Читать книгу Хрустальный замок. Роман. Рассказы - Алексей Савченко - Страница 10

– Пеламион! Пеламион! Э-эй, Пеламион!

Это был наш «дурачок», сумасшедший. Он проходил по улице, вызывая град насмешек.

– Пеламион! – кричали уличные мальчишки и дёргали его за полы пиджака, засовывали ему в карманы камни и бежали за ним до тех пор, пока он не выходил из себя.

Один только Христо заступался за него. Пеламион был грек. Впрочем, Христо однажды, сказал мне, чтобы я не думал, будто он любит Пеламиона потому, что тот грек, – просто он, Христо, не может издеваться над больным, и какое тут имеет значение – грек он или не грек. И потом, оказывается, Пеламион сошёл с ума от любви, а это очень возвышало его в глазах моего друга.

Отзывчивое сердце было у Христо. Когда Пеламион, отчаявшись, начинал браниться, приводя в неописуемый восторг мальчишек, Христо, не выдержав, вмешивался: он разгонял зевак камнями, брал за руку безумного и уводил его к себе домой. Там мадам Евдоксия кормила Пеламиона обедом, а мальчишки, облепив окна, заглядывали к ним в комнату. Мадам Евдоксия выходила на крыльцо и кричала на них, одной рукой удерживая Христо, потому что тот, побелев от злости, лез драться.

– Пе-ла-ми-он, Пе-ла-ми-он! – скандировала улица.

Тогда мадам Евдоксия поднималась на второй этаж и выливала на мальчишек ведро воды, и только после этого они разбегались.

Но тут одно за другим распахивались окна, в бой вступали уважаемые дамы нашего квартала, и улица оглашалась негодующими возгласами, весьма нелестными замечаниями по адресу мадам Евдоксии, слышались угрозы, соседки принимали единодушное решение жаловаться в полицию.

Мужчины с улыбкой наблюдали эти сцены. Кое-кто из них бесцеремонно разглядывал мадам Евдоксию, в гневе забывшую застегнуть пуговицы на лёгком халатике.

Но и перебранкой дело не кончалось: мальчишки, выстроившись перед домом мадам Евдоксии, терпеливо дожидались Пеламиона, и когда тот, озираясь, появлялся на пороге, с новой силой раздавалось:

– Пе-ла-ми-он! Пе-ла-ми-он!

И он отвечал ругательствами.

С семьёй Сатеник нас связывала многолетняя дружба. Во вторник (это был наш день) к нам приходили наши соседи и обязательно – семья Сатеник.

Вначале это были мучительные часы для меня. Сидеть при гостях чинно, вести себя как взрослый – что может быть скучнее! Я бредил в эти минуты улицей, свободой, сражениями. И как я ликовал, когда среди наступившего вдруг молчания в окна врывались с улицы шум и крики…

Какое было бы счастье освободиться от всех этих церемоний, от тошнотворной атмосферы лести вырваться и вместе с Христо помчаться к морю и долго смотреть на лодки, парусники, пароходы; дышать опьяняющим морским воздухом и мечтать о будущем; различать флаги на чужестранных судах, разговаривать о Кристине. Потом купить арбуз и, поделив его, уплетать так, чтобы сладкий сок тёк по рукам, а потом небрежным движением, размахнувшись, забросить арбузную корку далеко в море, в глубокую-глубокую синь, и услышать всплеск воды, и под конец лихо прицепиться к трамваю и ехать на подножке, упиваясь своей смелостью, – билетов мы никогда не покупали.

И, конечно, тратить, тратить не раздумывая, сорить деньгами направо-налево, «промотать» все собранные для этого случая капиталы, до последней монетки.

А сейчас? Сейчас я вынужден был сидеть паинькой рядом с гостями, слушать нескончаемые сплетни и длинные скучные истории.

– Какой чудный мальчик! Вот если бы и наш Вачик был таким, – сказала однажды одна из дам.

И тут все стали превозносить мою воспитанность и всякие другие подобные качества.

В эту минуту с улицы донеслось громкое:

– Пеламион! Пеламион! Э-эй, Пеламион!..

И мать Сатеник почему-то сказала:

– Этот паршивец Христо всё здесь оскверняет…

– Господи, а мать-то, мать, – сейчас же откликнулась другая гостья. – Каким ещё может быть сын у подобной матери!

– Не говорите, – подхватила третья, – это просто позор для нашей улицы.

– От случайного рыбака. Хорошо ещё – такой уродился…

– Бросили они друг друга, что ли?

– Муж, говорят, скрывается в Греции, политический беженец, а она тут с другими шуры-муры разводит!

– Говорят, здешнее правительство выслало его, как греческого подданного. Словом, подозрительная семейка. О, как вы умно поступили, мадам, запретив своему мальчику дружбу с Христо. Эти люди ещё ославят наш квартал.

– К ним всё время ходит полиция, – вставила моя мама.

– Какой ужас!

– А знаете, – захлёбываясь от восторга, еле проговорила одна соседка, – третьего дня Шувкра-ханум поймала своего мужа с биноклем: он смотрел в спальню Евдоксии, ночью!

– Не может быть! – ахнули все разом.

А мать Сатеник сказала:

– Как же, им ведь нравятся «такие».

– Пеламион, Пеламион! – отозвалась улица.

– Слышали про Ахмета-эфенди?

Я ничего не понимал, это были грозные и суровые слова: полиция, беженец, правительство… бинокль.

Всё же мне делалось обидно за Христо и за мадам Евдоксию, а в воображении моём каждый раз вставал мифический богатырь с огромной бородой – отец Христо.

Я решил обязательно спросить у Христо про его отца. При случае, разумеется…

– Мадам Хризантем двадцать тысяч даёт за дочкой.

– Ну, эта и так бы не засиделась…

У меня тоскливо сжималось сердце. Ничего привлекательного не было в этих разговорах.

– Слышали последнюю новость? У Мусхим-бея – любовница!

– Дети, пойдите, поиграйте в соседней комнате…

– А его жена с Григором-эфенди!..

В детстве у меня была такая особенность: я запоминал всё от слова до слова, даже если я ничего из сказанного при мне не понимал. И всё, что видел, тоже запоминал. От меня ничего не ускользало, я часто замечал, как взрослые – наши гости – то и дело обмениваются многозначительными взглядами, мне это очень не нравилось.

Сейчас, когда прошли годы, и многое стало понятно для меня, и жизнь подарила мне счастье – моих детей, – я пришёл к выводу, что нет ничего лучше улицы. И я знаю теперь, что мои «сорвиголовы» – друзья, про которых взрослые говорили – «наказание», в свои детские годы оставались куда чище и яснее душой, чем сыночки, запертые заботливыми мамашами в душных гостиных.

Жизнь нанесла нам много ударов, и ни разу победа не доставалась нам легко. Но в жизненной борьбе, в трудных испытаниях сильными оказались не те, которых взрослые хвалили и ставили в пример, а выросшие на улице, закалившиеся, как дикие растения.

Быть хозяином жизни… Это дело субъективное – кто как понимает. Это не имеет ничего общего ни с материальным достатком, ни с титулами, ни с наградами.

Жить полной жизнью… Это значит под бременем тысяч забот – верить в будущее. И, конечно, хранить любовь к своей Кристине…

Быть хозяином жизни… Ты это хорошо умел, мой далёкий, ставший воспоминанием, друг Христо. Быть хозяином жизни – значит шагать всюду с гордо поднятой головой, если понадобится – умереть от любви к жизни.

О Христо, друг мой, что же с тобой сталось?