Читать книгу Ночь посреди мира - Алиса-Наталия Логинова - Страница 7

Всё было хорошо.

Роман в этом и не сомневался, но всё же было приятно ощущать свою правоту. Он сидел в плацкартном вагоне поезда Москва-Нижнемирск, справа от него за стеклом пролетали густо припорошенные снегом ели, прямо перед ним позвякивал в имперском подстаканнике стакан с горячим чаем, а слева сидела красивая женщина Аглая и разгадывала кроссворд, покусывая при этом пухлую нижнюю губу. Густые угольно-чёрные волосы чуть вились, одна из прядок непослушно свешивалась на щеку; Роману захотелось так же, как тогда, схватить её за волосы и намотать их на ладонь, чтобы лицо её покорно запрокинулось. Тогда было именно так: быстро, резко, больно – она укусила его в плечо – и безумно страстно. Стоило ему оторваться, отпрянуть, как она, сверкнув глазами, снова бросилась на него – как змея, как хищный зверь, завертелась – не останавливайся, не останавливайся, ну же. Яростная, и при этом плавная, податливая, как растопленный воск, словно не знала о том, что можно позволять мужчине и на каком по счёту свидании, словно не было других мужчин, а был только он, и ему она доверяла своё тело и принимала его столько и так, как он сочтет нужным.

Это пленяло.

Рядом с ней ему стоило больших усилий усмирить организм и не прикидывать ежеминутно, где именно и в какой позе он смог её отыметь. Они уже успели заняться этим в туалете – она жаловалась на вонь, и он зажал ей нос – а теперь можно было бы и здесь, если бы попутчики вышли раньше. Какого чёрта их всех несёт в Сибирь? Приличные люди едут в столицы.

Он отпил чаю, всё-таки поднялся и отправился через пошатывающийся вагон, полный запахов варёных яиц, грязных носков и водочного аромата, к туалету. Интересно, лет в сорок у него, наконец, перестанет вставать от одной мысли о сексе? Выпустив бабку с ребёнком, вошёл, закрыл дверь, прислонился к ней и – ему не надо было закрывать глаза, чтоб представить её тело: не слишком большая, но хорошей формы грудь, талия, широкие бёдра, которые…

Закончив, он поискал бумагу, но, как водится, её не было: зато кто-то сердобольный оставил газету. Что ж, газета тоже сойдет; по иронии судьбы она оказалась полицейской, и Роман с особенным удовольствием её использовал. Оставил кусок страждущим, бегло взглянув – это были полосы с объявлениями, а из новостей осталось лишь чье-то самоубийство. Слабак или идиот: лишить себя жизни, когда она так невозможно хороша! Вернувшись на место, Роман упомянул об этом Аглае. Та взглянула на него своими тёмными раскосыми глазами, чуть улыбнулась, отчего на щеках у неё образовались ямочки:

– Отец Угрим велел бы сбросить труп в реку.

– Почему?

– Грешно. Жизнь дана не для того – это если кратко.

– Длинно и не надо, – отмахнулся Роман, заметив интерес к разговору со стороны соседей, и уставился снова в окно.

Ещё сутки пути, и поезд медленно подполз к станции, на которой Роман и Аглая сошли. Единственный страж порядка отсиживался внутри здания и безразлично скользнул по ним взглядом. Зато поднялся со скамьи другой человек, мужчина в шубе до колен и огромных меховых рукавицах, размашисто поклонился Аглае, кивнул Роману и, всё так же без слов, развернулся и пошел к выходу.

Роман не выдержал, бросил взгляд на полицейского – тот, отвернувшись, беседовал с кассиршей.

– Разве вы не скрываетесь? – спросил Аглаю, но та снова улыбнулась:

– Чудные вы, москвичи! Здесь все знакомые, что скрываться! Сюда же торговать возят.

– Ты же говорила, что деньгами не пользуетесь?

– Мы – нет, а старосты собирают десятину и возят сюда.

– На продажу? – въедливо уточнил Роман. Аглая закатила глаза:

– Обмен! Меняют на полезные для всех вещи. И хватит уже разговоров, холодно.

