Читать книгу Долгое прощание с близким незнакомцем - Алексей Николаевич Уманский - Страница 5

Понятно было, что в одной комнате все не разместятся. Поэтому коридор быстро заставили разномастными столами, вокруг которых можно было стоять и слушать, что говорилось в комнате, где находились самые близкие люди. Горского пригласили было к главному столу, но он постеснялся лезть на глаза незнакомым людям, лучше знавшим Глеба, и остался в коридоре, быстро найдя для себя дело – откупоривать бутылки с вином, благо, холодильник был буквально забит ими. Соседями оказались молчаливый человек с определенно азиатскими, но смягченными чертами лица и молодая женщина в простом платье.

Первым встал пожилой тренер Иван Николаевич.

– Мы собрались, чтобы вспомнить Глеба. Студента МГРИ, лыжника, потом инженера, потом писателя. Наверно, у него во всех делах проявлялся талант, какой редко у кого бывает. Мы следили за его успехами и радовались им. Тем обиднее, что он ушел от нас в пору своего расцвета. Но в нашей памяти он останется навсегда. Он хорошо бегал на лыжах, он хорошо поработал в геологии. Он хорошо писал книги. Выпьем за его память, друзья!

Гости, озябшие и проголодавшиеся, охотно выпили и закусили. Теперь, после первой речи, все как-то ожили и раскрепостились. Публика была явно неоднородной, но это не мешало. Незнакомые люди говорили друг с другом без стеснения. Мужчины начинали с расспросов, что налить, женщины вежливо и с улыбкой что-то отвечали и в свою очередь предлагали закуски. Настало время нового оратора. И снова это был пожилой человек, подтянутый, стройный и возрастом, пожалуй, старше Ивана Николаевича. В комнате кто-то потребовал внимания, и немного погодя все стихло там, а потом и в коридоре.

– Мне тоже выпало познакомиться с Глебом в его студенческие времена, когда он проходил преддипломную практику в одной съемочной партии со мной…

«Так это Андрей Прокофьевич Протопопов», – догадался Михаил.

Андрей Прокофьевич продолжил:

– Всякий, кто сталкивался с ним, очень скоро понимал, что он был подобен монолитной глыбе благородного металла, прикосновение к которому само по себе облагораживает. Я мог бы привести сейчас немало доказательств этому, но предпочитаю без комментариев прочесть его письмо, присланное мне с того полярного острова, которому, как вы знаете, он посвятил немалую часть своей души (сам Глеб почему-то не называл в своих произведениях этот остров по имени, и Андрей Прокофьевич очень тонко высказал свое уважение писателю, также не произнеся его вслух).

Несколько мгновений Андрей Прокофьевич шуршал листиками бумаги. Гости замерли.

– Вот. Слушайте. Личные подробности я опускаю. «Забросили нас на вездеходе в самый центр острова. Немного севернее горы кончались и переходили в тундру. Нашу долину ограждали сглаженные вершины. Вездеход торопился вернуться обратно на базу. Договорились, что он придет за нами через неделю. Скоро должна была начаться весна. С работами справились в срок, но весна наступила раньше. Снег, конечно, раскис в водяную кашу. Ждали вездеход три дня после условленного срока, пока не кончились продукты. Хорошо, что как раз пошел гусь.

Я добыл пару птиц, но варить было почти не на чем – керосина осталась одна кружка. Решили беречь для чая. Гусятину пришлось есть сырую. Груз набрался изрядный – снаряжение, аппаратура – килограммов по сорок пять. Пошли на юг. Туман. С перевальной седловины угодили не в ту падь. Целый день месили пропитанный водой снег. Иногда за нами оставалась траншея глубиной почти в рост. Скорость – где три, где полкилометра в час. Вечером стало ясно, что пилим не туда – отошли километров на тридцать, а моря и в помине нет. Восстановили мысленно путь. Выходило, что до моря отсюда столько же, сколько от места по азимуту. И точно – через пятнадцать километров выбрались на берег. Ничего, нормально. Теперь чаю можно было пить сколько угодно. И еще у нас оставалось полгуся».

– А на чем они варили чай, Андрей Прокофьич? – спросила невидимая Михаилу женщина.

– Так ведь на берегу всегда есть плавничок, – ответил Протопопов и продолжил:

– Этот человек всегда преодолевал то, что ему выпадало преодолевать. И так – во всем. На него можно было положиться, как на себя. Таким он для меня и останется.

