Читать книгу Демянские хроники - Алексей Шерстобитов - Страница 3
ПУСТЫННИК
ОглавлениеПомог человеку и слава Богу. На душе праздник, сердце ликует, если не смиренен, то гордыня нос задирает, а тщеславие так и стремиться о себе хорошем всем и каждому сообщить. Так и получает человек за свое доброе воздаяние уже здесь, ничего не оставляя на после. А ведь и узнавший то о добром деле, кем-то совершенном, не всегда способен принять его с радостью, без зависти и критики – и понеслось, что называется «от добра добра не ищут».
Не нравятся бесам добрые дела, все то они стараются и память о них извергнуть, и мысли о них перевернуть, да и самих их не допустить. Но с чистым сердцем не так. Сделал человек доброе дело, помог кому, а то и спас, и забыл, исчезнув, не ожидая ни благодарности, ни почета, чем положил в небесную копилочку нетленную копеечку…
Уставшие мы способны принять без благодарности, даже не вспомнив после, кто ж нас в трудную минуту то поддержал, думаем, думаем, а потом или забудем, лишь изредка хорошим словом поминая, либо вспомнив раз, заставляем себя зайти в церковку и поставить куда нужно свечку за здравие этого неизвестного нам, но примеченного Богом.
А сами то что?…
Утро мы опишем со стороны, поскольку Евмений спал и, стало быть, не мог видеть, что и как происходило. Но как только он проснется, так сразу и возьмет повествование в свои руки. Благодаря этому читатель сможет узнать больше послушника его Иону, которому пока большего и знать не нужно.
Единственный кустик на холме бросал тень на Евмения, прикрывая от лучей восходящего солнца. Кто-то и а это способен поблагодарить, а кто-то и сам куст с корнем вырвет, что бы…, да кто знает зачем, да хоть от комаров отмахиваться или в костерок бросить.
Вот и светило уже преодолело ветви растения, раскинувшего их вверх и в стороны, но лучи, все равно не падали на крепко спящего, будто опасающегося просыпаться, по какой-то неизвестной нам причине. Вот уже и костерок затрещал, и вода в котелке закипела, и рыбка свежепойманная на угольках запеклась, и краюха хлеба не в печи, а так же на угольях приготовленного, разломанная на листе лопуха лежала, а он все никак не мог проснуться.
Здоровенный мужик, одетый в старые выцветшие брюки и такую же рубаху до колен, босяком расхаживал вдоль берега. Борода его седая, прикрывавшая почти целиком широченную грудь, поблескивала еще мокрой на солнышке, шевелюра, сваливающихся тонких льняных волос, длиною ниже плеч, еще е высохшие, слипались, собранные водой в плети, бьющие по ткани.
Большие ладони, будто лопаты для развеивания зерна, плели из свежих, освобожденных от коры, веток, небольшой кошель. Взгляд, направленный сквозь рукоделье, и даже дальше травы, бороздил грунт на глубине лежащих во множестве человеческих останков прежних веков. Печали не было в нем предела от переживания погибших вместе с телами и грешных душ. О их спасения он и читал молитовку, бормоча распевно слова ее под нос, воздухом то и дело поднимая длинные края пожелтевших усов.
Кто-то сверху позвал старца. Повернув голову, он уткнулся в глаза огромной, через чур мохнатой собаки, лежавшей рядом со спящим. Пес кивнул в сторону Евмения, мол, не пора ли будить, так ведь все проспит, и завтрак, и молитовку – что ж монах то?
– Что Михеюшка…, распереживался…
– Так е спасет он душу свою вот такой вот жизнью. Мы уже битый час хозяйничаем, а ему все нипочем.
– Болтун же ты, хоть и пес…
– Ну не всем же, как тебе молчать… Это тебе хорошо, ты вот меж людей говорить можешь, а если я скажу хоть, что будет? Ни ты, никто другой не отшепчет!
– И то верно…, я ведь и сам, пока к тебе привык…
– Че привыкать то – так ведь поболтать есть с кем…
– Ну буди, буди, хот познакомимся… Только не пугни, а то ведь потом «живую воду» на него всю извести придется… – Михей прищурился, зевнул, облизался, чуть ли не до загривка, поднял лапу и застыл:
– Слышь, Никодим, если это я сделаю, он же по любому, увидев такое чудо, окочурится, может тебе лучше?