Роман заподозрил, что истинная причина была в том, что они нагнали молчаливого мужчину на выходе из вокзала. Там стояла потрёпанная машина; вещи убрали в багажник, Аглае открыли дверь спереди, а вот Романа отправили назад, к двум женщинам и корзинам, замотанным сверху тряпками. Поехали.

Воняло луком и прогорклым маслом.

Автомобиль, рыча и подскакивая, переваливался по заснеженному бездорожью; в окне быстро кончился город и потекли бесконечные серо-белые поля.

От Аглаи виделась одна меховая шапка. Может, зря поехал?

Делать всё равно было нечего, и Роман лениво покатал эту мысль в мозгу. Можно было бы, как он убедил мать, поехать к тетке под Тулу, отсидеться там. Сомнительно, чтобы кто-то стал его там искать; а если бы и стал, то есть ещё дальние родственники в Вельске; правда всё, что о нём помнил Ромка, был февральский холод – но родичи наверняка отпаивали бы его из самовара. Да что там делать, куда пойти? Скука.

Остаться в Москве – нет, это не вариант. Даже мать согласилась, что до конца этой заварушки ему лучше не появляться. Сейчас московские неприятности казались далекими и несущественными. Какая-то часть Романа, правда, немного жалела Тёму; впрочем, для всех так будет лучше, повторил он себе ту же фразу, что и говорил матери. Его не сильно потреплют – ну приедут родители, ну будет неприятный разговор – но вряд ли отчислят. Вид паникующего Артёма его раздражал – словно он не понимал этого, и словно не понимал, что у Ромы не оставалось иного выхода. Идиот. Недаром даже у недалекой Сони получалось им верховодить.

Хотя Артём и раздражал вечными попытками угодить родителям, учителям и быть хорошим и удобным для всех окружающих, всё же зла Роман ему не желал: дружить мы, конечно, перестанем (хотя и в этом, зная мягкий нрав Тёмы, Роман не был уверен до конца) и хорошо бы, чтобы это заставило его пересмотреть планы на Соню, эту маленькую глупую крыску. Именно так он представлял себе её – крыса, с хвостиком в виде косы. Вцепится, оглянется – и тащит в норку.

Вернусь – посмотрю на её лицо… Машину подбросило на очередном ухабе, и Романа ударило по ноге чужой корзиной. Так зачем он вообще туда прется? Настроение его снова изменилось: с тоской подумал, что уже давно бы пил у камина домашнее вино, к тому же тульский дядька очень прилично играл в бридж и преферанс. Тащиться в такую даль ради сомнительных перспектив?

Впрочем, перспективы прояснились довольно быстро. Машина остановилась напротив кладбища: над сугробами виднелись верхушки крестов. Аглая вышла, открыла дверь, Рома вывалился, машина фыркнула и потащилась вперед без них.

– Вещи наши Федот сам отвезет, – сказала Аглая и протянула руку в сторону, – вот.

Рома обернулся.

– Оно?

– Да.

Напротив кладбища, с другой стороны дороги были видны кирпичные развалины старинной церкви, на крыше которой покачивалась на ветру берёзка, а за ней виднелись уже развалины не опознаваемые, в которых колонны перемежались с деревьями. Крыши не было.

Рома сделал шаг к ним в сторону, но Аглая схватила его за руку:

– Не сейчас! Нас хватятся.

Он постоял, изучая; затем решил согласиться.

– Но тянуть не будем.

– Сама не жажду.

– Ты уверена, что за нами не будут следить?

– Будут. Но ночью вряд ли. Здесь работы столько, что в полночь народ дрыхнет без задних ног. В шесть утра подъем.

– Уложимся, – и Роман довольно зашагал вслед за машиной. Пройдя немного, заметил тропинку, ведущую в лес, и пробежался по ней, увязая в снегу. Вознаграждение последовало: за соснами показался вид, от которого захватило дух: широченная река, засыпанная снегом, на дальнем берегу сплошь лес, а на ближнем, под утёсом – деревенские дома, из крыш которых летел дым в свежий морозный воздух. Рома оглянулся, улыбаясь:

– Ну и местечко вы, Аглая-краса, отхватили!