Андрей Прокофьевич поднес рюмку ко рту. Тем временем в комнате приготовился говорить еще один человек – на сей раз более или менее ровесник Михаила.

– Летом 1958 года по главной улице Магадана шли в обнимку трое молодых выпускников МГРИ и пели: «Мы идем по Уругваю». Одним из них был Глеб Кураев. В этом был он весь…

Дальше пошло в том же духе: романтик, жаждущий приложить свою энергию и умение к познанию малоизученного края, хороший товарищ, хороший геолог и писатель, нисколько не худший, чем геолог…

Донесся голос сестры Кураева:

– Может быть, кто-то хочет сказать от журналов? Вот Ольга Ивановна из «Вокруг света», Аделаида Петровна из «Молодой гвардии».

– Нет, ответила невидимая женщина, по голосу – уже немолодая. – О чем мне говорить? О том, что Глеб в Москве начал публиковаться именно в нашем журнале? Так это и без меня всем известно.

И по нежеланию Ольги Ивановны говорить на поминках банальности, а еще больше по тому впечатлению – которое давно уже сложилось у Михаила, – что бережней всего к кураевским текстам относились именно в этом журнале, где иной раз, ради сохранения каждой строчки, его путевые заметки печаталась немыслимым петитом, выходило, что эта немолодая редакторша не только любила вещи Кураева, но и его самого. Словно подтверждая мысли Михаила, Ольга Николаевна добавила.

– У нас все любили его и делали все возможное, чтобы как можно больше его произведений увидело свет. О чем еще говорить?

– А вы, Аделаида Петровна? – вновь подала голос сестра.

– Спасибо, Ольга Александровна. Я все-таки воспользуюсь случаем обратиться к собравшимся здесь друзьям Глеба Александровича и попросить всех принять участие в подготовке одного издания, которое собирается выпустить «Молодая гвардия». Первоначально предполагалось, что это будет том его избранных сочинений, но после его кончины мы решили поместить в нем и воспоминания его друзей, и его письма, с тем чтобы воздать должное не только писателю, но и удивительно разностороннему человеку. Сборник рассчитан на юношество и будет называться «Словно в последний раз». Вы знаете, что это название одного из лучших его рассказов, и я думаю, что оно больше всего подойдет для всего этого сборника и точно передаст романтику его вещей.

Михаил подумал, что романтика – точно не про Глеба.

– …Вот почему, – вновь донеслось до него, – я обращаюсь к вам с просьбой передать нам свои воспоминания и письма Глеба. Все это нужно сделать до сентября. Прошу откликнуться на этот призыв и отправить свои материалы по адресу, который вы найдете в любом номере нашего журнала, на мое имя. Мой телефон…

«Какая хваткая и опытная хищница!», – восхитился Михаил.

Из комнаты в коридор и на лестничную площадку начали выбираться соскучившиеся без курева гости. Теснота заставила соседку Горского придвинуться к нему. Она очень коротко глянула и отвернулась.

– Вы хорошо знали Глеба? – спросил Михаил.

– Не очень близко, – ответила она. – Муж знал лучше. Еще по Северу.

– Он тоже геолог?

– Нет. Он журналист.

– Писал о Севере?

– Да.

– Как его фамилия? Возможно, я читал?

– Шеваловский.

– Нет, – сознался Михаил, – не читал. Видимо, он не только журналист, но и писатель, прозаик?

– Он поэт. Извините. Сейчас, наверно, будет говорить муж. Я хочу послушать.

Из комнаты донесся голос.

– Я хочу рассказать, как впервые услышал о Глебе Кураеве. Дело было на севере острова Врангеля («Назвал-таки остров, – отметил Горский. – Это тебе не Андрей Прокофьевич»). Мы шли вдоль берега океана по тундре. Настроение, прямо скажем, было не блестящее – продукты кончились, а до поселка на юге острова идти и идти не один день. И вдруг возле навигационного знака на берегу мы увидели железную бочку. Конечно, полезли смотреть, что внутри. Там были продукты и записка, в которой сообщалось, что воспользоваться ими может всякий, кто в них нуждается. Надо ли расписывать, как мы обрадовались? Наелись досыта, устроили дневку, взяли с собой на оставшийся путь. И все благодаря человеку, забросившему продукты на этот безлюдный берег и оставившему их специально для людей, которые, он знал, обязательно появятся здесь после него и, скорее всего, будут нуждаться. Но в записке фамилии этого дарителя не было.

