Читать книгу Ночь посреди мира - Алиса-Наталия Логинова - Страница 6

– Да? Янтарский у аппарата! А, Михаил Васильевич, здравствуйте-здравствуйте… Да, да, конечно, зайду.

Вениамин Борисович положил трубку и откинулся на кресло, с тоской уставившись на аквариум, принесённый в кабинет для успокоения нервов. Службы своей несчастные рыбки не выполняли, но таково было распоряжение высшего начальства, а с начальством Вениамин Борисович предпочитал не связываться, да и зачем ему доносить на рыбок? Потом, думал Вениамин Борисович, какие рыбки могут что-то поделать с ущербом, который наносит моей жизни окружающая среда в лице домашних и бесконечных начальств? За время работы одних непосредственных начальников он перевидал столько, что сбился со счёта и, например, не мог сказать, кто придумал завести аквариум, а кто – секретаря. Последняя идея, впрочем, была недурна, как и сама секретарь, девица с внушительными персями под обтягивающей блузкой, заставляющая что-то внутри Вениамина Борисовича трепетать. Сам Вениамин Борисович не одобрял подобного разврата у прочих, и признать тягу к подобному разврату у себя ему стоило больших душевных усилий. Пока он старательно убеждал себя, что нет ничего дурного в том, что ему приятно общество умной женщины, которая к тому же куда грамотнее писала.

Мысли Вениамина Борисовича безнадёжно скакнули за дверь кабинета, где находилась юная обладательница персей, и ему потребовалось усилие, чтобы вернуть эти мысли хотя бы к аквариуму как к предмету более безобидному. Впрочем, безобидность была относительна: каждый раз при взгляде на него Вениамин Борисович ощущал своё сходство с этими чёртовыми тупоголовыми рыбками, которые мечутся в огороженном стеклом пространстве и развлекают посетителей, дожидаясь, когда их покормят. С тех пор, как он это про себя понял, он в глубине души ожидал какой-нибудь катастрофы, которая бы его высвободила, и даже перестал толком работать; но прошло уже лет десять, и, как убедился Вениамин Борисович, этого даже никто не замечал. Кадровые перестановки всё равно зависели не столько от личных усилий, сколько от симпатий и антипатий, родства и преданности, и ещё каких-то интриг друг против друга, в которые Вениамину Борисовичу было тошно лезть; поэтому он оставался верным середнячком, занимал свой угол на пятом этаже здания, ждал, пока Что-Нибудь Произойдет.

Но ничего не происходило.

Каждый раз, когда его вызывали на ковёр, он надеялся, что ну вот теперь-то – всё, но вместо этого его даже иногда хвалили. Формально он руководил небольшим отделом, но по сути отдел жил как-то сам, за счёт прекрасных гиперактивных существ мужского и женского пола, преимущественно молодых и, в отличие от собственного шефа, заинтересованных – или хотя бы удачно делавших вид. Самые активные быстро продвигались наверх или уходили в другое место; часть входила в ряды рабочих лошадей, благодаря которым Вениамин Борисович, видимо, и выглядел временами деятельным и заслуживающим похвалы. С другой стороны, сам он, прекрасно это понимая, даже не пытался вмешиваться в процессы и вникать в происходящее, подписывал все приказы и заявления, никого не ругал, а речи из числа тех, что обязательно должен давать начальник своим подчиненным, чтобы поднять в тех боевой дух, длились у него не более десяти минут и состояли из двух пунктов:

– он рад работать с такими профессионалами,

– и не сомневается, что всё у них получится.

У других начальств это затягивалось часа на два, и Вениамин Борисович чувствовал, что за это ему благодарны.

Он вообще любил, когда ему были благодарны. И тишину.

К Михаилу Васильевичу идти не хотелось.

Впрочем, ещё было куда тянуть время, и он открыл очередной выпуск «Московского телеграфа» и перечитал некоторые статьи, особенно его беспокоившие. Затем взглянул на мерно тикавшие часы – время ещё было. Идти не хотелось.

Выудил из пачки, которую в уме называл «на растопку», «Ведомости московской городской полиции». Читать это по доброй воле никто не собирался, однако в государственные учреждения она исправно рассылалась; «в воспитательных целях», шутили служащие. Газета эта была под завязку набита чрезвычайными происшествиями и нарушениями правопорядка, постановлениями городской Думы и дешёвыми объявлениями обо всём подряд. Вениамин Борисович успел узнать о трёх кражах, одном поджоге, одном убийстве из ревности, самоубийстве какого-то студента-пятикурсника и раскрытии дела о торговле наркотическими средствами прямо в центре Москвы, когда тянуть стало уже некуда и пришлось подняться с кресла и потащиться к звонившему.