Аглая подошла к нему, румяная, чуть раздосадованная:

– Что ты убегаешь! Надо вниз, меня ждут.

– Ах, ждут! Ждут – это другое дело, – Рома обнял её, прижал к себе. Она молчала, улыбалась.

– Радуйся, что сейчас зима, а то… – он наклонился к ней, поцеловал пухлую искусанную губу. И ещё раз.

– Рома, вечером, – она отстранилась, прерывисто дыша. Он кивнул, приходя в себя. Вечером. Они здесь по делу.

Поселение его разочаровало. Не сильно, но всё же – глядя на простые деревенские дома с заборчиками он понял, что ждал большего. Аглая словно почувствовала это и, оправдываясь, сказала:

– Зимой все по домам, только в воскресенье на проповедь выбираются. А летом тут многолюдно, праздники на берегу…

– Что празднуют?

– Ну как – что… Обретение пророка Феоктиста, например, – усмехнулась Аглая и поправила выбившуюся прядь. – Не дни рождения и не новый год, если ты об этом. А вот наш гостевой дом…

Уже интереснее. Дом представлял собой трехэтажный терем, добротно срубленный, украшенный сверху какой-то свесившейся тряпкой – видимо, флагом – а вокруг деревянные столбы; подойдя ближе, Роман понял, что на столбе вырезано человеческое лицо с длинным носом, глазами с дырами в них и полосами, изображающими волосы.

– Двенадцать идолов, помнишь, я тебе рассказывала?

Он ничего не помнил, потому что в эту ересь толком не вслушивался, но кивнул. Идолы так идолы. Они поднялись на крыльцо и вошли внутрь. Щёки обдало теплом, в нос бросился запах свежего хлеба. А они тут неплохо устроились!

Пока Аглая взяла на себя политесы, Роман оглядывался. Их провели в просторную комнату, очень чистую и залитую светом из широких окон; по углам гнездились картины с какими-то бородатыми мужиками – наверное, с этим самым Феоктистом или идолами, шут их знает: мужики, словно не одобряя такое несерьёзное отношение, сжав губы, таращились на Романа. Помимо картин, были ещё свечи; пластиковые цветы, которые он видел в последний раз на похоронах, разноцветные бусы свешивались с гвоздиков, заботливо прибитых рядом с картинами; под ногами лежали мягкие тряпичные коврики – один-в-один как те, которые бесконечно из остатков тканей шила его бабка-рукодельница (когда не шила, вязала такие же бесконечные шарфы). Одна из стен была занавешена длинными шёлковыми шторами, под которыми просвечивали картины и предметы – должно быть, священное место. Роме захотелось сунуть туда нос, и он, улучив момент, подобрался ближе, к бородатому мужику со смуглым лицом, который что-то втолковывал:

– Non, je n’est apprende pas… Verstehen Sie? Do you understand?

– Ферштейн, ферштейн, – махал на него собеседник с совершенно заурядной сельско-славянской физией, голубоглазый, русый – хоть помещай в учебник как образец. – Про-рок Фе-ок-тист! Понял, дубина?

Пальцем при этом он тыкал в картину сбоку от штор, где черноволосый и черноглазый мужчина, похожий скорее не на пророка, а на дьявола, мрачно таращился перед собой, назидательно подняв указательный палец. Впечатленный пророком и пальцем иностранец пытался продолжить беседу с этим диким русским, и Роман, напустив вид полной беспечности, оглянулся, а затем отодвинул штору. Однако! Быстрого взгляда хватило, чтобы понять – там, под этим жалким прикрытием, висит настоящая икона, богато отделанная золотом и камнями, а рядом ещё и лежит книга в кожаном переплете. Сердце Романа заколотилось, он взглянул на собеседников сбоку:

– Ja-ja… Ich weis…

– А его сменил отец Угрим… Вон, вон туда смотри – в том углу висит…

Роман подошел ближе к занавеске и снова её отодвинул, уже нацелившись взглядом на книгу. Сощурился, оббегая взглядом – кожаный переплет, золоченый обрез, золотое тиснение… «Оригинальное орнаментальное тиснение в византийском стиле», всплыло в голове. Он понятия не имел, что это значит, но кто-то был готов выложить за это полмиллиона рублей. Кто-то – шестьсот тысяч.

