Читать книгу Долгое прощание с близким незнакомцем - Алексей Николаевич Уманский - Страница 9

Часть I. Михаил
Глава 2. Откровения, которых нельзя было ожидать
II

Оглавление

Но он ошибся. Вика позвонила меньше, чем через неделю.

– Михаил Николаевич, я хотела бы продолжить нашу беседу. Вы не против?

На другой день он уже был у нее, на сей раз с бутылкой вермута, глянув на которую Вика сразу отпустила себе под нос некое замечание, из которого Михаилу стало ясно, что он принес что-то не то. Знатоком напитков он себя никогда не считал, поэтому реакция Вики его не смутила.

Михаил не знал, с чего она начнет разговор, и приготовился слушать.

– Всю неделю после моих откровений с Вами я места себе не находила. Думала о том, как Вы всё это можете продать…

– Ну-у, благодарю, – вставил он, но она не обратила на это внимания.

– Да-да, как Вы всё это можете продать. И пришла к выводу, что Вам действительно нет никакого смысла.

– Раз возникают сомнения, стоит ли откровенничать со мной, лучше, разумеется, не откровенничать и даже вовсе не говорить. Я не обижусь.

Он хотел встать и уйти, но она удержала.

– Сделайте скидку на состояние моих нервов, Михаил Николаевич, и обратите внимание – я откровенна и в своих сомнениях. Не для того же я Вас пригласила, чтобы объявить о прекращении знакомства!

– Сильно на это надеюсь.

– Понимаете, скоро два месяца пройдет, а я все думаю, думаю…

– О чем? О том, что только Вы могли спасти его?

– Да.

– Перестаньте себя винить. Вы говорили, что он был у вас здесь незадолго до смерти.

– Да.

– Вы ощутили, что он совсем плох?

– Нет.

– А он дал повод так подумать.

– Тем, что отдал мне рукопись?

– Да, но не только. Про записные книжки он тоже говорил. С какой стати было заботиться об их судьбе, если б все было в порядке?

– Вы знаете, после разрыва с Глебом пришлось как-то устраивать свои дела. Вот и упустила… Я получала страшно мало, а тут мне предложили место секретаря у экзарха Русской Православной церкви в Скандинавии. Приличный оклад. Я согласилась. И экзарх оказался весьма необычным духовным лицом. Для начала, он был ученым, не богословом, а самым настоящим геологом, член-корром Академии наук. К рассказу о Глебе это, конечно, не имеет отношения, но я хотела рассказать Вам и о себе.

– А мне самому это давно интересно, только спрашивать было неудобно.

– Ну вот и послушайте. Вы, наверно, догадались, что я не столичная штучка. Я родилась на Алтае, наше село недалеко от тех самым Сростков, где родился Василий Макарович Шукшин. Там я и кончила школу, потом – педагогический институт по специальности литература и русский язык. А немного погодя поступила в ГИТИС и окончила его как театровед. Отец у меня был парторгом очень крупных строек, затем секретарем обкома. (В этом месте Михаил подумал, что положение отца, должно быть, открыло перед ней возможность получить второе высшее образование в таком штурмуемом абитуриентами институте, как ГИТИС). Характером я, пожалуй, пошла в него.

– Что это Вас потянуло к театру? – спросил Михаил. По-моему, это не лучшее место для человека, который хочет посвятить себя изучению искусства.

– То есть как? – растерялась Вика.

– Театральные достижения эфемерны. Их только в наши дни научились кое-как фиксировать. Сам предмет исследования исчезает со временем. Актеры уходят. Режиссеры уходят. Иногда от спектаклей остаются костюмы, реквизиты и достаточно нищенски выглядящие вблизи декорации. А то самое, что волновало в спектакле, бесследно пропадает, вы не находите?

– Оригинальный у вас взгляд на театр, – покачала головой Вика. – Чем он провинился перед вами?

– Это вопрос?

– Ну, если хотите.

– Он передо мной ничем не провинился. Речь идет только об отчуждении между миром театра и миром человека. Вот и всё.

– Ну-ну! А что вы скажете об актерском мастерстве?

– Ничего плохого, за исключением того, что это лицедейство.

Актер в чужом образе может быть очень убедителен и потому абсолютно фальшив. А привычка к лицедейству, хочет актер или нет, делает с ним страшную вещь – он перестает быть самим собой.

– Вы считаете актеров ущербными людьми?