«Прозрачная фабула, – машинально подумал Михаил. – Дальше можно не продолжать».

– Вернувшись в поселок, мы стали выяснять, кто же оставил на севере острова эту спасительную бочку. Местные жители пожимали плечами – они туда не ходили, тем более не забрасывали никаких запасов. Недавних экспедиций в ту сторону вроде бы тоже не было. Наверное, Глеб Кураев, геолог, больше некому, решили местные знатоки. Он последний бывал в тех краях. Вот так я впервые услышал это имя. И тогда же подумал, какой это должен быть человек, если он постоянно помнил о тех, кому может стать крайне туго и кто запросто может загнуться, потому что помощи ждать неоткуда. Вот он, помня о своих бедственных ситуациях, и решил заранее помочь другим. Как вы понимаете, я не ошибся в предположениях. Знакомство с Глебом подтвердило, что он именно такой и есть, как я ожидал, – щедрый, великодушный, благожелательный, расположенный ко всем, кого встречал на трудных дорогах Севера.

Поэт закончил. Поднимая рюмку, Михаил искоса взглянул на его жену. Она выглядела взволнованной и довольной.

Речь поэта нашла отклик. Наперебой начали подтверждать доброту и заботливость Глеба о неведомых странниках которым могло прийтись туго в безнадеге высоких широт.

За главным столом заговорила женщина – сокурсница по МГРИ.

– Глеб был всегда нашим братом, даже когда отошел от нашего дела. Помните, ребята, была у нас Инна Кузнецова, доучилась до четвертого курса и вдруг поняла, что ей нужна не геофизика, а сцена? Помните, как сначала переживали за нее, а потом радовались, что она нашла себя? Точно так же мы радовались за Глеба. Мы читали его книги и убеждались, что он по-прежнему наш своими мыслями, маршрутами, всем, что в нем было. Здесь уже говорили, что он был романтиком, но нам, его товарищам по институту, дороже то, что он был свой. И я предлагаю выпить за то, чтобы он таким всегда для нас оставался.

Она быстро выпила и села. Горскому было удивительно, что никто из коллег Кураева и словом не обмолвился о том, что он, как никто другой, описал их труд. Бесконечный ишачий труд в маршрутах с тяжелыми рюкзаками за спиной и карабинами на шее сквозь любое бездорожье, горы, болота, тайгу, сквозь тучи гнуса, при частых недоеданиях и разного рода лишениях были описаны задолго до появления в литературе Глеба Кураева. Но он был первым, кто наряду с этим показал, что главным в их профессии была работа раскаленного мозга, благодаря которой достигалось высокое умение видеть сквозь землю – и именно в силу этой невероятным трудом обретенной способности находить под поверхностью то, что должен открыть настоящий геолог. Романтика работы в поле? Предложите любителю романтики провести сезон в вашей шкуре, а потом спросите, нашел ли он ее? Если не сбежит, а выдержит, станет другим человеком, только уже не романтиком.

Мысли Михаила прервал новый выступающий. Его представили как старого приятеля Глеба, врача из Магадана.

– Я хочу напомнить об одной привычке Глеба Кураева, которая породила традицию среди многих, кто живет на Севере, встречать Новый год на улице. В первый раз это было непривычно и непонятно – без трех минут двенадцать какой-то парень выскочил из квартиры с бутылкой шампанского и парой стаканов раздетым на мороз, чтобы выпить с тем, кто встретится, и пожелать ему счастья. А потом его поняли. Выйдите теперь на Магаданскую улицу под Новый год без чего-то двенадцать – увидите, сколько там в этот час народу. Да и не только в Магадане. Мне случалось встречать Новый год и в других местах – в поселках, на приисках. И везде теперь люди, встречающие Новый год по-кураевски, – с незнакомыми, как с близкими. Выпьем за эту добрую традицию, которую основал и подарил нам Глеб!

Эта речь имела шумный успех. Предлагали завести такой обычай в Москве. Снова говорили о романтике. Михаил отключился было от этого шума, но заговорила женщина, тоже стоявшая в коридоре, обращаясь к соседям, с которыми уже не раз вспоминала, где кто жил в Магадане.

– Так вот в чем дело! А то я никак не могла понять! Однажды один серый такой мужик – не помню, кто привел его в нашу компанию на Новый год, – вдруг встал и пошел пить на улицу. Я уж решила, что он с приветом, сдвинулся, живя в глуши. Ну решительно ничего здравого, тем более возвышенного я не заметила. Тупо встал, тупо пошел пить на улицу. А оказывается, вот от кого все идет!