– Он тебя все равно увидит, ты же прятаться не собираешься…
– Не поймешь вас людей… Сдается мне, хочется тебе спектакль посмотреть… – С этими словами лапища опустилась на грудь спящего и тихонечко толкнув несколько раз застыла.
Человек, почувствовав тепло, видать подмерзнув за ночь и еще не согревшись, обнял мохнатую и повернувшись на бок, прижался к ней головой.
– Вот те раз…
– Михей, так ты ему и мамкой станешь, ты колыбельную ему еще спой…
– А может я отцом всю жизнь хотел стать…
– Ты не забыл, что в тебе душа Ангела живет…, ты вот кем угодно стать можешь, только не отцом. Отец у нас с тобой Один – Небесный… – Покачав огромной головой, Михей лизнул языком в лицо Евмения, которое перекосилось, будто по нему провели половой тряпкой или наждаком. Михей попробовал потрясти посильнее, что ни к чему не привело, кроме того, что человек заполз на живот пса и свернулся калачиком. Михею стало щекотно от выдыхаемого носом воздуха и он еле сдерживаясь, всем своим видом просил Никодима помочь, тот, толи сделал вид, что понимает, толи действительно не догадался, махнул рукой и отвернулся. В завершении всего защекотало в носу и огромное существо чихнуло, совершенно не сдерживаясь, при этом дав волю пробежаться по своему необъятному и могучему телу судороге от щекотки.
Вскочивший Евмений, ошалел от неожиданности, упал на колени, не удержав равновесия спросонья, как раз уткнувшись в морду собаки, отстранившейся от него, слово от дурно пахнущего после долгой пьянки, но не сдержавшейся и слегка гавкнувшей. Впечатление произведенное на слух, на взгляд и запах молодого монаха, заставило его бежать, и конечно, никак иначе, как по костру, затем, к реке, по воде, не проваливаясь, аккурат до середины, где он начал тонуть, потому как, что-то в его разуме, то ли вкусные запахи, все таки догнавшие его, толи добрый взгляд пса, толи чей-то человеческий голос, который он естественно приписал собаки, поскольку не видел больше никого, хотя мимо этого «кого-то» только пробежал, как ошпаренный, подсказало: вернись, пока не поздно – ибо зла здесь нет.
На сей река оказалась с дном, причем совеем не глубокой и он уперся носочками ног во что-то твердое. Простояв с минуту и почувствовав прохладу воды, он заметил и здоровенного мужика, и толи очень мохнатого коня с собачьей мордой, толи действительно пса, ожидавших его на берегу:
– Христос воскресе!… – Дрожащим голосом просипел еле удерживающийся против течения, стоящий по шею, Евмений. Стоящие на берегу переглянулись и хором ответили, как положено православным:
– Воистину воскресе!… – Вот тут монашек был уже не в состоянии удержаться и увлекаемый потоком воды…
***
И вот, друг мой ситный, что ты думаешь? Засыпал я с мыслями богоугодными, а проснулся…
– Ну проснулся же…
– Слава Богу! И вот мне кажется, что дали мне и перину теплую, и на стог то сена ее положили, и лежу я наслаждаюсь, и тепло мне стало до того, что и просыпаться не хочется. Яства вокруг, благополучие, все желанное и бесплатное. И вдруг ураган, яки взрыв, гром такой, будто война началась, я вскочил, но еще глаз не продрал, а уже на ногах оказался, не удержался и плюхнулся на четвереньки. Открываю еееле-еле и вижу перед собой, сначала, расплывчато, а затем, очень даже ясно, огромную башку – думал медведь вылянивший, смотрит и так пасть раскрыл огроменную и «ррргав»… И тут я понял, что попал в западню, враги окружили, погибель моя пришла, а я к ней и не готов, и ну бежать, куда глаза глядят!