Формально Михаил Васильевич был старше его всего года на два, однако – то формально! По сути же Вениамин Борисович вечно чувствовал себя нашкодившим студиозусом, а то и гимназистом, входя к тому в кабинет. Сама манера держаться с людьми господина Веселовского заставляла окружающих быстро и безболезненно понимать свое подчиненное положение и мнение своё держать при себе, особенно в случае каких-либо противоречий. А противоречия и сам Вениамин Борисович не любил, даже противоречия малые повергали его в совершенно расстроенное состояние, что уж говорить о противоречиях с кем-то вроде Михаила Васильевича.

– Здравствуйте, здравствуйте, голубчик, садитесь, – и Михаил Васильевич любезно указал на кресло. Ростом он был среднего, а полноты – большей, чем полтора Янтарского, однако всё это, включая три подбородка и неестественно маленькие на широком лице очки, казалось, лишь придавало ему убедительности.

Янтарский сел. Нашкодивший школьник, как есть, который зачем-то пытается вести себя на равных с гремучей змеёй.

– Новости-то слышали? – светски продолжил Веселовский, поглядывая на собеседника искоса.

– Смотря какие, – уклончиво ответил Янтарский, пытаясь сообразить, о чём ему положено было слышать.

– Как же, как же! – всплеснул руками Веселовский. Глаза в очках так же немигающе косились. – Дальний Восток!

– Японцы? – наобум предположил Вениамин Борисович, который внешней политикой интересовался исключительно для подобных бесед. Походу, попал:

– Конечно! И Китай – измена, измена как она есть!

Про Китай, к счастью, как раз было в «телеграфе».

– Говорят, Пекин не допустит, – с большей уверенностью сказал Янтарский, припоминая содержание статьи. – Министр сделал заявление…

– Ну что вы, право дело, словно вчера родились, – снисходительно глянул на него Веселовский. – Министр…

И дальше Янтарскому выпала честь выслушать кусок лекции о внешнеполитических делах на Дальнем Востоке и на Востоке вообще, а заодно узнать о том, что таким молодым вообще в министерстве иностранных дел не место, и икра из-за этого только дорожает, потому очевидно, что это заговор.

Вениамин Борисович к моменту с икрой поймал себя на том, что уже заинтригован. Ясно было, что рано или поздно Веселовский вырулит на путь праведный и скажет, наконец, ради чего вызвал, но пока пути были более чем окольными. Возможно, Веселовскому нравилось, что можно вот так вот высказаться знакомому человеку, почти родственнику, но Янтарский допускал, что тот просто пытается вызвать его раздражение, растрачивая время попусту. Однако торопиться было некуда, а опыт выслушивания бессмысленных речей в собственном доме Вениамина Борисовича закалил.

– … и рыбные мануфактуры страдают, понимаете?

– Понимаю, – согласился Янтарский.

– Я рад, что мы с вами сходимся по этому вопросу, – вальяжно кивнул Веселовский и покрутил в воздухе Паркером. – Жаль только, что государство не склонно прислушиваться к тем, кто действительно понимает в происходящем.

«К счастью для всех нас», – подумал Янтарский. Вслух сказал:

– Марья Петровна передавала нижайший привет.

Это была ложь, но она, наконец, вывела Веселовского из дебрей спасения родины. Он поправил очки:

– Да-да, и Марье Петровне доброго здравия. Но боюсь, новые известия о её прошении могут вашу супругу несколько огорчить.

«Не ходить домой ночевать? А куда я денусь?».

На мгновение Вениамин Борисович представил драматическое бегство с секретарём в какие-нибудь джунгли (а лучше в пятизвездочный отель посреди них), но тут же отогнал эти мысли.

Веселовский, не дождавшийся реакции от собеседника, продолжил:

– Вы же знаете, Вениамин Борисович, моё тёплое отношение к вашему семейству, нашу долгую дружбу…

Ещё пять минут о том, как ценит Веселовский родственные узы. Янтарский пал духом.

– … И я никогда не отказывал драгоценнейшей Марье Петровне в просьбе! – патетически продырявил воздух напротив себя ручкой Веселовский, оставаясь, впрочем, вполне спокойным. – Но бессильны мы перед силами вышними, увы.

Янтарский все ещё выжидательно молчал.

