Читать книгу Хрустальный замок. Роман. Рассказы - Алексей Савченко - Страница 18

В течение года я повсюду безмолвно следовал за Сона. Под дождём ли, в метель ли, в жару ли – будь то летом или зимой, – я выходил из дому чуть свет и отправлялся в школьную церковь, где перед уроками каждое утро молилась моя Дульцинея.

Забившись в тёмный угол, я с благоговением следил за «своей» Сона.

В полном неведении обо мне и моем присутствии она вскоре уходила, оставив меня наедине с моими переживаниями и статуями святых. Некоторое время я ещё оставался недвижным перед фигурой святой Терезы – притихший, с шапкой в руках.

Мне казалось, эта неизвестная мне святая покровительница моей любви и словно бы в знак поощрения улыбается, слегка зарумянившаяся и вся такая доброжелательная. Да, да, честное слово, я каждое утро отмечал про себя и улыбку, и румянец на лице святой Терезы. И с довольным сердцем, ликующий и счастливый, я направлялся в школу, чтобы после обеда наблюдать, как возвращается Сона домой.

Надо ли приписывать мои посещения церкви религиозному пылу, овладевшему мной? Я не любил её, когда там шла обедня, когда там бывало шумно и многолюдно… Но утренняя, чистая и торжественная церковь со сладким запахом ладана мне нравилась. Даже теперь, правда очень редко уже, я люблю зайти в пустующую церковь и очутиться в её полутьме. Тишина и покой её мгновенно передаются мне, и я на минуту забываю о разных житейских неурядицах и уношусь мысленно в мир прекрасный и несуществующий, который грезится мне ещё с детства. То же самое чувство я испытываю в притихшем зрительном зале, перед театральным занавесом, который вот-вот поднимется, и я окажусь причастным к великому таинству искусства, и ещё такое чувство я испытываю иногда в звёздную ночь, когда брожу по безлюдным улицам совсем один…

Итак. Я уже считал Сона как бы своей собственностью. Естественно, это не ускользнуло от внимания моих школьных товарищей, и многие из них стали открыто дразнить меня. И представьте, мне это даже нравилось. А когда, например, мы сталкивались с Сона на улице или в школе и наши мальчишки тут же начинали подталкивать и дёргать меня за одежду, приговаривая «твоя, твоя», я чувствовал себя самым счастливым человеком на земле.

Так вот и обстояли мои дела.

Едва началась весна, я принялся уговаривать маму поехать на лето в деревню и снять там комнату, пусть даже самую дешёвую, самую что ни на есть плохую, но обязательно на острове Гнал.

И моя мама сдалась.

Остров Гнал, каменистый, с голыми скалами – сколько с ним связано горьких и счастливых минут.

Газета «Жаманак» к этому времени предоставляла мне одну из своих страниц и безоговорочно принимала всё, что я туда приносил. Печатали они меня без всякой правки, ничего не сокращая. А я… что ни неделя – у меня появлялось новое творение, которое я незамедлительно нёс в редакцию. Что представляли собой эти рассказы – можно понять по их заголовкам, казавшимся мне тогда чрезвычайно заманчивыми и многозначительными: «Раненые сердца», «Гитара надежды», «Цыганка», «Слёзы любви», «Пусть молчит занавес» ну и так далее.

В те далёкие времена я был настоящим мастером выдумывать разные трагические и душераздирающие сюжеты.

Я читал массу литературы и под впечатлением этого, зачастую низкопробного, чтива создавал собственные «шедевры». Я до сих пор ещё недоумеваю и не могу понять, почему газета «Жаманак» была столь снисходительна к моим весьма сомнительным опусам… Впрочем, чего только не делают зарубежные журналы и газеты для того, чтобы поддержать своё существование, на что только не идут они. Однако то, что газета беспрекословно печатала мои творения, придало мне веры в себя и тем самым предотвратило появление комплекса неуверенности, столь свойственного всей пишущей литературной братии. Быть может, эта вера в собственное литературное дарование – необоснованная вера, но судить уже будет другой «жаманак», самый неподкупный и беспристрастный на свете судья – «время»3.

И только однажды мне вернули рассказ – в нём трижды повторялось слово «свобода». Мне сказали, что это может привлечь внимание правительства. Ни больше, ни меньше. Я и сам уже не помню, в какой связи я употреблял эти высокообязывающие слова. Во всяком случае, рассказ был начисто лишён какой бы то ни было политической окраски.

Скорее всего, слова эти передавали какое-то неопределённое движение души. Стремление достичь луны, безумное желание спустить с неба звёзды, желание приобщиться к тайне вечности – вот что, пожалуй, значили эти слова. В них заключалась и мечта о жизни необычной и прекрасной, и смутная, ещё не осознанная жажда подвига. Свобода… это чаша с вином неиспитая, это женщина, недоступная и неуловимая… Это любовь, чистая, неосквернённая… И свобода – это родина, это жизнь, это ты сам.

Мой дорогой «незнакомец», моё второе «я», ты не станешь отрицать, что такое состояние души – нормально и что с этим надо считаться, потому что не признавать этого состояния – значит не понимать искусства. В моём рассказе прекрасное слово «свобода» не несло в себе никакой политической окраски, несмотря на то, что искусство – самый яркий выразитель политики, его пламень. Я бы сказал так: искусство – оружие справедливости, свобода же – условие, чтобы оружие это сработало.

Но отложим эти рассуждения, вернёмся к моему острову.