А поскольку смотрели они в никуда, пробежал я по разожженному костру, снес котелок с кипятком, и направился к реке, надеясь, что там спасение. Бежал я, как положено святому по волнам, и как положено грешнику, на средине от этого перепугался, сюда же запахи вкусного, а я сутки не росинки маковой во рту не держал – поддался, еще чего-то, короче утоп, правда по шею, всего-то. Стою, самыми носочками касаясь дна и смотрю на берег, на котором здоровенный мужлан с колокольню и толи медведь, толи конь с головой пса рядышком с ним. Чего только не передумал. Даже мысль меня ударила больно, мол, это они хотели меня, сначала, сварить, а потом съесть, но вспомнил, что котелок то маленький, да и хотели бы что-то сделать, давно бы уже по мешкам распихан был разделанный и освежеванный по всем правилам.
Стою, вот так, а дышать уже трудно, вода с воздухом попадает, ну так и хочется развязки, причем хорошей и вкусной. Ну и говорю им, как православным – а как еще определить, какого рода-племени:
– Христос воскресе!… – И тут они меня совсем добили, от чего я и сил и сознания лишился:
– Воистину воскресе!
– Как это? Наверное, отче, ты перепутал, там же собака…
– Не перепутал, Ионушка, никак ни можно этого! Собака эта громче человека, так и грохнула: Христос воскресе!
– А ты?
– А что я… Как утлое суденышко без руля и ветрил по течению то и поплыл. Не далеко, правда, успели они подхватить и на берег вынести. В общем, пришел я в себя там же, где морду собаки впервые увидел, связанный по рукам и ногам. Прихожу в себя и понимаю, что обездвижен. Вот тут то уже очевидно стало – убьют и съедят! И это то в самом сердце Матушки Руси, в цивилизованный то век, уже Юра, свет, Гагарин в космос слетал, и даже вернулся, а мне вот здесь суждено сгинуть ни за что, ни прош-то. И вот эту самую мысль мужик то мне и перебил:
– Есть будешь… – А кто ж голодным откажется.
– Конечно, мил человек, только связанным то не удобно.
– Очухался, значит, хулиганить больше не будешь, бесноваться не станешь?
– А кто бесновался?
– А кто по костру пробежался и по волнам до середины реки, а дальше утоп, что его спасали честные люди?
– Люди?
– Нууу…, собака и человек…
– Твоя собака христосатся и произносит «Христос воскресе»!
– Ну ежели люди молчат, то и собаки говорит начнут. Камни при входе в Иерусалим Господнем вопиять собирались, и если бы люди молчали…
– Понял, понял. Слава Богу за все!…
– Да ты не печалься, мы тебя стреножили то с испуги, что т еще чего выкинешь, обещай, просто ничему не удивляться…
– Ох, не знаю, тепериче кажется, что если заживо не съедите, точно удивлюсь.
– Михей, ну вот за человек?! Мы его обогрели, еду приготовили, спасли, а он все одно толдычит, съедите, да съедите… – Михей понял, что нужен всплеск положительных эмоций и добавил:
– Мы монахов только на ужин кушаем, так что сейчас не будем… – И так он это сказал, что вот я сразу поверил – хооорошие люди!
– Собака, тоже?!
– Собака то в первую очередь…
– Вот бы мне так…
– Чего?
– Собаку говорящую…
– Тьфу! Я не об этом…
– Ну если есть одна, то может быть и другая…
– Другой такой нет… Медведь есть…
– И медведь? Мать Чесна!
– Это потом, все сразу тебе нельзя…
– И где ж они Никодим то и Михей?…
– Взял их Господь недавно к Себе, Царствия им Небесного! Но я их все одно чувствую, и молятся обо мне, и подмогнут нет-нет…
– Так у животных же нет души вечной…
– А кто ж животное?
– Ну Михей же…
– Ангел это во плоти был…, Ангел, потому и ограничен…
– Что за место, куда не пойди, везде чудеса!…
– В общем, дал я им слово, а как не дать, они оба добром светятся, и пригласили они меня на трапезу. Врать не стану, а только скажу тебе – никогда больше ни до, ни после, вкуснее ни едал!
– А чем же тебя потчивали то?
