Читать книгу Остров - Алексей Крестьянинов - Страница 10

Так прошло несколько месяцев. Очень радовало, что Копытин забыл обо мне. То ли он, будучи проницательным человеком, понял, что толку от этого парня, то есть от меня, всё равно не добьёшься, то ли иная какая причина была, только после того памятного разговора при поселении в общежитие он больше ко мне со своей просьбой не обращался. Скорее всего, всё объяснялось довольно просто. В числе тех ребят, которым я в день своей злополучной встречи с комендантом поведал о его гнусном предложении, был один наш сокурсник, между прочим, прекрасный товарищ, входивший в число моих близких приятелей. После окончания института он совсем немного поработал по специальности, затем был направлен в школу КГБ – а туда, как известно, кого попало не направляли – и, окончив её, стал штатным работником этой серьёзной организации. Кто-то мне потом рассказал, что он ещё со студенческих пор сотрудничал с органами, то есть, попросту, был стукачом. Думаю, именно он и сообщил куда следует, что не стоит рассчитывать на меня, какой от него, дескать, толк, если сразу же всё выболтал друзьям-товарищам. И от меня отстали. Спасибо ему большое за это!

Но вернёмся в тот злополучный день, незадолго до зимней сессии, который чуть не сломал мне и Виктору жизнь. Странное дело, я совершенно не помню, из-за чего у нас с Пашкой тогда произошла словесная перепалка, переросшая в ссору и мордобой. Возможно, я сказал ему что-то обидное или он со свойственной ему ехидцей перешел какую-то грань. Короче, мы кинулись друг на друга с кулаками. Правда, успели обменяться всего двумя-тремя ударами, после чего он подмял меня своей монументальной фигурой, прижал всем весом к полу, так что я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Наконец, этот, рухнувший на меня шифоньер, приподнялся, из его носа мне на лицо капала кровь.

Я высвободился, встал на ноги. Валерка с Андреем в нашу разборку не вмешивались, не пытались разнять, просто лежали на своих койках и смотрели на нас круглыми глазами. То ли опасались, что перепадет и им, то ли соблюдали правила дворового этикета, не позволявшие проявлять миротворческие инициативы тем, кого об этом не просят. Итак, я встал, вытер чужую кровь с лица и взглянул на себя в зеркало. Под глазом уже наливался синяк, челюсть слегка побаливала – знакомое ощущение, хотя драться мне приходилось в общем не часто.

А вот во рту что-то было не ладно. Я провел языком по верхним зубам и почувствовал пронзительную боль. На месте переднего верхнего зуба ощущалась непривычная пустота. Почему-то вспомнилось его латинское название: dens incisivus medialis – медиальный резец, видно крепко застряли в мозгу штудии моих бывших соседей-медиков! Так вот, этот самый резец отсутствовал практически полностью! Из оставшегося жалкого обломка, словно ярко-красная нитка выглядывал кровоточащий нерв. Я попробовал было втянуть ртом воздух, но меня опять пронзила невыносимая боль. Пашка лежал на койке, запрокинув голову и пытаясь остановить кровь, текущую из разбитого носа. Затем встал и пошел в сортир умываться. Я почувствовал легкую дурноту – в комнате было жарко натоплено, душно. Нужно было побыть на воздухе. Я оделся и вышел. В дверях общежития столкнулся с возвращавшимся из спортзала Виктором.

– Что с тобой? – удивлённо спросил он. – Ты что, с дуба рухнул или с кем-то подрался?

– Угадал, – сказал я, – подрался, с Павлом.

– Из-за чего это вдруг, на тебя не похоже?

Он кинул возле вахтера свою спортивную сумку, и мы прошлись по бульвару. Я рассказал ему, как все было. Виктор помолчал, подумал и заключил:

– Это так оставить нельзя, зуб есть зуб, вот ведь, сволочь!

Мы вернулись в общежитие, поднялись в Витькину комнату. Он снял пальто, пиджак, взял что-то из тумбочки и положил в карман брюк:

– Пошли…

В моей комнате все трое парней валялись на койках. Валерка, как обычно, в наушниках слушал музыку, Андрей листал какой-то учебник. Пашка лежал на спине, закрыв голову полотенцем.