Игра определенно стоила свеч.

– Месье? Туды нельзя, – наконец обратил на него внимание крестьянин, и Роман задёрнул штору и обернулся, дружелюбно улыбаясь и немного растерянно разводя руками:

– Премного извиняюсь, не знал. Впервые здесь.

– Да вы русский? – обрадовался его собеседник с видимым облегчением. – А я уж так утомился балакать тут… Я тут вроде толмача, только с этими вот – он махнул в сторону иностранца, который изучал очередной портрет – разве сладишь!

– Не знал, что сюда приезжают иностранцы, – искренне признался Роман: Аглая об этом не говорила. Мужичок рассмеялся, показывая жёлтые кривые зубы:

– И ездят, и ездят… Не наездятся все. Но, – поучительно добавил он, видимо, вспомнив о миссии, – оно и верно: пусть к нашей вере открыт и каждый пусть приобщается. От нас не убудет.

Роман покопался в воспоминаниях, но всплывали какие-то разрозненные куски, видимо, впечатлившие его сильнее прочего, – вроде грядущего конца света и того, что начаться он должен был почему-то с Северо-Американских Штатов, а затем перекинуться на Японию. Япония-то чем тебе не угодила, мысленно спросил он мрачного мужика на портрете, но мужик смотрел так, словно угодить ему можно было, только предварительно померев. Свести бы его с маменькой и посмотреть на войну миров!

К счастью, его собеседника теоретическая подкованность Романа не волновала:

– С Аглаей Ильиничной приехали?

– Да, – Аглая, как назло, не возвращалась.

– Видели уже наши достопримечательности? – подмигнул ему мужичок, снова показывая зубы в улыбке. – Могу показать.

Истолковав по-своему отсутствие яркого интереса, поспешил уточнить:

– Мне все равно француза вести с корейцем, не затруднюсь!

Роман для себя уже понял, что в поселении смотреть не на что, но сообразил, что выделяться не стоит, и дал себя вывести в компании с бородачом и маленьким щуплым азиатом, укутанным шарфом по самый нос.

Они навернули километров по поселению, дома в котором мало отличались друг от друга. Прошли мимо местного аналога школы, дома лекаря, мастерских, в основном пристроенных сбоку с обычным избам; зашли в теплицу-оранжерею, где Роман на всякий случай поискал взглядом какие-нибудь дурманящие травы или редкие орхидеи, но тщетно; дошли до берега реки и потопали по нему до маленького круглого здания, оказавшегося чем-то вроде часовни – назначение её Савелий Иванович объяснял очень затейливо, прыгая между восхищенными пассажами об отце Угриме, который «принял веру истинную в тёмный час и пронес сквозь тьму», рассказами о строительстве («каждый руку приложил, никто в стороне не остался») и горестно-завывающими упоминаниями о пророке. О том, понимают ли его иностранцы, Савелий заботился мало, предпочитая обращаться к Роману и переводя время от времени ключевые слова – в основном имена отцов. Иностранцы, впрочем, были впечатлены и благоговейно рассматривали всё, на что указывал Савелий: Роману пришла в голову мысль ткнуть пальцем с одухотворенным видом в забор или бревно и посмотреть, как они восхитятся, но, как назло, ничего рядом подходящего не было.

– Я думал, сюда посторонним вход заказан, – без обиняков сказал он Савелию, когда на очередном пункте их экскурсии иностранцы стали таращиться на свод правил «Истинно верного Учению, Роду своему, Земле и Вере своей душой преданного», приколоченный к стене дома. Справа и слева свод был разрисован цветочками вроде тех, которые висели в гостевом тереме, разве что бусы к ним не полагались.

– Сюда? – Савелий ткнул пальцем в дом. – Ну дык, там старосты живут, решения принимают. Зачем тебе туда?