– Да, все то же что и на нашем с тобой столе…, ну ни в пост конечно… Мед с сотах дикий, вот хлебушек…, сколько ни пробую такой сделать, а никак не получается. Никодим, ямку вырывал, потом выкладывал стенки камнями определенным образом, разводил там костер, жег, пока много углей не получалось, как-то внутрь закладывал тесто, прямо на родниковой воде замешанное, закрывал отверстие сверху большим валуном и засыпал землей. Чуть позже раскапывал и…, с булыжниками съесть можно было – такая вкуснатища! А печеная рыбка, тоже на угольках мелко раздробленных, какие-то коренья, как картошечка, сладкие, рассыпчатые, а чай! Ума не приложу, от куда он все это взял…
– Тять, а тять, ну вот ты мне скажи, а сами то от куда там взялись? Место то не простое, ты ведь и сам то туда попал, нечаянно…
– То верно. Сам захочет иной раз человек и не найдет той речушки… Я сам там бывал еще всего то несколько раз и то все по наитию – вот вдруг тянет…, тогда и на речку натыкаешься и в лет проходишь. Многие ищут и найти не могут – значит не дано, значит, не нужно – другой путь у них…
– А Никодимушка по этой земле больше ста лет ходил к тому времени, старый был, хотя я вот и не слышал, что бы столько кто прожил. Есть в том боре источник живой воды. Ну как источник… Водица та в реке же той самой Явони и черпается…, только не та это Явонь, что все знают, а вот, только в том боре, и заходить то к берегу по особенному нужно. Не каждому водица та дается, я вот и не пробовал, куда мне еще жить, хватит, жду уже, когда Господь призовет! А Никодимушка знал, и как водицы почерпнуть, и с кем поделиться. Вот и Михей долгожителем был, даже ля человека. «Отшельник» он был, их тут раньше «хранителями» звали. Случись что, они тут, как тут… Найти их нельзя, сами являлись. Но сейчас чистота веры и жизни совсем на нет сошла, вот они и не являются, берегут тайны, хранят, святыни земельки этой, людьми потерянной…
– А что ж тайны то?
– А тебе зачем?
– Может они спастись мне помогут.
– Господь спасет. Посчитает если, то приоткроет завесу, а нет, то и не нужно тебе ничего знать. А может быть, и сам тайной станешь.
– Как так?
– А вот так… Вот даст тебе Боженька дар какой, то для всех тайна и будет. Только дар любой, он и для самого носителя тайной быть может… Не думай об этом. Если дастся, то молись, остальное само раскроется, ибо Ионушка, не случайно все, не случайно… Бойся только искушений, бойся, чудный мой спутать богоугодное с неугодным…
– А вот ты как думаешь, отче, какой дар самый, самый?…
– Не знаю…, дорогой мой…, хотя стать блаженным…, но тяжко это. Быть блаженным, все равно, что за правду битым. Ты вот рабу Божиему помогаешь изо всех сил, а он упирается и бьет тебя за это… И это самое простое и легкое… Но чем больше ненавидеть будут за Имя Христа, тем блаженный счастливее и благодать то его везде сопровождает…
– Блаженный…
– Блаженный, блаженный…
– А самому стать таким можно?
– Самому? Без Бога то только идиотом стать можно или вот…, как я во грехах погрязнуть…
– Какой же ты грешник, батюшка, как же без Бога то, ты ж всегда с Ним…
– Это Он со мной, а я знай, грешу…
– Да когда ж ты грешил то, сколько с тобой, а ни разу не видел…
– А вот тебя осудил, вчерашнего гостя, горбуна того осудил…, плооохо про него сказал, а ведь он мне меня же показал…
– Как же это?
– Ну вот взял он лесочку и хлебушек, а ведь тем самым и нам лучше сделал, вот мы же берем у Бога то и не отдаем, а нужно брать и отдавать сторицей, нет своего ничего у человека, все Богово, а я вот лесочку пожалел и хлебушек. А он вот рыбку поймает и поужинает, авось и нас добрым словом вспомнит. А многие сейчас других добром поминают? То-то…
– А что ж я у Бога то взял?
– А все, что его берешь, все его… Водица чистая, воздух, все, что земля растит, вот избушка из бревен – тоже ведь не твое, он тебе время жизни дал, а ты спишь сколько? Он тебе разум дал, а на что ты его припрягаешь, что в сознании твоем происходит, что угодного Богу ты своими руками делаешь? Вот и я сейчас тебе выговариваю, а должен бы молитовку читать, да Боженьку славить…
– И то верно, отче… Тять, а тять…
– Ну что еще?
– А я таким, как ты стану умным?