– Понимаю, – развел руками Веселовский, – понимаю. Разочаровал. Да. Но – увы! Не всесилен. Сделал что мог. Но – они!

– Они? – повторил Янтарский.

– Увы, – вздохнул Веселовский, на вкус Вениамина Борисовича излишне притворно. – Не подумайте, Бога ради, что мне безразлична судьба вашего наследника…

– Что вы, – сказал Янтарский. – Все мы очень переживаем.

– Я всё так и передал, в точности, живописал картину страданий, прекрасный нрав вашего сына…

Янтарский порадовался, что не попросил воды, а то сейчас бы поперхнулся.

– … практически всё замяли. Но, понимаете, – Веселовский понизил голос, – одно дело всё же учеба, это дело привычное, понятное. А тут-то – сами понимаете!

Янтарский задумался, слишком ли поздно признаться, что он ничего не понимает.

– Мне так и сказали, мол, одно дело – в учёбе пособить или глаза на что закрыть, дать одаренному чаду второй шанс.

– В случае Романа минимум четвёртый.

– Видите! Я всё устроил. Однако же поймали этого Яковлева, и закрутилось.

– Яковлев, – осуждающе сказал Янтарский. Веселовский сочувственно качнул подбородками:

– Увы. Паршивая овца! Мать-одиночка. Всё с ним было ясно. Конечно, он пошёл клеветать на приличных людей…

Вениамин Борисович снова ощутил неподдельный интерес. Что его сын делал с этим Яковлевым? Грабил старушек?

– Не подумайте, что я сколько-нибудь поверил этим слухам!

– Нет-нет, что вы!

– Я отстаивал честь и достоинство перед всеми чинами, и, поверьте, все они считали, что Яковлев лишь из чувства зависти опустился до клеветы!

– Так, – сказал Янтарский, – и что же изменило их мнение?

Веселовский снова драматично развел руками.

– Простите меня, и вы, и супруга! Но вот буквально на днях имел разговор: было сказано, что появились новые лица, новые свидетели и что заинтересовались ВЫШЕ, – Веселовский возвел взгляд к потолку и снова покосился на Янтарского. – Не сомневаясь в добродетелях вашего сына, господин проректор всё же вынужден уступить, а с ним, увы, и я лишаюсь возможности повлиять на участь Романа Вениаминовича.

«Мне кранты».

В кабинете он опасливо набрал номер съёмной квартиры сына.

– Здравствуйте, Вениамин Борисович! – узнал его друг, имени которого Янтарский, конечно, не помнил. – Ромы нет. Марья Петровна сказала, он уехал к родственникам…

– О, – сказал Вениамин Борисович. – Ну да. Конечно. Совсем забыл.

– Не предупредил и не оставил квартплату, – пожаловался парень на том конце трубки.

– Бывает, – ответил Вениамин Борисович, прекрасно понимая, что несет чушь. – А что там за слухи про Яковлева?

Всё-ещё-безымянный друг с чувством рассказал про наркотические средства, и тут Янтарский-старший наконец сопоставил события с газетной заметкой. Он пообещал сообщить о возвращении Романа, но забыл об этом раньше, чем положил трубку. По всему выходило, что Марья уже в курсе происходящего и просила Василевского попросить за сына… но полиция наткнулась на этого Яковлева, и дело приняло дурной оборот. Марья предусмотрительно отправила Романа подальше из столицы, пока она не замнёт дело, и сейчас наверняка перебирает знакомых.

Это значит, с тоской подумал Вениамин Борисович, что завтра-послезавтра его отправят с визитом к двоюродному брату, человеку жёсткому и болезненно принципиальному, чего Марья никак не желала понимать, равно как и множества других вещей. Поначалу он пытался ей объяснить, питая надежды, что она, как и всякий разумный человек, поняв устройство мира перестанет с ним спорить, однако выяснилось, что не понимала Марья очевидных вещей не от глупости, а от нежелания их принимать. Это было своего рода позицией: я отказываюсь это понимать, следовательно, этого не существует. Понимала же она, разумеется, то, что подтверждало её взгляды и не заставляло в них усомниться.

Так и выходило, что это не кузен Вениамина Борисовича – человек неподкупный и несговорчивый, а это Вениамин Борисович просто не умеет найти к нему правильный подход.

Подразумевалось: не то, что другие. Другие-то умеют.

