Читать книгу На все случаи смерти - Александра Тонкс - Страница 16

* * *

Впечатлительная память Василисы Снегирёвой была создана для времён более приятных и счастливых. Она фиксирует информацию в два столбика: первый ― то, что её волнует, второй ― то, где нельзя допустить ошибку. Первый ― для предпочтений, второй ― для порядков, в которые необходимо вписываться и не вызывать осуждение, начиная с норм речи и заканчивая особенностями поведения.

Вася помнит не умом, а сердцем. И то, что ей не нравится, не остаётся с ней и после тысячного повторения. Так и копится первый столбик, готовый удержать немыслимо много цепляющих вещей. Но сердце это боится просчётов, и вот так копится столбик второй.

Вот какие порядки Постскриптариума она успела усвоить.

1. На одежде нельзя акцентировать внимание вслух за исключением случаев, когда наряд удался. С везением стоит поздравлять, а на невезение не обращать внимание.

2. Улыбающиеся друг другу Эгида и Фемида не озвучивают в лицо все свои мысли. Поэтому, как бы детектив ни клянчил свою любимую откровенность, она не везде приветствуется.

3. Спрашивать о принадлежности к конкретному углу и о том, как человек вообще очутился здесь, неуместно. А лучше вообще учиться читать историю по внешнему виду. Но в комментариях стоит соблюдать осторожность. Тот, у кого есть желание поделиться, сделает это по своей воле. Всё сомнительное можно сказать разве что детективу, который не склонен осуждать.

4. И обсуждать особенности чьей-то участи у него за спиной тоже не совсем приемлемо.

5. Несмотря на правило обращения ко всем на «ты», не стоит верить во всеобщее равенство.

Логика этих принципов вполне доступна и понятна, но третий и четвёртый пункты огорчали. Выпытать у кого-нибудь, как в треугольнике оказался ребёнок, а потом и возглавил элитное общество борцов за справедливость, выглядело для Васи такой же важной миссией, как знакомство с самим треугольником. Но собраться с хилой храбростью и задать вопрос Степану у неё не выходило.

Похоже, он не планировал показать ей в Постскриптариуме что-то конкретное, а просто приучал её дышать его воздухом. Они слонялись безо всякой логики мимо других душ, периодически он с кем-то здоровался и обменивался парой слов, но больше не останавливался. Здесь почти никто не сидел, в чём просто не было необходимости, и редкие серебристые скамьи в основном попросту пустовали. На одной из них Вася заметила лежащую девушку, рядом с которой сидела пожилая женщина, с ней поздоровался Степан. А после он объяснил, что девушка потеряла сознание вдали от своего угла, и Васе стало понятно, как бы это выглядело, если бы дверь выпустила её в самом начале.

Они гуляли между странных прозрачных кабинетов, напоминающих магазины настоящего торгового центра. Почти за каждой стеклянной стеной обязательно кто-нибудь был. Потихоньку, по мере привыкания Василисе удалось рассмотреть и выходы из светлого атриума в лабиринты. Их тоже было три, даже издали они отчётливо виднелись благодаря большим аркам и образовывали тот самый треугольник. Из какого именно они вышли сюда, она не была уверена, и об этом переживать с таким проводником ей явно не стоило.

Он тем временем принялся опять насвистывать до боли знакомый мотив какой-то мелодии и теребил любимую сигару в руке, ведя себя гораздо спокойнее, чем Вася, постоянно оглядывающаяся. Мотив получался у него до того удачно, что она вот-вот вспомнила бы слова этой песни, она определённо слышала её много раз. Сосредоточиться ей мешало очень странное ощущение.

Она могла бы поклясться, что за ними кто-то следил. Рядом чувствовалось не чьё-то призрачное присутствие, но загадочное пристальное внимание, как будто между ними шла ещё одна тень, никому из них не принадлежавшая. На кого бы ни посмотрела Вася, ничьи глаза не смотрели на неё в ответ, а если взгляды пересекались, то это было совершенно незначительно. А Степан со своей мелодией либо не замечал вмешательство в их компанию, либо считал его уместным. Вариант, согласно которому по пятам за ними следовала её новорождённая паранойя, рассматривать не хотелось.

– У самоубийц здесь сохраняются их черты из суетного мира? ― осведомилась Вася, стараясь не звучать напряжённо. ― Привычки, психологические особенности вроде расстройств или навязчивых мыслей?

Свист оборвался, не дотянувшись до последней ноты. Она мгновенно поняла, что сказала что-то не так, ― несколько человек обернулось посмотреть на автора этого вопроса, и она от смущения опустила голову.

– Это слово не произноси, ― сдержанно предупредил детектив. ― В приличия оно сейчас не вписывается. Когда-то мы говорили «покинувшие жизнь» или «ушедшие из жизни». Но потом началась эта новая политика принятия нового витка существования после суетного мира, и никаких «УЖей» не осталось.

