уравнительные и антиэлитарные установки, имперский синдром и связанный с ним комплекс неполноценности. Все эти характеристики звучат презрительно – так говорят, когда хотят кого-то оскорбить. Однако левадовцы постоянно подчёркивают в своих текстах, что «это не оценка, а аналитическая категория понимания общества и личности, не более того». В одном и том же интервью от них можно слышать: «В головах людей – гремучая смесь из приспособленчества, комплексов неполноценности, фобий и имперской спеси», и в следующем же абзаце: «Я – просто учёный. Я лишь говорю о том, что мы благодаря социологическим исследованиям видим»24.

Уже только этот уничижительный язык ставит вопрос об академической репутации авторов и заставляет подозревать их в лукавых мотивах. Но взглянем на само исследование.

Чтобы провести опрос, нужно понимать, о чём спрашивать респондентов. Левадовцы исходят из того, что в стране существует особый тип «советских людей», который можно детектировать определённым набором вопросов. Причём сложился он в 1930 —1950-х годах и был преемником «человека революционного» 1914 – 1920-х годов. Разумеется, авторы не приводят никаких исследований о людях тех эпох, некое массовое советское сознание просто постулируется. Вся первая глава монографии, в которой закладываются параметры модели, состоит из ровно тех же литературных рассуждений позднесоветской интеллигенции, жанр которых мы описали выше. Так, например, они исходят из того, что поскольку революцию делали «отчаянные, свободные от культурных и нравственных ограничений авантюристы», а советский человек является её наследником, то и у него стоит подозревать пониженную нравственность. Трудно ожидать, что исследование с такой моделью продемонстрирует что-то помимо того, что авторы сами хотели обнаружить.

То же самое происходит с формулировками опросных анкет и способом интерпретации ответов. Например, в доказательство патернализма советского человека левадовцы приводят следующие результаты: 4% считают, что «Наше государство дало нам всё, никто не вправе требовать от него что-то ещё», 11% согласны с утверждением «Государство даёт нам немало, но можно требовать и большего», 8% утверждают «Государство даёт нам так мало, что мы ничем ему не обязаны», целых 33% считают, что «Наше государство сейчас в таком положении, что мы должны ему помочь даже идя на жертвы», и наконец, всего 32% согласны с тем, что «Мы должны стать свободными людьми и заставить государство служить нашим интересам».

По мнению авторов, первые четыре варианта «явно обозначают патерналистские позиции», о которых свидетельствует в том числе слово «требовать». И лишь слово «заставить» характеризует настоящего гражданина. Помимо интерпретации сомнения вызывает и то, из каких соображений авторы исследования формулировали именно такие варианты ответа, и почему четыре из пяти вариантов посвящены патернализму.

Далее, например, желание людей иметь в 1988 —1990-х годах пусть небольшой, но твёрдый заработок интерпретируется как «убого-распределительный выбор беспомощного перед „государственной заботой“ человека». Местами текст монографии буквально ничем не отличается от ходовой демофобской публицистики того времени: «Семья в тоталитарном обществе – единица потребительская, а значит ячейка структуры всеобщей иждивенческой зависимости».

В какой-то момент левадовцы просто перестают делать вид, что занимаются социологическим исследованием, и переходят к прямой дегуманизации россиян, которым они отказывают в способности выносить моральные суждения:

«Мы имеем дело с двойным набором причин моральной несостоятельности российского общества: первое – эффектом разложения морали (развращением) под действием репрессивных структур тоталитарного, а затем – авторитарного и коррумпированного государства и, во-вторых, неразвитостью, не модернизованностью низовых и провинциальных слоёв и зон населения, „недоморалью“ населения, сохранением полуразрушенного этического традиционализма, отсутствием универсалистских представлений»25.

В социальных науках подобные идеи попадают под категорию социал-дарвинизма и уже давно не воспринимаются всерьёз в академическом мире. Все упомянутые претензии к теоретической и методологической состоятельности исследования левадовцев хорошо известны в российском научном сообществе, но выражаются они чаще в очень умеренной критике: «метод, которому авторы ставят в заслугу „твёрдую“ эмпирическую базу, оказывается именно как метод достаточно бедным, поскольку питается только из источника опросов общественного мнения, скудость которого компенсируется (внушительным, но не производным от используемого метода) богатством воображения и жизненного опыта толкователей. Собственный жизненный опыт становится источником „типичных“ примеров, иллюстрацией и подтверждением которого воспринимаются количественные данные»26.

Таким образом, левадовский homo sovieticus изначально был идеологемой, изобретённой в качестве костыля для провалившейся теории модернизации и впитавшей в себя демофобию позднесоветской интеллигенции. Сами левадовцы иногда вполне откровенно описывают свои мотивы:

«… после первых лет реформ в России всё сильнее и сильнее проступали консервативные или реставрационные тенденции… одним из важнейших обстоятельств, блокирующих возможности изменений, трансформации системы социальных, политических или экономических отношений, являлся сам тип человека… Именно этот тип человека стерилизует довольно слабый потенциал реформ, противостоит тем группам или общественным силам, которые декларируют свою приверженность к либеральным и более гуманным формам общества»27.