– Вставай, – сказал ему Виктор, – что же ты, гад, натворил!

Пашка резко поднялся, его лицо стало бледно-серым, как наши казенные, застиранные простыни, под носом ещё виднелись следы запекшейся крови. Ни слова не говоря, Виктор нанёс ему удар левой в челюсть. Пашка пошатнулся, но устоял. У них были примерно равные весовые категории, только Виктор-то – чемпион, хорошо тренированный малый, а Пашка, хоть и внушительный здоровяк, но медлительный и грузный, словом, шансов у него не было никаких! Он вскинул руки, ещё пытаясь защититься, но второй Витькин удар довершил начатое дело. Ноги у Пашки подкосились в коленях и он, словно огромный мешок с картошкой, рухнул на пол. И тут Витька зачем-то достал из кармана нож с откидывающимся лезвием, и поднеся его к Пашкиному лицу, пригрозил:

– Смотри у меня, не балуй, а то хуже будет!

И мы вышли из комнаты. Весь вечер мы обсуждали с ребятами в Витькиной комнате произошедшее. В нашей среде, конечно, время от времени случались какие-то эксцессы, бывало, дело заканчивалось и потасовками. Но на этот раз всё обстояло иначе, к тому же ещё этот нож! Меня не покидало тягостное предчувствие. Я вернулся к себе глубокой ночью. Ребята спали, Павла на месте не было.

С утра я пошел к стоматологу. Он удалил мне нерв, зацементировал образовавшийся в остатке зуба канал. Теперь через несколько часов можно будет осторожно поесть. В аудитории ко мне подходили ребята, разглядывали синяк, кто шутил, кто выражал сочувствие. Нельзя было скрыть и то, что случилось с зубом. Я увидел Виктора, он сидел на своем обычном месте, был мрачен и зол. Мы пожали друг другу руки.

– Плохие новости, – сказал он мне. – У Пашки сломана челюсть! Уже в деканате знают, тебя тоже разыскивали.

– Где сейчас Пашка?

– У врача, там ему что-то делают, что при переломах положено.

Чтобы не привлекать внимание однокурсников к своим персонам, мы ушли с занятий.

– Пойдем к тебе, посмотрим, может, уже вернулся, – предложил Виктор.

Павел был в комнате один. Он лежал на кровати, отвернувшись к стене. Услышав, что мы вошли, никак на это не прореагировал.

– Паш, я не хотел, – сказал Витька, – кто же знал, что всё так получится. Ты, это, прости, если можешь.

Павел продолжал молча лежать.

– Что, очень больно? – не зная, о чем ещё спросить, сочувственно вымолвил Виктор.

Пашка, наконец, повернулся в нашу сторону, затем сел. Говорить он не мог, его верхняя и нижняя челюсти были стянуты специальной стоматологической проволокой, пропущенной через просверленные между зубами отверстия – так в медицине фиксируются челюстные переломы. Он пытался произнести какую-то фразу, но мы ничего не могли разобрать, сплошное мычание. Тогда он поднялся и написал на бумажке: «Буду подавать на вас в суд». Витька изменился в лице, как, наверное и я, мгновенно сдулся, стал даже ниже ростом. Он вообще был паникером, быстро терял самообладание даже в менее критических ситуациях, что совсем не вязалось с его мужественной внешностью и сложившейся репутацией чуть ли не супермена. Если честно, мы с ним в этот момент были просто раздавлены. В тартарары летело всё: институт, сложившийся образ жизни, а может быть и свобода! Разговаривать с Павлом больше, в сущности, было не о чем. Мы вышли из комнаты, спустились вниз. Вахтер передал нам записку с просьбой немедленно зайти в деканат. Зам декана Прохоров, расспросив нас обо всём подробно, попросил написать о случившемся на бумаге. Мы написали.

– Что теперь с нами будет? – спросил Виктор.

– Не знаю, – сказал Прохоров, – думаю, из института исключат, из комсомола тоже. Остальное будет зависеть от пострадавшего, как он себя поведет.

Повисла тяжелая пауза.

– Он-то ведь тоже пострадавший, – наконец выдавил Витька, указывая на меня.