– Смотря что называть ущербностью. Способность притворяться расширяет возможности преуспеяния. Прельстить и обольстить актеру или актрисе куда проще, чем обыкновенному смертному. Ну, а какой ущерб несет собственно личность, душа актера – скорее Вам видней, Вы с ними явно больше общались.

Михаил продолжил.

– Вот и вы, театровед по профессии, разве не изменили театру в пользу литературы?

– Вы имеете в виду Глеба?

– Да, но не только. Насколько я понимаю, ваш бывший жених Альфред Мухитдинов тоже подвизался на поприще литературы. За то время, что мы с вами не виделись, я купил и прочел одну его книгу.

– И какое впечатление?

– Вполне прилично пишет. Прочел с интересом.

– Ладно, об Алике мы можем поговорить потом. А насчет театра должна Вас разочаровать. Я не изменила ему. И сейчас я работаю в ВТО куратором ряда периферийных театров.

– Ну и признайтесь честно, разве они в большинстве не удручающее зрелище?

– К сожалению. Но эта беда от бедности и зависимости, а не принципиальный изъян театрального дела.

– Вы думаете?

– Я знаю. Знаю, что перед каждым Первым Мая и Седьмым Ноября в театрах бывают торжественные заседания, а после них устраивается пьянка с областным начальством. Мерзко? Безусловно, мерзко! Но без этого местный театр не смог бы выжить. А так он все-таки существует и там появляются талантливые люди, часть которых пробивается потом в Питер, в Москву.

– Пополняя ряды столичных режиссеров и лицедеев.

– Да, пополняя. А что плохого? Вы же не считаете, что настоящие таланты могут появиться только в столицах?

– Нет, разумеется. Иначе мы бы вряд ли с Вами познакомились. Глеб появился на свет в глухой провинции, но его талант вряд ли от этого стал хуже. Скорее, наоборот.

– Вы настроены по отношению к Глебу слишком комплиментарно. Вам, наверно, и в голову не приходило, что он тоже был лицедей.

– Как так?

– Сейчас скажу. В экспедициях он играл роль полярного супермена. Хорошо играл. Мог месяцами работать по двадцать часов в день, таскать по тундре пятидесятикилограммовые рюкзаки, выживать в немыслимом холоде и голоде. Это один Кураев. Другой мог пить по двадцать четыре часа в сутки без сна и отдыха неделю, две или больше и при этом говорить, говорить и говорить, и всячески сходить с ума, и, лежа голым в обнимку с ружьем на шкуре белого медведя, представлять себе, что он охотится на слонов в Африке. Третий Кураев, протрезвевший, соскучившийся по делу, садился за стол и писал безукоризненно прекрасные повести и рассказы пером совершенного трезвенника. Вот вам по меньшей мере три лица, которые он демонстрировал мне попеременно в течение всех семи лет!

– Но это же не было с его стороны притворством!

– Ну это как сказать! – возразила Вика. – Да, согласна, отчасти это происходило без притворства, потому что он действовал не по заранее сочиненному сценарию. Но разве не было для него универсальном сценарием на все времена жизни напиваться до белой горячки, с трудом выкарабкиваться из запоя, а потом становиться великолепным писателем и замечательным человеком, пользующимся успехом у женщин, которыми он, как правило, не пренебрегал. Наверно, я была единственной дурой, познакомившейся и оставшейся с ним во время запоя. Правда, другим дурам повезло еще меньше. Они были очарованы героической личностью, да еще подающим большие надежды писателем, и спешили взять над ним шефство – таким беззащитным и наивным. Можете быть уверены – их разочарование было ужасней моего. Вместо обаятельной личности их любовь оказывалась лицом к лицу с помойным ведром. Вам, наверно, будет интересно знать, что племянница Григория Алексеевича Огинского, Юля, была влюблена в Глеба, и у них был довольно долгий роман, который очень дорого ей обошелся. Ей понадобилось несколько лет, чтобы прийти в нормальное состояние.

– Скажите, Вика, а когда вы прочти «Полигоны» – до публикации в журнале или после?

– Конечно, до, – как о чем-то абсолютно несомненном объявила Вика. – Это была интересная история. Однажды Глеб позвонил мне и сказал: «Старуха, звоню тебе из ЦДЛ. Но не думай, я трезв. Просто сегодня я закончил роман. Хочешь почитать?»