– Умным без молитвы вряд ли, а вот таким дураком, как я – это запросто… Прости, Господи! думаю об одном, а прошу другое…
– Тять, а тять…
– Ну что ж ты такой не угомонный то? Ну что еще?
– А дальше то что было…, ну после той трапезы?
– А что было… Никодимушка про себя рассказал немного. Дворянских он кровей был, самого наследника престола знавал – Николая Александровича, убиенного со всей своей семьей – страстотерпца царственного, значит. Его знавал, кончину его насильственную пережил, забвение, потом и признание святости его, значит… говорил он что смены себе, да никак не дождется, устал, мол, год ни те, все ни то… Многое рассказал, и о боре это Демянском тоже. Говорил о пещере святых угодников, о Игнач – Кресте, о пещере испытаний, где можно себя испытать…, о пытающихся пожрать душу человека бесах, так и сказал, мол, есть на берегу озера одного грот, в конце которого пещера, вот по благословению духовного наставника, и никак иначе, что бы испытать силу своих молитв, идти туда на ночь нужно, но всегда можно помнить, что там где можно спастись, там очень быстро можно и погибнуть. Ведь святые места для нечестивцев и неверующих всегда полны нечистыми духами, правда, там они воина Христова бессильны и ничего не могут…, но и такому надобно помнить: не могут без человеческой на то воли.
– Свят, свят, свят! Страсть то какая. А ты ходил в пещеру то эту?
– Нет, я хотел, но не получил благословения… Другой, сказано мне было, пойдет и за меня и за себя…
– И кто ж он?
– Не знаю… Прибудет на мое место, сказано, один подвижник, вот он после кончины моей подвяжется вот ему многое дано будет, но от нег же будет и зависеть, сможет он дарами теми воспользоваться или сгинет…
– Вот бы с ним повидаться.
– Даст Бог, свидишься, мне вот, как понимаешь, не дано…
– Да ты и сам подвижник. Игумен о тебе…
– Молчи, сатана…, соблазн в тебе один! Нет во мне ничего, все Божие! Игумен то многое видит, но моя исповедь всегда длиннее других, и плачу то я в два ручья, но по причащении то Святых Тайн и дня помолчать не могу, обязательно то ту сладостную благодать с кончика языка, утеряю.
– Что ты все, отче, о кончине и о кончине, а мне то что делать без тебя? Ты вот привык уже, а я что без тебя? В монастырь?
– Никак ни в монастырь! Я тебе покажу, где сухарики у нас с тобой Ионушка припрятаны, святая водица всегда есть, вот и ключик бьет рядышком. Ты знай, дорогой мой, как я встать не смогу, ты мне глаза закрой, руки крестом на груди сложи, и Евангелие святое с четками в руки то положи и жди…, жди, милый – как отойду к Господу, явится «хранитель», узнаешь его по росту и товарищу его – с медведем они, как два брата. «Хранителя» зовут отец Олег, он протоиерей, он и заупокойную отслужит, и место укажет, и с погребением поможет. Ты только не бойся – Господь с тобой, и я тебя н в жизнь ни оставлю, всегда о тебе молиться буду. Остальное Господь управит. Так что жди, пока придет «отшельник» с медведем, верь ему, как мне. А я вишь…, слабею, скоро видать…, скоро, ну ка, подай-ка Евангелие то. Вот это вот со мной во гроб положи… – Глаза молодого послушника, только разменявшего третий десяток, покрылись слезами. Нет ни испуг это был, но самое тяжелое, ошибочное в человеке – скорбь по уходящим в мир духовный. Евмений знал это чувство по себе, а потому еще целый вечер и половину ночи говорил об этом своему духовному чаду, который пробыл ему келейником уже с десяток лет, придя сюда совсем мальчиком.
Тогда, еще прежний игумен монастыря, на очередной службе показал на приунывшего сиротинку и настоял забрать его с собой. Евмений, покуда мог, упирался, но потом неожиданно понял, что связан с мальчиком духовной бичевой, и что нить эта не порвется и после его кончины. Тут бы порадоваться, но охватила его скорбь от думы, что может он не справиться, как наставник, ибо не было до того дня у пустынника ни одного, кого бы он наставил. Мальчик прильнув к монаху, сам сказал, что Господь управит и вот от этой детской прозорливости моментально и припеклось к нему сердце старца, а сознание указало, что пора передать мудрость и знание молитвы, ни кому-то, а именно этому мальцу.