– Не-не, – поправился Роман, – в общину. Выходит, сюда вот так может иностранец приехать и всё посмотреть?

– Э не, – отмахнулся Савелий. – Просто так никто сюда не приезжает, только люди надёжные и к надёжным. А иностранцы – те жить едут, да-да, – он заметил удивление Романа, – у нас тут хватает людей разных, приезжают, строятся и живут со всеми. Вера наша сильная и праведная, чувствуют это и тянутся, а язык учится, дело нехитрое. С чего, думаешь, я так балакаю? То-то.

Роман подумал о книге, но спрашивать не рискнул. Спросил другое:

– Когда мы въезжали, я заметил развалины, напротив кладбища…

Савелий хлопал ресницами:

– Развалины?

– Да, кирпичные… Тоже жили? – задавая этот вопрос тоном светским и немного любопытным, про себя Роман готов был сменить тему. Лицо Савелия, однако, прояснилось:

– А! То старая церковь и усадебный дом пророка Феоктиста, – голос у него снова принял лёгкий оттенок встречи с божеством. – Жил пророк раньше в нём, а церковь для служений была.

– А почему она из камня, а тут всё деревянное?

– Дык церковь-то старинная, строили её для бесовских этих религиозников, предавших истинную веру, – убежденно сказал Савелий, – и в доме усадебном ещё помещики жили или графы, тут уж не знаю. Но без истинной веры ничто не пойдет, вот и они разорились, деревни пустели, и вот на этом месте пять домов осталось, священник уехал, бо не ради веры он был тут, а ради злата…

«Прямо как я», – испытал симпатию к священнику Роман.

– … а усадьба сгорела.

– Так, а пророк?

– Во-о-от, – довольно продолжил Савелий, наслаждаясь эффектом, – а пророк Феоктист пришел сюда с первыми, самыми верными людьми своими и сказал, что землю эту от скверны очистит и церковь будет служить обращению к богу истинному, а в усадьбе они будут жить, пока у каждого не появится своего дома на земле, и так молились они и строили, строили и молились, и росла наша община и ширилась, и терем этот строили, чтобы пророк Феоктист мог там с новоприбывшими общаться, и молельню рядом, в центре общины, а сам он оставался жить в усадьбе и ухаживать за церковью, чтобы любой мог прийти и вознести молитвы радостно и искренне, или исповедоваться.

– Исповедоваться, – повторил Роман, пытаясь удержаться от замечания, которое так и напрашивалось после рассказов Аглаи. – Ага.

Иностранцы оторвались от правил, и Савелий потащил их к каким-то священным камням размером с собаку. Роман понял, что суть религиозного мировоззрения и учения ускользает от него настолько, что он даже не в состоянии понять, как эти камни, идолы, пророки и молельни соотносятся друг с другом, и кому и в какой последовательности здесь молятся.

– Потом, – сказал Савелий внезапно почти на ухо, и Роман чуть не подпрыгнул, – потом тьма спустилась на нашу землю. Двадцать лет пророк Феоктист боролся с ней, отгонял от вверенной ему земли и паствы – но забрала она пророка, забрала на небеса прямо в огне.

Роман прикинул, что с берега реки пожар не видно, пока он не дойдет до деревьев над склоном.

Удобно.

– Горел огонь три ночи, и три дня, – патетически вещал Савелий, вскидывая руки, – и ничто не могло потушить его, такой был он силы, а когда утих, одни стены остались и сказал тогда отец Угрим: место это проклятое.

– Proklaytoye? – переспросил бородач, и Савелий яростно закивал:

– Проклятое, проклятое! – показал пальцем в лес и провел ладонью по горлу, – Нельзя ходить.

Иностранцы неуверенно закивали. Роман решил убедиться:

– И больше никто не ходил?

– Нет! – отрезал Савелий и шмыгнул носом. – Отец Угрим за такое отлучит.

Значит, Аглая не врала. Ромка огляделся: солнце уже собиралось садиться, а на небе по-прежнему было ни облачка. Отлично, просто отлично.