А было уже довольно поздно, к тому же я неважно себя чувствовала, приняла снотворное и собиралась лечь. Ладно, говорю, привози, только скорей, а то я уже спать скоро ложусь. Ну, он привез, отдал мне рукопись, не стал ничего говорить и уехал. Я скоро уснула, утром поднялась с трудом и поехала на работу. А работала я тогда в кремлевском музее, на мне лежало выдавать работу мастерам-реставраторам из бриллиантового фонда. Выдала я им работу. И тут мне звонит Глеб и спрашивает: «Ну как, прочла? Что скажешь?» А голова после снотворного у меня все еще была какая-то мутная. Я отвечаю ему безразличным тоном: «А я еще и не читала». А он: «Ну, ты даешь! Ври больше!» – засмеялся и повесил трубку. И вдруг во мне все как-то заболело – так мне захотелось немедля прочитать роман. «Господи! – думаю, – что же мне делать?» Кинулась к начальству. Короче, полетела я домой, села за рукопись и не вставала до тех пор, пока не закончила.

– И пришли к выводу, что наконец-то свершилось?

– Да, не буду лукавить, Глеб ощутимо вырос без меня как автор. Да, доля моего участия в его успехе (а я сразу поняла, что роману сужден успех) стала уже не так заметна даже для меня самой. И все-таки то, что от меня в нем осталось, сработало на успех. И это значило, что я не зря старалась.

– Вы ему так и сказали?

– Ну, примерно так. Да он и сам понимал.

– Догадываюсь.

– Почему?

– Потому что он отдал Вам самую отработанную версию второго романа. Ну, и еще – как бы ни был он грешен перед Вами, неблагодарной скотиной его все равно нельзя назвать. Я уверен, что он умел быть благодарным.

Вика взглянула на Михаила и некоторое время не отводила глаз, словно что-то в нем изучая.

– Это действительно волновало меня. Знаете, одно дело – вкладывать душу и силы в человека, другое – быть уверенной, что это себя оправдает.

Михаил пожал плечами.

– Ведь не ради же хвастовства он спешил принести Вам свои новые и самые важные вещи, правда?

– Ну, небольшая доля хвастовства в этом, конечно, имелась, но Вы правы – не это главное.

– Думаю, вам было приятно, что Люда не сумела Вас заменить.

– А она и не пробовала. Глеб мало интересовал ее как творец. Писательский успех, известность – да, это ее интересовало. А что он замышляет, как работает, как идет к своей цели и к какой именно, – это ей было всё равно. Отчасти поэтому Глеб в каком-то смысле так от меня и не ушёл.

– Но вы-то разве не хотели порвать с ним совсем, бежать от него, пока не свихнулись?

– Хотела, хотела. Но тоже не могла. Видите, – она обвела рукой вокруг себя, – быт я устроила, перестала быть для него нянькой и аракчеевским унтером, но тут обнаружилось, что я нужна как оценщик и отчасти как стимулятор его работы и что он сам, наконец, признал это полезным для себя.

– А пить он не бросил?

– Нет. Может быть, начал чуть-чуть оберегаться. Раньше он прятался от меня вглубь себя, часто даже, образно говоря, бежал позорно и постыдно в пьянку, потому что я требовала работать, и так, чтобы за результаты не приходилось краснеть ни мне, ни ему. Но тогда все выходило наперекосяк. И ему становилось стыдно за себя, и мне за него. Никакой писательской самодисциплины у него так и не выработалось. И дело тут все-таки в самом человеке, а не в пьянстве. Папа Хэм тоже пил, но себя как автора он вполне дисциплинировал и поэтому работал регулярно и долго. И любимый Глебом Скотт Фитцджеральд тоже будь здоров как пил, но все-таки и написал достаточно много. А Глеб Александрович Кураев не видел нужды брать с них пример. Для этого при нем существовала я. Не знаю, может, в Америке пьют как-то иначе, чем у нас, но у них чувство ответственности за свое дело при этом как-то сохранялось, а у нас – нет. И вот, когда меня при нем уже не было, Глеб спохватился – как же работать? Имя-то у него уже было, и его труды пользовались спросом, а самостоятельным профессионалом он так и не стал.

– Стал. Роман он как раз написал не из-под палки.

– Откуда вы знаете?

