Читать книгу Ночь посреди мира - Алиса-Наталия Логинова - Страница 10

Добрые похороны

– Небо-то засинивается, скоро точно ливанёт, – болтал посыльный мальчишка из лавки зеленщика, пока кухарка придирчиво осматривала доставленный товар: то были помидоры откуда-то с юга, где, видимо, и в марте светило солнце, и не просто светило, а ещё и грело. Мальчишку же грела надежда на чаевые: бедняга ещё не выяснил, что Марья Петровна была на этот счёт несколько скуповата. Однако немного мелочи ему перепало, за что в карман кухарки перекочевал сложенный вдвое листок; на этом и разошлись.

Нужно было стряпать обед, ожидались гости; но она разложила овощи на столе и позволила себе перед тем, как начинать готовку, полюбоваться собой в висевшем в прихожей полутёмном зеркале.

– Хороша! – подытожила вслух Федора, пользуясь отсутствием дома хозяев, и развернула листок.

Дашка поглядывала на неё, сражаясь с одеялом и пододеяльником. С высоты её лет Федора была глубоко пожилой женщиной, которой грешно даже думать о тех вещах, которые, как подозревала Дашка, писал кое-кто в записке.

Кое-кто, конечно, с Дашкой бы не согласился. C позиции кое-кого Федора была статной, фигуристой, вполне себе молодой и яркой женщиной, к тому же темпераментной. В отличие от Марьи Петровны Федора свой темперамент скрывала и из-за этого к самой хозяйке дома относилась с настолько же тщательно скрываемым презрением. Человек взрослый, полагала Федора, должен держать себя в руках, так и получалось, что на взрослую Марья Петровна не тянула. Федора временами подумывала об уходе, но потом думалось, что и у других будет то же самое, а тут уже как-то привыкла; да и жалко было юных Янтарских – испорченных дурным воспитанием, заброшенных и одиноких. Не имея детей собственных, Федора тепло относилась к чужим, а эти уже и на чужих-то не тянули.

Подруга Федоры, Зина (корзина, резина и прочие нехитрые прозвища из детства) всё надеялась, что Федора снова выйдет замуж, однако она давно махнула на это рукой, поскольку первое замужество ясно показало – ни свадебный марш, ни чужая фамилия, ни обмен кольцами и клятвами ничего на самом деле не меняют и не определяют. Теперешняя её жизнь Федоре нравилась, хоть Зина этому и не верила: сама себе хозяйка, свободное время за хорошей книжкой, а не за стиркой чужих носков, можно как угодно тратить заработанные деньги и с чистой совестью чуть сильнее обрадоваться на ярмарке предложению недурного собой – для своих лет – господина принести ей стакан глинтвейна. Если бы господин оказался женат, то Федора бы знакомство не развивала – на этот счёт у неё были твёрдые убеждения – однако быстро выяснилось (мир тесен!), что он вдовец. После этого она немного опасалась, что господин окажется трусоватым или глуповатым, однако пока опасения не подтверждались.

Федора убрала записку, бросила взгляд в зеркало – хороша, перед старостью ещё погуляем – и пошла точить нож.

Готовить Федора любила и в принципе, и потому, что можно было подумать в процессе; например, промывая овощи и зелень, она обдумывала, куда бы пристроить Дашку. Та была юна, и пороху не нюхала, а вот у Федоры за всю насыщенную событиями жизнь образовалось чутье вроде звериного, своеобразный зуд, появляющийся перед неприятностями. Может, досталось по наследству: предки Федоры носились по всей Российской Империи туда-сюда, их срывало с места войнами, эпидемиями, голодом – и Федора подозревала, что те, кто выжили, выжили именно благодаря чутью. Всегда будь готов бежать, прячь деньги, дружи с соседями, но не болтай лишнего…

– Да всё же вроде как всегда… – ныла Дашка, утрамбовывая грязное бельё в корзины и всей фигурой показывая, каким лишним паникерством считает Федорину озабоченность. Федора, однако, терпения не теряла:

– Это она ещё не знает ничего толком.

– Про Вениамина Борисовича? – скепсисом разило на версту. Федора фыркнула:

– Да причем тут! Про сына. Ты погоди, до неё дойдет, что его в тюрьму, и тогда…

Дашка остановилась, вытаращила глаза:

– Прям в тюрьму?

– А то, – сказала Федора, с чувством отмывая старую картофелину, – а ты думала?

– Ну не знаю, – почесала нос Дашка рукавом, – у Марьи Петровны же кто-то заступается за Романа Вениаминовича…

– Пф, – Федора поставила кастрюлю на плиту. – Ты про Веселовского? Не, тот грудью не будет за них лезть. Понимаешь, ладно бы держать всё в университете, а Артёма-то родители до полиции довели…

– А я вроде слышала, что наши соседи постарались, – добавила Дашка.

– От Марьи Петровны? У неё все, кто ей не нравятся, враги и копают, – хмыкнула Федора. – Только закапывается она самостоятельно.

Дашка закончила с бельём, плюхнулась на табурет, стала чистить картошку:

– А что, Соня теперь за Артёма не выйдет?

– Ты б про себя лучше думала! Не выйдет за него, выйдет за другого, – сказала Федора, задумалась и добавила, – а вообще не знаю. Она у нас хитрая выросла, да?

Дашка засмеялась.

– Палец себе не отрежь, хихикает она! – напустила серьёзность на себя Федора, и они дальше удалились от темы «откуда у Федоры Предчувствие».