В большой комнате поднялась суета – к выходу начали пробираться сразу несколько человек. Поскольку выбраться было немыслимо без того, чтобы не поднять всех сидящих и не потеснить всех стоящих в коридоре, трапезу пришлось прервать. Уезжала скульптор, уезжали одноклассницы Глеба, уезжали и поэт с женой. Наконец, все уезжающие вышли. Михаил оказался рядом с пожилым мужчиной, который обращал на себя внимание сильной хромотой по дороге на кладбище. Они одновременно взглянули друг на друга.

– Вы хорошо знали Глеба? – спросил незнакомец.

– Я вообще не был с ним знаком, если иметь в виду личные встречи. Его книги и письма – другое дело.

Пожилой человек улыбнулся.

– Я знаю его давно. Меня и жену познакомил с ним наш старый друг Андрей Прокофьевич, у которого Глеб проходил преддипломную практику. Вы слышали его, когда он говорил.

– Да, слышал его, и читал о нем у Глеба.

– И несмотря на давность знакомства я знаю о Глебе о самом Глебе, едва ли не столько же, сколько вы. Да-да. Дело в том, что Глеб пил, и я всего несколько раз видел его трезвым за все эти годы. Обычно же он появлялся у нас во время запоя, умолял спасти его, дать приют. Его укладывали, вызывали врача. Через день или два, не справляясь с собой, он исчезал.

– У меня закрадывалось в голову такое предположение, – в ответ на откровенность незнакомца сознался Горский, – но я не думал, что дело зашло так далеко. Именно это было причиной его смерти?

– Да, – убежденно сказал неожиданный собеседник и чуть погодя добавил, – и погубил его Север.

«Север, – пронеслось в голове Михаила. – Все Север. Север дал ему знание жизни, людей, дал вдохновение. И Север все взял».

– Извините, пожалуйста, – сказал Михаил. – Назовите мне ваше имя и отчество.

– Григорий Алексеевич.

– А меня зовут Михаил. Говоря, что Глеба погубил Север, вы имеете в виду, что он не устоял перед соблазнами, начав вдруг получать полярные оклады после нищего детства и юности?

– И это тоже, – кивнул Григорий Алексеевич. – Но главное все-таки то, что там все пьют. Таков кошмарный быт и такова традиция. Я сам геолог, и Андрей Прокофьевич тоже. Север мы повидали. И в то же время Глеб был удивительно надежный человек. Мы с Андреем оба воевали и оба совершенно уверены, что на него можно было положиться в любой обстановке. Всегда.

Горский кивнул, а Григорий Алексеевич продолжил:

– В нем осталась незащищенность дикаря перед цивилизацией, но в то же время сам он во многом превосходил большинство цивилизованных людей. Низко пасть умеют многие. Высоко подниматься мыслью, духом, прозрением дано очень немногим. Глебу было суждено и то и другое, но в конце концов важно именно последнее.

– Это очень явно видно в его книгах, – подхватил Михаил. – Особенно когда понимаешь, каким он хотел быть и был – в лучшие минуты и годы.

– Вы имеете в виду «Северо-восточные полигоны»? – спросил Григорий Алексеевич.

– Не только, хотя, пожалуй, нигде еще это не показано полнее. Все же ему удалось жить по мечте, хоть и не все время. Мне кажется, этим он и дорожил больше всего на свете.

– Да, наверно, так оно и есть. Вы знаете, когда я в первый раз прочел «Северо-восточные полигоны», меня сильно покоробило. Возможно, отчасти это объяснялось настроением – я тогда лежал в больнице, – но я воспринял образ выведенного там Бонзы – Сундукова – как человека, который импонирует Глебу.

– Безусловно импонировал, хотя только отчасти. Как профессионал, но не как организатор дела и управляющий.

– О, именно так! Прочитав роман еще раз, я это понял, но сначала мне показалось совершенно непростительным, что человек, для которого все средства хороши, лишь бы достичь своей цели, был не только оправдан, но даже и возведен в образец для подражания! Ведь, согласитесь, Бонза совершенно аморален, хотя он не пьяница, не развратник и весь сосредоточен на работе вроде бы для общего блага.