Вечереет, что-то около семи часов вечера, к острову приближается пароход, с него бросают толстый канат. Матрос у причала ловит этот канат… Все высыпали на пристань встречать отцов семейств, которые сходят на берег с довольными улыбками, со свёртками в руках. Они встречаются со своими домашними так, словно не виделись, по меньшей мере, год. Я стою в толпе совсем один и ещё острее ощущаю своё одиночество в этом мире. Я смотрю, как Сона рядом с матерью, в десяти шагах от меня, высматривает отца. Затаив дыхание, жду, когда Сона поднимется на цыпочки поцеловать его – тогда я увижу краешек её красной нижней юбки. Мне очень хочется увидеть эту юбку, но я прихожу в бешенство при мысли, что её могут увидеть и другие, особенно Торос. После всяких объятий и поцелуев жена возьмёт мужа под руку с одной стороны, дочь с другой, и счастливое семейство медленно направится вдоль набережной. Дома Сона заметит свежий номер «Жаманак», выглядывающий из отцовского кармана. Возьмёт газету в руки, раскроет её. На внутренней стороне она увидит мой рассказ «Слёзы любви». Но никогда, никогда она не узнает, что «слёзы» эти пролиты из-за неё…

Да, вот уже два года я люблю её, а она ни о чём и не догадывается.

Впоследствии время внесло свои правки – выяснилось, что я любил отвлечённо, слепо, я любил саму любовь! А Сона была обыкновенной девушкой, такой же, как все, со своими недостатками, со своими слабостями.

Впрочем, юность всегда живёт больше мечтами, чем реальной действительностью, и пусть оно так всегда и будет.

Да, я рос впечатлительным, мечтательным мальчиком. Волнения, разные наблюдения и переживания – всё это накапливалось во мне, чтобы вылиться однажды в какую-нибудь вспышку, которая удивит всех окружающих и ещё больше меня самого.

Итак, я был впечатлительным, мечтательным и любил Сона. В конце концов, думал я, эта любовь угробит меня, и я слягу от тяжелейшей чахотки. Вот, думал я, и пришёл мой черед. Но учитель биологии разочаровал меня, на мой вопрос он ответил, что любовь – не микроб и сама по себе чахотки не вызывает, что душевное состояние, вызванное любовью, и отсутствие хорошего питания расшатывают организм и делают его более подверженным всяким болезням, в том числе и чахотке.

В таком случае моя мама очень портила мне дело – я питался слишком хорошо, вся надежда оставалась на душевное состояние.

Помню, как однажды соседка наша сказала моей маме:

– Почему вы позволяете своему мальчику так много читать, это ненормально в его годы, может наступить переутомление…

О, как я тогда обрадовался, как возликовал.

У меня была нелёгкая юность. Моя мама тяжело болела, и я проводил у её постели долгие бессонные ночи.

Мама всё чаще говорила:

– Если я умру…

– Не говори так, мама.

Тёмное ночное небо в окне… Что я буду делать, если с мамой что-нибудь случится…

Начался новый учебный год.

Теперь и я вместе с остальными учениками нашей школы езжу на занятия и обратно на пароходе, но это не имеет уже для меня прежней прелести. Я стал взрослее.

Как-то я направлялся в школу, держа в руках маленькие фотокарточки: я снялся для каких-то документов. Вдруг ко мне подбежал Торос, выхватил одну карточку и передал своей сестре со словами:

– Отдашь Сона!

В ту минуту я не сообразил, хорошо это или плохо. Но через два дня ко мне опять подошёл Торос и насмешливо пропел мне в лицо:

– Сона очень рада, что ты её любишь, бедняжка не знала, не надеялась даже…

И тут я понял, что случилось непоправимое, такое, чего не должно было случаться. Ах, я дурак, думал я, мне давно следовало самому объясниться, – как же можно было так…

Теперь уже просто необходимо было написать ей письмо, рассказать, как её люблю и как мучаюсь. И я написал своё первое любовное письмо… на двадцати четырёх страницах. Кончалось оно довольно кротко: я хочу только одного, чтобы ты знала о моей любви и хотя бы холодно, хотя бы издали здоровалась со мной, и, если можно, прислала бы свою карточку – в обмен на мою…

Были приняты только первые два условия, о третьем не могло быть и речи. Я был счастлив как никогда и не понимал, что настал конец самому прекрасному, самому красивому периоду моей жизни. Я витал в облаках, и меня поспешили спустить оттуда. Прежде всего мои друзья. Сона не сумела стать всему противовесом и удержать меня в том неземном, переполненном чувствами и мечтами состоянии…

Я был беззащитным существом, брошенным в пасть жестоким превратностям, и если я нашёл свою дорогу среди всей путаницы жизни – стоит поблагодарить судьбу.

С тем же успехом я мог оказаться полным банкротом, пойти ко дну…

Христо стал преступником. Из меня вышел писатель. Могло быть и наоборот, не так ли?

Надеюсь, вы теперь понимаете, почему я люблю таких, как Христо? Их детство, и отрочество, и юность прошли в сложных ситуациях, в гуще жизни, и не их вина, что они погибли.

Им суждено было быть людьми искусства. А они стали преступниками.

Правда, между двумя этими полюсами пропасть, но…

Но ведь Христо с той же непримиримостью поверил в то, что существует на свете святыня, и он не сумел, не захотел поступиться этой верой. Христо потерпел поражение потому, что был неопытен, потому, что очень уж личная, очень субъективная была его «святыня».

Христо был простым и ясным человеком, наделённым большим сердцем. Он вырос в безнравственной, извращённой среде, как все мы, как я сам. Среда – это общественный строй, и единственным оружием против окружающей нас скверны была наша неистребимая вера в человека, наша юношеская бескорыстная любовь к жизни. Это моё глубочайшее убеждение, и нет надобности слишком долго распространяться об этом.

Было два пути для нас: либо валяться в грязи, либо вознестись к звёздам…