За десять лет вобрал в себя Иона, как губка, все примудрости Евмения, ни разу не перечив, но выполняя все послушания, и любя все и вся, так, что нечего больше было передать старику, а значит и почивать пора – так он рассудил и так было угодно Богу.
Вторую часть ночи провели оба в чувственном трезвении за молитвой. За пол часа до рассвета послал старший младшего на пол часика вздремнуть, а сам продолжил свое обращение к Богу, и дал ему Господь знать, что немного осталось ему, до рассвета заберет к Себе.
Открылось еще Евмению и то, что Иона тот самый подвижник, который должен заменить его и вырасти в бОльшую меру. Со слезами счастья и умиления от чести, быть причастным к славе Божией в этом молодом послушнике, дарованной Создателем, с благодарственным словом на устах и посещенной благодатью в сердце почил старец Евмений с первым лучом солнца, запечатлев эту самую славу на своем лике улыбкой святости, что бывает, когда встречает исходящую души праведника Ангел Господень…
***
Иов же проспав до обеда, проснувшись в той же позе, что и заснул, открыл глаза в хорошем настроении, лишь слегка омраченном непонятным беспокойстве. Вставать не хотелось, как бывает при воспоминании о предстоящих нелегких делах, при том, что время подъема еще не наступило.
Будучи в уединении, любил он иногда поговорить про себя сам с собой, особенно, когда замечал за собой нарушение привычного распорядка дня, хотя бы в мелочи:
– Ну то раб Божий Иона, опять ленишься?!… – И сам же себе отвечал, ведя ненавязчивый диалог, то со своим эгоизмом, то со своей собственно совестью:
– И в чем тут лень? Ведь только лег недавно. Поди и старец спит, а что мне без него делать то? Ни благословения ни возьмешь, ни к дел не приступишь…
– А для молитовки благословений не нужно, знай себе читай, крестись, кланяйся – красотааа!
– Господи помилуй! И то верно… – Келейка была не велика, и разделяла духовных отца и чадо небольшая печурка и столик чуть поодаль, между лавками, на которых они и спали, находящийся. Потому и почудилось Ионе, будто отче спит, что виделся ему лежащем на скамье Евмений. Как-то тихо, не в пример обычному, было это. Старик не сопел, не подсвистывал, не крестился, просто занимал место на деревянном лежаке, да так необычно, что показался пробудившемуся лишним здесь.
Такая мысль, резанула странной догадкой, к которой молодой человек не был готов, потому и насторожился. Осторожно и тихо позвал он:
– Тять, а тять… – Обыкновенно Евмений спал мало и то в тонком сне, и при любом шорохе просыпался.
– Тяяяааать… Спишь что ль?… – Нутро Ионы сжалось, захотелось чего-то невозможного, медленно начал давить страх догадки, от чего он боялся пошевелиться. Появились знакомые нотки, впервые услышанные в отчаявшемся сердце, в утро смерти родителей, когда он осиротел, впрочем, Евмений был ему ближе и роднее настоящих, поскольку вложил в него заботу и о теле, и душе.
– Господи помилуй! Ну нельзя ж так! Только вчера отче о своем упокоении говорил, и сегодня его уже нет? Да не может быть такого… Как я буду один? Господи, как же мне быть…, надо ж вспомнить, что он говорил? А что я так переживаю, я же не уверен, что его уже нет… Тяяяааать, а тять!… – Иов заставил себя встать, но не на ноги, а спустился со скамьи на колени, обратив лицо свое на иконку Пресвятой Богородицы:
– Матушка…, слезы мои к тебе и стенания мои к Сыну Твоему, моли Его милостивого, да будет ко мне милостив, да не оставит одного, да не кинет в глуши неразумного, да не отдаст на съедение страхам и сомнениям, но наставит и вразумит грешного раба Своего Иону. И да будет воля Его во веки веков, аминь! Моли Бога о мне грешнем, прости меня, помилуй и защити Пресвятая Богородица, матушка наша! Аминь!… – Вставал он с тяжелым сердцем, совсем не готовым осознать свое вынужденное уединение. Каждый звук внутри своего тела, бывающий обыкновенно у каждого, казался ему предупреждением своей собственной кончины, но прежде долгой и тяжелой болезни. Сделав шаг, затем второй, третий, подошел он к краю скамьи и вперился в лицо старца. Лик его сиял улыбкой радости непрекращающейся:
– Но так не бывает у покойников… Тять, а тять… Видно сон дивный у тебя… – Протянув руку к плечу молодой человек потряс тело. Улыбка не пропала, но и старец не шевельнулся. Горячая кровь прихлынула к лицу осиротевшего вторично послушника, выбив большие слезы, капающие, сначала, редкими огромными каплями, на пальца монаха, затем, когда Иона выпрямился, заливающие щеки, катящиеся ниже по усам, затем по бородке, где в них и теряясь.