– Вот и не надо было тебе вмешиваться, пусть бы сами разбирались. А ты ещё с этим ножом…

Потом последовал вызов в институтский комитет комсомола. Его секретарь Яша Шведов, выслушав нас, заключил:

– Значит так, мы не будем бежать впереди паровоза, что-то предпринимать в отношении вас. Подождём, что решит ректорат, в зависимости от этого и поступим.

Что ж, и на том спасибо! До конца дня мы слонялись по городу, обсуждали различные варианты своих действий в создавшейся ситуации, но как ни крути, выходило, что кругом виноваты именно мы с Витькой.

– Вот сейчас возвратимся в общагу, а там уже нас с тобой менты поджидают, – промолвил мой друг как-то совсем уж обреченно.

– Ну, это ты чересчур хватил, что мы, бандиты какие, чтобы нас под арест сразу брать.

– Главное, посоветоваться не с кем, кто бы мог подсказать, как в нашей с тобой ситуации правильно поступить. Должен же быть какой-нибудь выход?

– Ты же слышал, Прохоров сказал: все теперь зависит от Пашки. Надо с ним договариваться.

Витька на миг оживился:

– Ты прав, это единственный выход! Но он даже говорить с нами не хочет!

– А нож-то твой где? – спросил я у него.

Виктора аж передёрнуло.

– В сортир выбросил!

– Зря, надо было в Сену.

– Да я сам не свой был, хотел поскорее от него избавиться, раскурочил и утопил в ватерклозете.

– Если захотят – найдут!

– Да какая разница, найдут или нет! Свидетелей столько было: Андрюха, Валерка, ты… Черт меня дернул вытащить его!

– Ладно, чего уж теперь головой биться об стену. Давай думать, как выпутаться из ситуации.

И мы, по которому уже кругу, принялись искать выход из случившегося.

На другой день из маленького шахтерского городка, расположенного на западе Лотарингии, приехала Пашкина мать. С нами она встречаться не стала, сразу пошла в деканат, ректорат и куда-то там ещё. Мы понимали, её приезд должен решить многое. Время шло, а в отношении нас с Витькой пока никаких мер не предпринималось, и эта неопределенность, пожалуй, была мучительнее всего! Учеба была заброшена, на лекции и практические занятия мы не ходили, было невыносимо ловить на себе сочувственные взгляды товарищей. Кое-кто вообще смотрел на нас, как на обреченных, чья песенка спета. Да мы и сами, сказать по правде, думали так же. До сессии оставалось всего ничего, но предстоящие экзамены нас уже как бы и не касались: мы, в общем, не сомневались, что нас, как минимум, попрут из института. Больно было сознавать, как такое перенесут родители! Я представлял мать и отца, это известие их, конечно, убьет! Поэтому первый порыв – рассказать им всё о том, что случилось, я в себе решительно задавил. Буду молчать до последнего, пока не вынесут окончательный приговор. Ну а потом, никуда не денешься, придется признаться. Но пусть это будет как можно позже. Витька решил поступить примерно так же. Всё приходилось держать в себе.

Через несколько дней с нами захотела встретиться Пашкина мать. Она попросила прийти к ней в гостиницу. Можно представить, что мы испытывали, отправляясь на это рандеву! Вместе с ней в номере находился Павел. Его мать сухо с нами поздоровалась и без всяких предисловий и обвинений в наш адрес сказала:

– Мы с сыном решили пока в суд не обращаться. Я также попросила ректора повременить с вашим отчислением из института, возможно, оно и не потребуется.

Мы с Виктором переглянулись, не поверив своим ушам. У меня от волнения даже перехватило дыхание: что это, шутка?

– Но не спешите радоваться. Вы видите, в каком состоянии мой сын, как он будет сдавать экзамены, как справится с такой нагрузкой? – она посмотрела на него и продолжила: – И в этом виноваты вы! Нам предложили взять академический отпуск, но мы решили поступить по-другому. Словом, если вы поможете Павлу не завалить эту сессию, мы подумаем, что с вами делать дальше.

Я ощутил в горле ком, не хватало ещё сейчас разрыдаться. Я видел, что Витька тоже близок к этому.

– Конечно, конечно поможем! – горячо заверили мы, понемногу справляясь с волнением.