– Что это за политика такая?

– Пропаганда того, что на суетном мире судьба твоя не заканчивается, ведь ты всё ещё мыслишь и помнишь. И подчёркивать обратное не порядочно.

– И это и есть толерантность, которая так не нравится Каренину? Но почему?

Степан словно думал о чём-то постороннем, хмурился, смотрел себе под ноги, к ней не поворачивался. Возможно, он не хотел говорить об этом вдали от лазурных стен, которые спокойно хранили любые секреты. Но при этом он не следил в тревоге за каждым, кто мог их подслушать.

– Да, это часть вклада Огнецвет в наш устав. И да, это одна из тех сторон устава, которые не очень импонируют многим в Эгиде, не только Косте. Я это понимаю. И где-то даже разделяю.

– У вас не найдётся немного воспоминаний? ― вдруг дёрнула Васю незнакомка в устрашающе грязной одежде и со спутанными волосами.

Она не успела испугаться, как Павлов обернулся с таким грозным видом, что неизвестная попятилась прочь, бормоча невнятные извинения и больше не поднимая на них глаза. Вася сбилась с дыхания, но её собеседник излучал такое неодобрение к той подозрительной женщине, что она решила не отвлекаться на неё от интересной темы.

– Ты меня совсем запутал, ― встряхнула она головой, как собака, которой в уши вода попала, и волосы немного растрепались. ― Сначала ты защищаешь Огнецвет. Теперь разделяешь неприязнь к её вкладу в устав. Ты готов воевать за толерантность и спорить с Карениным, но и с Огнецвет не согласен.

– Я говорил, что тебе самой нужно составить мнение, но ты постоянно хочешь, чтобы я на него влиял.

– Мне не нужно влияние на моё мнение. Я хочу знать, о чём ты думаешь, детектив. Это значит, что в первую очередь мне интересен ты, а не политика Постскриптариума.

Она сама поразилась убедительности, которую в себе прежде отыскать не могла. Искренность взяла её речь в оборот, не дожидаясь позволения. Но главное, это сработало.

– Василиса, я не одобряю никакие из крайностей. Не вижу смысла ни в жестокости, ни в чрезмерной мягкости. И то и другое мешает принять действительность такой, какая она есть, а успехи мы совершаем лишь после этого принятия. Вспомни сама, треугольник подчиняется тебе и не теряет тебя тогда, когда ты твёрже осознаёшь, что с тобой произошло. Сегодня мы можем запретить некоторые из честных слов, но боль от того, что они означают, тем самым запретить мы не можем.

Она следила за всеми тенями и бликами, разграничивающими белизну. Вася хотела сказать ему, что кто-то шпионит за ними и, может, слышит всё, что он произносит. Но перебивать его было настоящей грубостью, и поэтому она просто продолжала озираться, рассчитывая самостоятельно выяснить, кто напал на их след.

– Эгиде такая политкорректность не нравится потому, что это мешает работе, ― продолжал Степан. ― Говорить о самом важном, избегая многих слов, не самая простая задача. Но как Фемида узнает об этом, если это не их работа?

«Всё как всегда, ― подумала Вася. ― Законы обычного быта принимаются теми, кто этот быт не ведёт». Она увидела старика, которого Огнецвет медленно выводила из зала суда. Теперь он остался совсем один, за неимением того, за кого он мог бы держаться, он сцепил пальцы рук. Он не валился с ног, но выглядел ещё более потерянным, чем те, кто падает без сознания. Не брёл к лабиринтам, топтался на одном месте, а потом привалился к одной из стеклянных стен.

Ей внушали, что Постскриптариум это полная противоположность миру, который она знала, но она видела это немного иначе. Треугольник представлял собой зеркальное продолжение привычного мира. Пропаганда и реклама, зависимость и неравенство, одиночество и навязчивые мысли.

Посмертие ― это те самые титры после жизненного пути. Момент кино, который должен был рассекретить ответы на важнейшие вопросы. Бегущие надписи и помехи, размывающие настоящее послесловие. Треугольник ― титры её биографии с несколькими комментариями. Её и тысячи других биографий.

– Тогда как называть местное население, если именно то слово неполиткорректно? ― она насильно вытягивала себя из раздумий.

– Согласно их статусу. По профессии или по отсеку, к которому они принадлежат.

– Но ты так и не рассказал мне про все эти отсеки.

Степан развернулся и посмотрел на неё, искривил один уголок рта в подобии улыбки ― напомнил о том, что он всё ещё тот самый «мрачный харизматичный персонаж», которого она первым встретила здесь.

– Хм-хм. А я уж думал, никогда об этом не спросишь. Это ещё одна самая любимая моя часть рассказа о Постскриптариуме.