Означает ли это, что всё исследование Левады является фальсификацией и его выводы нужно прочитывать с точностью до наоборот: «советский человек» является ответственным, моральным и предприимчивым? Конечно, нет. Речь идёт о том, что сама постановка задачи выявления особого культурно-антропологического типа, который непременно окажется вырожденческим, ложна и говорит больше об авторах, чем об обществе. Если же мы всерьёз хотим что-то понять про мировоззрение и жизненные стратегии людей из последнего советского поколения, то можно обратиться, например, к работе Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось». Юрчак показывает среди прочего, что за фасадом мнимого, манипулируемого коллективизма в позднем Советском Союзе скрывалось тотальное неверие в любые коллективные практики. Именно разобщение, распад общества на атомы станет важнейшей характеристикой общества в новой России.

АТОМИЗАЦИЯ ВМЕСТО КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ

Нельзя сказать, что политический скепсис Кончаловского и левадовцев совсем лишён оснований. Мы действительно живём в довольно незрелом обществе с драматическим прошлым. Вместе с тем современные социальные исследования показывают нечто противоположное тому, в чём стремятся убедить нас сторонники теории об отсталом народе. Возможно, наиболее проницательные для нашей проблемы выкладки и обобщения предлагает социолог Григорий Юдин.

В своей лекции28, посвящённой мифу о российском патернализме, Юдин показывает, что, вопреки распространённому мнению, Россия сегодня – одна из наиболее индивидуалистических стран в европейской части мира. Он приводит данные European Social Survey29, по которым 26% россиян привержены сильной индивидуалистической ориентации, тогда как в Германии этот показатель составляет 14%, в Польше – 13%, а в Нидерландах вообще только 7%. В целом на индивидуализм в России ориентированы 54% людей по сравнению с 45% в Испании, 34% в Швеции и 26% в Германии.

Для объяснения этих неожиданных показателей Юдин предлагает посмотреть на сопутствующие им характеристики нашего общества: упадок гражданского участия, неверие в коллективные действия, низкое межличностное доверие и значительное экономическое неравенство. Не нужно быть специалистом, чтобы видеть, насколько слабо развиты в России институты коллективной жизни. В политике это выражается в крайне низкой явке на выборах и маргинальном положении местного самоуправления. В трудовой сфере то же самое относится к роли профессиональных ассоциаций и профсоюзов. По данным European Social Survey от 2018 года, лишь 6% людей в России принимали участие в общественных организациях. Для сравнения, во Франции это 15%, в Германии – 31%, в Финляндии – 39%. Низкое коллективное участие сопровождается низким доверием к людям вообще (так называемое обобщённое доверие). В России лишь 32% людей ожидают от окружающих честности (оценки 7—10 по десятибалльной шкале), тогда как во Франции – 46%, в Германии – 50%, а один из лучших показателей в Финляндии – 71%.

Вместо классической дихотомии «индивидуализм – коллективизм» Юдин предлагает понятие атомизации в качестве главной характеристики современного российского общества, под которой понимается повышенный индивидуализм, не сбалансированный развитой практикой коллективной жизни. «Наша проблема, – говорит Григорий Юдин в интервью для „Новой газеты“, – в том, что в России господствует агрессивный индивидуализм, который подпитывается страхом и превращается в жёсткую конкуренцию, тотальное взаимное недоверие и вражду… Мы часто принимаем за коллективизм зависть, неумение поддержать инициативу и развитие другого человека, понять их ценность для себя. Но это как раз проблема отсутствия общей коллективной базы – почему я должен радоваться твоим успехам, если каждый сам за себя? Точно так же уважение к правам других индивидов появляется, только если есть коллективная деятельность по защите общих прав»30.

Атомизацией прекрасно научились пользоваться элиты. Обратная сторона пропаганды на языке «осаждённой крепости», которая на первый взгляд играет на коллективистских чувствах сплочения народа, заключается как раз в том, что сплотиться нужно с элитами, а любое самостоятельное сплочение друг с другом угрожает стабильности. Посыл о недопустимости самоорганизации хорошо ложится на почву сильного недоверия друг к другу и циничного отношения к общественному благу и всякой коллективной жизни. В конечном счёте эта пропаганда играет на наших страхах друг перед другом, она преподносит атомизацию как неизбежность и предлагает защиту в лице действующих элит, которые не идеальны, но по крайней мере защитят вас от соседа.

⠀

«ГОСПОДСТВУЮЩАЯ ИДЕОЛОГИЯ ЕСТЬ ИДЕОЛОГИЯ ГОСПОДСТВУЮЩЕГО КЛАССА»

Всё написанное не отменяет того простейшего наблюдения, что подавляющее большинство людей в нашем обществе демонстрируют политическую пассивность и беспомощность. Невозможно спорить с тем, что Россия на сегодня – крайне деполитизированная страна. Вопрос лишь в том, что является причиной такого состояния и как из него можно выйти. Здесь существует два диаметрально противоположных подхода – демократический и элитистский.