В ту минуту я даже не думал о том, как это мы сможем ему помочь. Что, совместно зубрить сопромат или детали машин будем?

– Попробуйте поговорить с его преподавателями, чтобы проявили сочувствие, подошли к экзаменам неформально. В общем, проявите инициативу!

Мы снова заверили, что сделаем для Пашки всё возможное и невозможное. На том и распрощались с потерпевшим и его мамой. Весь следующий месяц мы только и делали, что встречались накануне зачетов и экзаменов с Пашкиными преподавателями и уговаривали их поставить ему, как бы авансом, положительную оценку, а потом, как только сможет, он пересдаст. Ничего не утаивая, не перевирая, мы излагали преподавателям нашу злополучную историю, просили, умоляли пойти нам навстречу и, вы не поверите, ни разу не получили отказ! Такое всеобщее сочувствие потрясало, казалось невероятным. Но все было именно так. Конечно, ни о какой нормальной подготовке к собственным экзаменам не могло быть и речи. Листать конспекты приходилось урывками, все наши силы были отданы Павлу. Но, как ни странно, и мне, и моему другу каким-то чудом удалось не завалить эту сессию. В самых критических ситуациях приходилось и своим преподавателям объяснять, почему не смогли должным образом подготовиться к экзамену. И также встречали понимание и сочувствие, всякий раз уходили из аудитории с положительной отметкой в зачетке.

На короткие зимние каникулы мы с Виктором по домам не поехали, сообщив родителям, что якобы устроились на кафедру лаборантами. Когда-то, до всех этих событий, у меня действительно было такое намерение: многие наши ребята подрабатывали подобным образом, что давало неплохую прибавку к стипендии. Пашка же отбыл на свою малую родину довольный, все экзамены и зачёты были сданы, брать академотпуск не требовалось. Через неделю после его отъезда я получил письмо от его матери. Почему-то оно было адресовано мне, а не Виктору. Она писала, что всё обдумав, они с сыном решили не ломать нам судьбы, ибо мы проявили порядочность, сдержали данное слово и сделали всё, чтобы помочь Павлу. «Вы, конечно, совершили непростительную ошибку, но пусть вам это станет уроком на всю вашу жизнь! Всегда думайте, прежде чем что либо сделать». Далее шла приписка: «Я попросила руководство института не предпринимать в отношении вас суровых мер и, думаю, моя просьба будет учтена»…

Никаких мер в отношении нас, действительно, не последовало. Даже выговора по комсомольской линии не объявили. Почему с нами обошлись столь либерально, я узнал лишь спустя много лет.

– Знаешь, почему вам тогда всё сошло с рук? – спросил меня как-то один из бывших комсомольских функционеров областного масштаба, в период описываемых событий курировавший наш институт.

И он рассказал мне следующее. Оказывается, мать Павла была из тех, ни с чем не согласных, кто тогда начинал всё активнее заявлять о себе. Состояла в какой-то организации националистического толка, ратовавшей за отделение этой огромной прекрасной провинции нашей страны, раскинувшейся на многие тысячи квадратных километров по обе стороны от Сены, с её бесконечными полями подсолнечника, с вишнёвыми и яблочными садами, с нашим Эльзасом и Лотарингией на востоке и покрытыми лесом горами на западе, с теплыми морями на юге, с городом, где мы учились и жили, с десятками других городов и сёл, со всеми народами и народностями, её населявшими. Она выступала за отделение этой благодатной провинции от нашей великой, протянувшейся от Балтики до Тихого океана единственной и неповторимой страны, каких никогда раньше на земном шаре не существовало и которую в конце концов людям, в том числе, и подобным ей, все-таки удалось развалить! При нашем попустительстве, конечно. Павел же, как предполагалось, не мог не разделять взглядов матери.

– Вот и преподнесли тогда ваше рукоприкладство как реакцию здоровых студенческих сил на проявление враждебной, националистической идеологии, – сказал мне бывший комсомольский функционер.

Не знаю, так ли это было на самом деле, только тогда всё встаёт на свои места! Становится ясно, почему в качестве платы за предоставление общежития из меня пытались сделать осведомителя! Коменданта интересовал не кто-нибудь – Павел! Так вот политика порой вторгается в нашу жизнь, даже если ты и не подозреваешь об этом.