– Я думаю, Сундуков – точнее, его прототип – как раз и был таким в жизни, – согласился Михаил. – Как бы он ни старался провернуть как можно больше дел ради всеобщего блага, но рисковать шкурой – а не карьерой, причем здорово рисковать, он посылал вместо себя других.

– Совершенно верно. Согласен со всем, что вы сказали.

– И еще, Григорий Алексеевич, – добавил Михаил, чувствуя, что тот хочет что-то сказать, и жестом прося извинения, – мне стало ясно, что в одном романе нельзя выразить и осмыслить все. Я понял, что и Глеб к этому пришел, осознав, что должен написать целый цикл вещей, чтобы показать все что следует и как следует. Вторую вещь из этого цикла он уже вчерне написал – роман «Тактика исчезновения». Не сомневаюсь, что за ним последовали бы другие.

– Вы правы.

Они помолчали.

– Скажите Михаил, а вы бывали на Севере? Чем объясняется ваш интерес к нему?

– На Чукотке и вообще на Северо-Востоке я не был. На европейском Севере и в Сибири бывал неоднократно. Наверное, нигде в других местах меня так не захватывала и не завораживала красота мира, как там, в кристально прозрачных просторах, которым нет конца. Даже в горах такого обычно не ощущаешь.

– Вы занимались альпинизмом?

– Да, было. Но в основном-то я все-таки турист, хоть Глеб и весьма неласково относился к этой категории странствующих. Но тут уж ничего не поделаешь. Ему доступ к природе, хотя и с рядом ограничений, давала его профессия, а мне моя профессия оставляет для этого только отпуск.

– Вы бывали на Кольском?

– Бывал. И летом, и зимой. Даже ногу сломал на горных лыжах.

– У Андрея Прокофьевича там погибла дочь.

– Как погибла?

– Замерзла.

Григорий Алексеевич продолжил:

– Вы, я полагаю, можете догадаться, в каких принципах он воспитывал дочь. Она училась на первом курсе университета. Руководителем похода был аспирант с того же факультета. При движении к перевалу один участник начал отставать. Впоследствии выяснилось, что он страдал болезнью сердца.

– И руководитель не сбавил темп?

– То-то и оно! И замыкающий тоже прошел мимо отстававшего. С ним осталась только дочь Андрея Прокофьевича. Ей и в голову не могло придти, что спутника можно оставить.

– Ну, а дальше, скорей всего, пропала видимость? Или началась пурга? Словом, не смогли найти этих двоих?

– Да этот гусь и не пытался искать! Это уже другие люди искали! И еще одна непростительная глупость – тот, кто ее нашел, говорил, что она еще дышала. Так вместо того, чтобы постараться немедленно ее согреть – чаем, спиртом или растиранием, он отправился за помощью. Когда пришла помощь, девушка была мертва.

Михаил невольно вздрогнул. Смерть девушки заставила его вспомнить собственное бедственное положение в Хибинах, когда он сломал ногу и решил спускаться на одной ноге, чтобы не замерзнуть. С ним была только жена, и в скорый приход спасателей, которых еще надо было где-то искать далеко внизу, он не верил. А дочь Андрея Прокофьевича впервые попала в зимний поход и кроме воспитанных с детства идеалов ничего не могла выставить против холода и беспомощности спутника – ни пещеры не умела отрыть, ни без промедления надеть на себя и отставшего все что только можно. Положение ее было действительно ужасным, но Михаил еще больше ужаснулся, представив, каково было отцу, когда он узнал о ее гибели. Могло ли стать утешением, что дочь ушла в мир иной, не уронив достоинства? Михаил вдруг вспомнил, о чем говорил в память Кураева этот потерявший самое дорогое существо отец. Только о благородстве. Только о стойкости. Только о верности долгу. Ни о чем больше.

Он и Григорий Алексеевич надолго замолчали. Наконец Михаил сказал:

– Жаль, не всему успел обучить свою дочь Андрей Прокофьевич. Вы не находите, Григорий Алексеевич, что люди, воспитанные в духе благородства и верности долгу, зачастую бывают гораздо хуже других приспособлены к жизни в условиях риска, бедности, нехваток, потому что не пытаются уклоняться от них всяческими неправедными путями, не умеют изворачиваться и именно оттого часто гибнут?

– Да это всегда так было! – сказал Григорий Алексеевич, будто бы даже удивляясь вопросу. – Лучшие очень часто гибнут первыми. И приспособиться к подлости им труднее всего.

Всех снова позвали к столу, и они с Григорием Алексеевичем вернулись на свои места.