В ходе протестов 2011 – 2012 годов особую популярность приобрела идея о «двух Россиях» – «России айфона» и «России шансона», как их окрестил журналист Юрий Сапрыкин. Как пишет Илья Матвеев в своём исследовании этого явления, это «примитивная идеологическая схема, разделяющая российское общество на активное, просвещённое, вестернизированное прозападное меньшинство и – пассивное, конформистское, лояльное власти большинство»31. Самое удивительное, что эта идея была хорошо воспринята не только элитами, от которых она исходит, но и самими активистами протестных движений, которых она шельмует как антинародный элемент. Последние увидели в ней объяснение отсутствия массовой поддержки требований честных выборов и сменяемости власти, которые казались им частью здравого смысла, присущей любому «нормальному» человеку. Другая по отношению к ним «Россия шансона» представлялась реакционной массой, которая не может понять необходимость перемен в силу своей ограниченности.

Такая социальная стигматизация в протестном движении вызвана травмирующим опытом активизма в деполитизированном и атомизированном обществе. Любой, кто участвует в общественных кампаниях и пытается найти поддержку среди соседей и просто незнакомых людей в городе, в 9 из 10 случаев сталкивается с леденящим обывательским равнодушием и скепсисом. Активист всегда уверен, что проблема, которой он занимается, достаточно важна и очевидна. Однако не включенные в борьбу обыватели часто не готовы проявить солидарность и даже иногда относятся к активистам с пренебрежением и осуждением. В этой ситуации очень трудно проявить уважение к чужому мнению, поэтому активисты часто стремятся спровоцировать у непонимающего обывателя комплекс вины вместо того, чтобы долго и упорно доносить ему мысль о гражданской ответственности, воспринимая при этом его мотивы всерьёз.

Из этого положения есть два выхода. Один предполагает, что большинство в России никогда не сможет разделить с прогрессивным, образованным и морально квалифицированным меньшинством его благие ценности и намерения, поэтому лучшее, на что мы можем рассчитывать, это передача социальных и политических институтов в руки этого меньшинства без претензий на массовую поддержку и демократию.

Эту элитистскую точку зрения отстаивает, например, Юлия Латынина, которая прямо заявляет: «Мысль, что избирательное право – это неотъемлемое право любого человека, – коммунистическая пропаганда и огромная ложь. С какой стати?»32. Легко догадаться, что такой подход только способствует политической демобилизации в обществе и сдаёт его в руки тем, кто прежде всего заинтересован в демофобной идеологии – правящим элитам. На этом, например, был основан пресловутый трюк с Игорем Холманских, который в мае 2012 года выступал от имени рабочих Уралвагонзавода в поддержку Владимира Путина: оппозиция тогда приняла всё за чистую монету и восприняла «уральских мужиков» как врагов вместо того, чтобы развернуть их штыки по назначению.

Противоположный, демократический подход основывается на том, что массовая пассивность и отторжение от солидарных коллективных действий являются следствием порочных социально-экономических отношений, а не природы некоего демонизированного народа. В этой версии массовая деполитизация поддаётся расколдовыванию, но не путём нравоучений и навязывания своего интеллектуального и морального превосходства, а путём включения и организации совместных действий. Последнее подразумевает устранение стены между продвинутым, как ему кажется, активистом и обывателем33.

Вопреки утверждению мифа о «советском человеке» практически во всех странах мира абсолютное большинство людей политически пассивно, Россия здесь не является исключением. Да, по данным European Social Survey, в России только 23% людей выражают готовность активно участвовать в коллективных политических действиях, однако во Франции это всего лишь 31%, в Германии – 40%, а наилучший в Европе показатель в Норвегии – 57%. Как уже было сказано в предыдущей главе, с одной стороны, это следствие структуры занятости, которая предполагает, что большую часть времени люди проводят на работе. С другой, это рациональный выбор, потому что даже либеральные политические системы постоянно демонстрируют непроницаемость для влияния простых людей на правительства, из-за чего западные страны столкнулись с падением явки на выборах и ростом популизма.

К этому в России добавляется авторитарная специфика нашего политического режима. Странно ожидать, что люди будут с удовольствием выходить на митинги и подписывать петиции в условиях непрекращающихся политических репрессий. Упомянем и почти полное отсутствие традиций демократического движения – опыта, который передавался бы всем, кто созревает до активных действий. Помножим перечисленные эффекты социального отчуждения и атомизации на глубокое экономическое неравенство и поймём, что для объяснения массовой политической апатии не обязательно стигматизировать окружающих людей, а напротив, необходимо отбросить столь соблазнительную теорию о неполноценном народе и увидеть за ней инструмент подавления демократии.