Он упал на колени, схватил руку наставника и начал ее целовать. Она показалась не холодной, и какой-то особенно нежной. Молодой человек не запомнил, сколько простоял вот так, развернув руку ладонью внутренней частью вверх, уткнулся в нее лицом и забылся на какое-то время.
Очнулся он на закате, уже с полным пониманием произошедшего и четким осознанием, что необходимо делать. Каждое слово, сказанное Евмением на кануне, вспомнилось и определилось в понимание действия. Зная, что тело должно видоизменяться, он удивился отсутствию запаха, а потому решил не оставаться здесь на ночь, да и не жить здесь вовсе, а перетащить мощи в пещерку рядышком, что бы заложить самодельными кирпичиками, благо глины в этих местах было достаточно.
Иона вспомнил, что они с отче хотели выложить из кирпича небольшой навес в лесу на столбиках, и уже приготовили кирпичи, которые обжигали в костре, ими и заложил без раствора временную могилу, помня, что кто должен прийти и совершить необходимое.
Старец оказался почти невесомый, тело его было легким, так и не охладевшим о конца, поместилось точь в точь, даже показалось, что всегда здесь и было.
Вернувшись в келейку Иона нашел акафист, и Псалтырь, зажег лампадку и принялся читать псалмы за упокой души. Так продолжалось всю ночь, и следующий день, пока на чтеца не навалился сон, незаметно уложивший молодое тело прямо на глиняном полу.
Не долго послушник пролежал в нечаянном забытьи, спокойствие нарушил маленький зверек несколько раз пробежавший по нему, а в заключении несильно укусивший за палец. Иона вскочил, увидел виновника своего пробуждения и сразу почувствовал себя виноватым, поскольку угостить гостя было нечем. Тут же почувствовался голод, в голове закрутилось, что-то о сухарях, где-то припрятанных Евмением, а наглых зверек и не думал уходить, будто прожил в этом маленьком домике всю свою жизнь.
Догадка вызвала улыбку:
– Не душа ли это Евмения пожаловала меня проведать?… – Зверек упал на бок и покатался на спине, будто чесал ее, как это делают собаки с котами, после чего запрыгнул на скамью, где почивал старец и свернувшись в колечко успокоился.
– Ну как не понять… – пошел искать сухари, иначе не будет мне покоя… – Иона сходил за хворостом, разжег небольшой костер у входа, где был устроен небольшой очаг и пошел к недалеко расположенной заимочке, где хранились скудные запасы обоих отшельников. В ста метров, над речкой на суку большого дуба, висел деревянный короб. Хитрым способом достав его, молодой человек, извлек из него пару вяленных рыбешек, туясок и бересты с диким медом, пригорошню орехов: «Пожалуй хватит на угощение и мне на пару дней».
Сухари были с другом месте, но идти дуда не хотелось. Направившись домой, он принял решение начать собирать запасы на зиму, ведь отче сказал, что год придется провести в затворе безвылазно в мир, а значит, собирать грибы, ягоды, орехи, разные травы, в которых он неплохо разбирался, ловить рыбу, хорошо бы найти новые улья диких пчел. Приготовить дрова, каким образом в одиночку еще было не понятно, но страха и сомнений не было, теперь послушник не только верил, но и знал – Господь с ним. С этими мыслями вернулась и прежняя радость, в том числе и о Евмении, наконец обретшем покой и заслуженную благодать рядом с Богом…