Чем сильнее Вениамин Борисович оглядывался на других, тем сильнее подозревал, что эти «другие» существуют разве что в голове его жены вместе с той предполагаемой «другой» жизнью. Все логические объяснения разбивались об эту воображаемую идеальную жизнь, которая почему-то должна была Марье Петровне достаться и происходить. Она обвиняла его в недостатке денег, хотя поначалу он раз сто, не меньше, оправдывался: самолетостроение казалось прекрасным вложением денег его родителям, никто не мог подозревать, что дирижабли потеснят их, а потом и полностью выгонят с пассажирских перевозок. Родители поступили разумно с вложенным капиталом, и он последовал их примеру – нельзя же на полном серьёзе обвинять его в том, что у них не было машины времени?

Но нет, ничто не трогало Марью. Деньги должны были магическим образом преумножаться, а он – делать карьеру несмотря на все заверения, что продвигать по службе его мало кому интересно. Чужие мужья все сплошь были идеальными отцами, ежедневно приносили большие доходы, сопровождали жён на светские рауты и выглядели как Аполлоны и Адонисы.

Поэтому когда он, привычно уступив жене, отправился к кузену, то просить за сына даже не собирался.

– Прости, – сказал Игорь, когда они остались вдвоём, – сам понимаешь. Виновен – значит виновен. Могу лишь не выдавать твой визит полицейским.

– Понимаю, – махнул рукой Вениамин, – пустое. Вырастила балбеса…

– А вот я всегда говорил, что мальчика надо в кадеты! – отрубил Игорь. Вениамин посмотрел на его суровое лицо бывшего офицера – тот был уволен со службы по состоянию здоровья, но, как казалось Вениамину, душой так и остался с ней. Марья за глаза называла его солдафоном, и когда Роман был маленьким, Вениамину тоже казалось, что отправлять ребенка в кадетский корпус, учить маршировать, когда тому ещё положено гонять голубей и запускать воздушных змеев – это перебор. Однако – вот к чему пришли: может, Игорь и прав. Дисциплина Роману бы точно не повредила.

Игорь продолжил, нарезая воздух ладонью:

– Все эти вот вещества – от чего? От бесцельности. Должны быть у человека цели, идеалы – тогда ему самому на эту дрянь не захочется тратить время, деньги, здоровье. В тех же кадетах что хорошо? Уважай старших. Защищай родную землю. Дисциплина. А для чего дисциплина? А от того, брат, что с дисциплиной ты всего добьешься, любую гору одолеешь. Потому что себя надо в руках держать. Не позволять распускаться.

Вениамин тайком глянул на выпирающий из рубашки живот. Он всегда чувствовал себя каким-то недобрутальным на фоне Игоря. Хотелось тоже нарезать воздух ладонью, но не перед кем и у него бы быстро устала рука.

– А вы – что? И ты, брат, тоже виноват. Нельзя воспитание парня женщине доверять! Она его так и будет голубить, по головке гладить, вот и вырастет черти что. Тебе надо было за него браться, а она – с девицами сидела бы, с пяльцами-вышивальцами, что у них там.

Вениамин даже не пытался объяснить Игорю все невозможность его предположения. Бурная энергия Марьи от сидения за пяльцами взорвала бы пару домов. А что было бы с ним, если бы он просто попытался наказать расшалившегося мальчика… Неудивительно, что тот чувствовал себя под защитой личного торнадо.

И Вениамину даже где-то в глубине души захотелось, чтобы торнадо Романа в кои-то веки не спас. Мелькнула мысль – а не выяснить ли, где прячут мальчика? Пусть в конце концов хоть раз почувствует на себе последствия своих поступков.

И ещё за этим – ещё более тайная мысль – а Марья наконец почувствует последствия своих.

Но он не должен был так поступать. Он был хорошим человеком. Он был отвратительно хорошим человеком, который, даже живя с полной мегерой, обвиняющей его во всех смертных грехах, не изменил ей с обладательницей чудных персей. Он уже прожил всю жизнь порядочным человеком и проживет её именно так до конца.

– Да, – сказал Игорь, – натворил делов. Думает, его не найдут? Найдут. Не знаю, на что она рассчитывала. Ректорат не вылезает из допросов. Три университета шерстят.

– А я думал, уже всё раскрыли, – не понял Вениамин. Игорь бросил на него раздражённый взгляд:

– Ты думаешь, там три человека было? Пять? Господи, как ты можешь быть таким беспечным, человек умер!

Вениамин несколько раз прокрутил в голове последнее слово, прежде чем отважился переспросить:

– Умер?

– Да, студент! Отравился до смерти вот этим самым. Ты газеты читаешь?

– В сегодняшней было самоубийство, – сказал Вениамин не слушающимся голосом.

Игорь молча покачал головой.