– Ваша палка над ним уже не висела. Люде было все равно. И если бы, простите меня, он еще при Вас вошел во вкус работы над рукописью, Вы бы от него не ушли. Значит, он начал писать его после и достаточно быстро довел дело до конца.

Вика молчала. С одной стороны, ей явно не хотелось подтверждать, что без нее Глеб прекрасно, даже лучше, чем с ней, справлялся с литературными делами. С другой стороны, ей было приятно стороннее признание, что музой-покровительницей Кураева она все-таки осталась до самого его конца.

– Вы знаете о следующем, относительно готовом романе «Стратегия исчезновения», но вряд ли могли слышать, что он уже работал и над третьим романом, которому не успел дать название.

– А написать, хотя бы вчерне, успел? – спросил Михаил.

– Нет. Он набросал только схему сюжета, обрисовал характеры основных героев и их судьбы, но мясо на эти кости не нарастил.

– Эта неоконченная симфония тоже у Вас? – спросил Михаил, чувствуя, что почти не рискует ошибиться.

– У меня, – бесцветным голосом подтвердила Вика.

– Признаться, – сказал Михаил, – я даже не знаю, что сказать. Если ко второму роману интерес у меня несомненный – я даже предлагал Ольге Александровне помощь (значит, мог бы с большим удовольствием и Вам), то третий – это нечто Глебом в целом не сделанное. Писать за него, вместо него? И вообще: здесь есть наследственные и материальные интересы, которые меня не касаются и о которых лучше не знать. И без того я оказался в довольно странной роли.

– Почему в странной?

– Из человека почти ничего не ведающего, я вдруг превратился почти в посвященного без всяких усилий со своей стороны. И что с этим делать? Либо помочь подготовить к изданию вещи Глеба, либо писать о самом Глебе. Но к рукописям я не буду допущен ни сестрой Глеба, ни Вами. Писать о Глебе я тоже не стану – просто не могу. Получается, я оказался кем-то вроде родственника, не будучи таковым. Причем почти по смешной причине – из-за подзорной трубы!

– Ну, к этому можно прибавить еще кое-что. Разве не странно, что Вы, находясь в отдалении, знали о Глебе больше других, а иногда и больше его самого? Разве не странно, что Ваше письмо пришло к нему в тот момент, когда могло сильнее всего повлиять на его выбор? Разве не странно, что с Вами была откровенна не только я, но и Ольга Петровна, и Григорий Алексеевич, и Никола, и даже Ольга Александровна?

Михаил улыбнулся:

– Вы доказали только, что я странный парень.

– Да, не Вы странны, а ваше сродство с Глебом. Это-то и удивительно! Я помню, Глеб встречался с канадским писателем Фарли Моуэтом. Знаете, наверно, «Не кричи: волки!». Уму непостижимо, как они, не зная языка – ни тот, ни другой – пили и прекрасно друг друга понимали. Но в Вашем-то случае дело даже обошлось без питья!

– Наверное, за счет тех мыслительных коммуникаций, которые на самом деле связывали нас.

– Вы в это верите?

Михаил пожал плечами:

– Скорее, хочу верить. Или, если хотите, верю, что так иногда бывает. Так будет точней. Нашему с Глебом взору представал один и тот же гипертекст.

– Это что такое?

– Широкое поле понятий, которые мы связывали более или менее сходным образом, иллюстрировали похожими сходными примерами, оценками; поле, которое мы насыщали преимущественно одинаково дорогими нам картинками, описаниями и впечатлениями. В общем, формально это одно из начальных приближений к прямому мыслеобмену, но все еще очень далекое от него. Гипертекст можно толковать и иначе, более универсально – как общечеловеческое поле знаний, упорядоченных с помощью единой системы опорных и производных понятий, но для нас с Глебом больше подходит первое, частное, где всё взвешено не на эталонных весах, а на наших собственных, настроенных по-особенному, зато в унисон.

Михаил вдруг смутился и добавил:

– Пожалуй, Вика, мне надо идти.

– Ладно, – улыбнулась она. – Звоните и приходите, когда захочется.

– Я позвоню, – ответил Михаил. – Когда вернусь из похода.

– И куда идете?

– На Ладогу.

– В компании?

– Нет, на сей раз даже без жены – не отпускают с работы. Пойду один.

– Ну, это не очень здорово.

– Что поделаешь. С посторонними связываться не хочу, а в поход надо. Без него мне весь год будет плохо.

Долгое прощание с близким незнакомцем

Подняться наверх