Федора этому предчувствию доверяла даже без всяких видимых доказательств – просто потому, что лучше, почувствовав что-то неладное, отпрыгнуть, а потом уже оглянуться и увидеть, как по этому месту пронесся потерявший управление автомобиль. Поэтому она даже не удивилась телеграмме, за которой пришлось спуститься в обед к почтальону.

Составители проявили чудеса шифровки:

НИКТО НЕ ЕДЕТ ЗПТ ЖДЁМ ТЧК С ПОЧТЕНИЕМ ИЗ ТУЛЫ

– Прятала, прятала, да недопрятала, а? – заглянул через плечо дворник Матвеич. – С поезда-то сняли?

Федора нахмурилась, стала загибать пальцы:

– Погоди, это сколько времени прошло… Тут два часа езды!

– Ну так они не знают, когда, – хмыкнул Матвеич в усы. – Я тебе говорю, забрали в участок.

– Так забрали, она бы к нему бегала! А она политесы с Веселовским, жабой этой разводит. Сбежал, небось.

– А может и сбежал, – покладисто согласился дворник. – Этот может.

Она уже собралась подниматься, но заметила Артёма, выходившего от Рокстоков. Да, выходит, Дашкины слухи не все враньё! Вот, значит, какая сила вмешалась…

Федора почувствовала смутное ощущение, что Марья Петровна при всём своём дурном характере могла быть на этот раз права, что у соседей могли быть какие-то свои счёты к семейству Янтарских… Но поднявшись, Федора подумала, что заражается от хозяев, а на деле всё просто – Роман натворил на этот раз на уголовщину, вот и пришла расплата.

Общество, меж тем, расходилось; отпровожав всех, Марья Петровна ушла общаться тет-а-тет с Веселовским и его подбородками. Федора хотела было заглянуть к ней с телеграммой, но тут проходившая мимо Софья потянулась поправить заколку-невидимку, рукав её блузки задрался, и перед взглядом Федоры мелькнули сине-фиолетовые пятна. Мелькнули и исчезли; Софа ушла.

На Федору вновь невидимой мощной волной нахлынуло такое чистейшее, такое лютое бешенство, что она, сжав губы, практически всунула телеграмму подвернувшемуся Вениамину Борисовичу и, развернувшись, ушла с такой идеально выпрямленной спиной, словно это была последняя опора для всего мира.

Вениамин Борисович слегка такому обращению удивился, но, прочитав телеграмму, понял, что Федора так расстроилась, что не смогла найти нужных слов. Он догадывался, что она любит его детей как своих, и был удивлён разве что своим полнейшим равнодушием к известиям. Хотя – может быть, это шифр? Хотя – зачем посылать? Что ж, значит, его сына поймали.

Он поймал себя на обычно несвойственном желании выпить, возможно даже водки.

Самое интересное, что он сам толком не мог понять, хочет ли он выпить от расстройства, от радости, от облегчения, от страха, от чего-либо ещё или от всего вместе. Пить в любом случае было рано. Надо было к тому же избавиться от Михаила Васильевича, поэтому Вениамин ещё немного позанимался самоанализом, прикидывая, например, как он будет жить в качестве отца преступника. Тюремного заключённого.

По всему выходило, что нормально. Не то чувства его по отношению к окружающим серьёзно просели, не то у него плохо получалось жалеть или сочувствовать именно сыну, с которым общего было, кажется, меньше, чем с официанткой. Да и сложно сочувствовать человеку, который тебя ни в грош не ставит; наверное, женщинам легче. Их спасает материнский инстинкт – плохой, хороший, а она его выносила и выкормила, и передачки носить в тюрьму будет. Наверное, это правильно. Гуманно.

С другой стороны, уныло думал Вениамин, по вине его сына погиб человек. А тому даже не пришло в голову сдаться с повинной. Что бы он, Вениамин, Венечка, делал бы, если бы в двадцать один оказался причиной чужой смерти? Наверное, рыдал бы в каком-нибудь углу от ужаса.

Вениамин Борисович подумал, что теперь его будут винить в том, что он воспитал преступника; однако он этого не делал, потому что не воспитывал Рому вовсе – и это звучит ещё хуже.

А что надо было делать? Как поступить? И как нужно было понять, когда рядом была Марья Петровна, которая всегда на все сто процентов знала, что делать?

Как и когда он должен был перестать доверять собственной жене?

Впрочем, подумал ещё более уныло Вениамин, Роман-то перестал меня уважать и считаться с моим мнением потому, что именно так ко мне стала относится она сама. Честно перенял у матери.

Которая уже полчаса ублажает Веселовского! Вениамин решил перенять манеру Федоры и молча всунуть жене листок – в конце концов, он тоже может быть убит горем! – и подошёл к двери.

– Марья Петровна! Им уже заинтересовались, не приведёте вы, значит полиция! Это выглядит подозрительно…

– Признайте, что за этим стоят Рокстоки!

– Да причем здесь это! Пусть он явится, тогда ещё есть шанс пройти как свидетелю…

– Мой сын ни в чем не виновен! Не надо впутывать его в эту грязь. И не уходите от ответа, мне уже сообщили, что, якобы, их сын видел где-то Романа, в каком-то притоне. Их сын – гимназист! Это смешно.

– Марья Петровна!! – Веселовский понизил голос и яростно зашипел. – Вашего сына видела куча народу, куча! Часть из них отчислена, а часть проходит под следствием по подозрению в убийстве или соучастничестве, и ЭТИ показания ни вы, ни я замести не сможете! Притаскивайте сына, мы всё обговорим, и всё ещё может обойтись…

Вениамин Борисович отошёл от двери, методично порвал телеграмму на мелкие кусочки, затем накинул пальто, спустился, стрельнул у дворника сигаретку и закурил. Матвеич покосился, но промолчал.