Читать книгу 9+1 - Алексей Астафьев - Страница 17

Царская семья в начале 17 века провозгласила программу освоения Севера. Программа в первую очередь коснулась лучших представителей российских глубинок. Тех, что были не лишены мужского стержня разумения, да прозорливой хватки строить новую жизнь среди дремучего северного люда. А на почести и барыши таким удальцам государство не скупилось. И было отчего. Ведь не только морозом свирепым грозило такое направление. Молодцев сих в приказном порядке заставляли жениться на женщинах северных регионов. Царям виднее как Север поднимать.

От такого вот брака родился мальчик. Я. Николай.

Мою мать звали Минлу. Отца Гаврилой. Гаврила называл мать Мина. Мать во всем покорная и послушная сохранила в целости и сохранности силу своего духа, который я впитал с ее молоком и монотонными напевами, никогда не звучавшими свыше края раздражения отца. Он не любил смотреть на свою жену, но когда это случалось само собой, Гаврила натыкался будто бы на покорившуюся его воле крепость, которая услужливо подставляет под ногу завоевателя все мыслимые ступени и двери, оставаясь при этом величественно непостижимой. Гаврила, являясь безусловной головой семьи и положения, испробовал много всего, но так и не смог преодолеть задворок смиреной покорности, отчего-то совсем не затрагивающий тусклый свет внутренней свободы. Тусклый. А каким он мог еще показаться моему отцу? Ведь он даже и думать не умел о его природе.

– Дикари, одно слово – дикари.

И дабы не терзаться никчемными сомнениями, разлагающими слово «дикари», он редко смотрел на мать, ему было не по нутру это занятие.

И всю жизнь Гаврила Никитич Отеченков страдал и терзался, будучи хозяином небольшого поселения и всего ихнего хозяйства. Мечтал в предсонной тишине о красоте родного края и русской красавице, не желая принимать причудливые узоры северных земель. Слабый духом, он каждый день гнал отчаянье жизни стаканом самогона или кувшином браги, собирающей осколки его воли в кольцо верности государю и пользы отечеству. И жег чумы северян, дабы возвести правильные избы. И, может, ломал чьи-то неготовые к переменам души, запутавшиеся в сетях чужой культуры.

Минлу не была из их числа. Из их числа не был и я, зачатый скудным семенем моего отца и загадочной натурой моей матери. Я не пустил чужие устои в пылающее вьюжным огнем сердце, научившись подчиняться лишь их формальному внешнему правилу. Правилу, которое также намеревался разорвать.

Когда я подрос до пяти лет и стал во многом сознательным, в отце проснулся дух наставничества. Он два года яшкался со мной, навязывая ход своих мыслей. В семь лет я выглядел в его глазах довольно тупым учеником. Но не это заставило его бросить воспитательную инициативу. А то, что как-то, пытаясь привить мне нечто, что могло бы сделать меня человеком, он напоролся будто бы на покорившуюся его воле распахнутую детскую душу, тут же опалившую его растерянный взгляд. Он отвернулся от меня и зашагал прочь, убедившись в моей врожденной волчьей дикости. Волчьей. Я это запомнил, ведь он частенько заявлял про меня так:

– Сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит.

Это утверждение я полюбил в нем больше всего. В четырнадцать лет, благословленный молчанием матери и узелком сухого пайка, я убежал в тайгу. Отец потерял мой след там, где тайга превысила порог его угрюмой решимости. Он успокоил себя очередным стаканом, давшим ему сносное оправдательное объяснение.

А я бежал счастливый и свободный, разорвавший путы притворной необходимости. Я бежал три дня и две ночи, разбавляя свой бег короткими перекусами и непродолжительными снами. Я чувствовал себя победителем, показавшим всему миру себя таким, какой есть. Свою бесстрашную отвагу, не сломленную натиском чужестранных мучителей. Я был горд. Я вспоминал наших земляков, тонущих в собственной слабости. Им не хватило решимости поступить также. Быть может теперь, шаткая почва под их ногами затвердеет залитая крепостью моего поступка. И вернет веру в нашу силу. Русичи лишь покрутят пальцем у виска, глядя на потешных северных чудищ, которые только и бубнят, что о безумце Кольке. Тот, что гонимый своей дурью, умчал в глухую тайгу на нелепую смерть. Русичи скажут:

– Дикари.

И сжав губы, разведут руками.

А наши улыбнутся, очищая забрызганный чужой грязью смысл, вкладывая в песнь обо мне остатки своей силы, отдавая непостижимое тепло крепости северного сияния души.

Какие они странные, эти русичи. Пьют горькую, чтобы забыться. Пьют, чтобы облегчить страдания и сердечную усталость, вызванную противоестественной формой ведения жизни. Идут, подняв хвост, на поиски золотого света. Идут, исполняя чужую волю безвольного человека. Идут по золотому дну, топча странными убеждениями дивный блеск, затеняя его ясные лучи бессердечными приказами, закрепленными жалким похмельным прессом. Прессом самого себя. Дикари.

Через три дня пути я набрел на жилище таежного шамана. Услышав мои шаги, он обернулся сначала головой, а потом и всем телом ловко перекинув ноги через окоренное широченное дерево, на котором сидел.

Я, излишне смущаясь, простовато сказал:

– Здравствуйте.

– Привет, сынок. Далеко путь держишь?

– Куда глаза глядят, дедушка. Коль помощник вам сгодится, то у вас останусь, а раз нет – так дальше побегу.

– Я и сам справляюсь. А вот тебе ежели помощник нужен – оставайся, места хватит, а коль нет – беги, куда глаза глядят.

Мне очень хотелось остаться, но это означало признаться в своей слабости. Шаман отвернулся и занялся чем-то своим, давая мне время на размышление. Я уже было собрался рвануть прочь, как старик воскликнул.

– Тут лисенок один на меня свалился, все играться лезет, а досуг мне, своих дел хватает. Кажись, ему напарник помоложе бы… Да вот он…

Следя за направлением пальца, я увидел крошечного лисенка, сиротливо глядящего на меня. Не успел я улыбнуться, как он прыгнул мне на грудь и тут же отпружинил на еловую ветку, с которой кубарем скатился на землю. Я засмеялся, а рыжик кругами заносился вокруг меня.

– Он совсем домашний, около месяца со мной живет. Я его от волчьей пасти сберег, когда он еще на лапах едва держался.

– Он смешной.

– Да, смешной.

– Меня зовут Никола, а вас как?

– Зови меня Мунтахташ. Пойдем чай пить.

Я остался жить у шамана.

Мне нравилась эта жизнь. В ней было полно звуков тишины. Мне нравились сказания Мунтахташа, имеющие бескрайнюю силу, уходящую вглубь небес. Мне нравились наши танцы, наполнявшие меня чудным покоем и блаженной радостью. Мне нравилась крайняя близость к чему-то удивительно простому. Я жил и чувствовал себя живым каждый миг. Сон и явь обрели прочную связь. Слова стали редкими, тяжелыми и блестящими, подобно золоту. Смех стал частым и озорным. Боль открыла свой секрет и позволяла в себя войти. Скользя по осенней багряной листве кротким взглядом, я чувствовал вкус росы на кончике языка и запах надвигающейся зимы, щекочущей мои ноздри. Природа приняла меня, а я полюбил ее как мать.

Я обожал во всем помогать своему воспитателю. Мунтахташ говорил, что я в свои молодые годы уже достиг неплохих результатов. В двадцать три я твердо стоял на ногах, научившись при этом едва касаться матушки-земли. Зима выдалась особо долгой и суровой. Я еще не видел такой смертельно-голодной зимы для зверей и птиц. Каждый день я носил в норку рыжика что-нибудь съестное. В норку того баловного лиса, с кем я дружно провел свои лучшие годы. Теперь он остепенился и обзавелся семьей, но мы по-прежнему были друзьями.

Однажды я проснулся в тревоге, наспех оделся, схватил лук и побежал к лисьей норе. Издали я увидел грызню волков, делящих свою добычу. Остервенелая жгучая ярость их глаз просочилась в мою грудь нестерпимой болью, требующей мести. Ноги обмякли и опустились коленями на землю. Тетива свистнула два раза. Один из волков заскулил и завертелся, остальные ринулись прочь. Им повезло, они неплохо перекусили. Только одному завтрак оказался не по карману – пришлось расплачиваться жизнью.

На следующий год после того драматического события я затеял одно рисковое предприятие с переходом в пятьдесят верст. Стоит заметить, что Мунтахташу оно изначально не понравилось решительным образом. Но я был неумолим. С точки зрения выживания эта идея оказалась прескверной. Во всяком случае, для меня. После утомительного 22 дня пути я устроил ночевку прямо под носом моих старых знакомцев – волчьей стаи. Как такое могло случиться? Я проснулся, разрываемый на куски клацающими челюстями зверей. Острая боль выбросила сознание за пределы тела. Мои убийцы работали быстро и качественно, не оставляя любителям падали и скромного пайка. Никакой солидарности. Вендетта так вендетта.