Читать книгу Гоэн - Аля Карамель - Страница 4

Самые светлые воспоминания детства Тани Будаевой были связаны с деревенским домом, куда её с мамой пускали на лето дальние родственники. В обмен на «отдых на даче» мама должна была ухаживать за тётей Ниной, нестарой, но хрупкой здоровьем хозяйкой, проживающей в том же доме с мая по октябрь. Собственно, никакого ухода за Ниной не требовалось. Маме надлежало обустраивать быт во всех его деревенских проявлениях. Сколько воды в дом занесёшь, столько и вынесешь. Если хочешь помыться и постирать, топишь баню, носишь воду. Для полоскания белья следовало идти на пруд. В первый раз городская Таня пыталась полоскать бельё… прямо в пруду, как она видела в фильмах и на картинах в учебнике. Романтические представления девочки о деревенском быте были развеяны появившейся неизвестно откуда соседкой с палкой в руке. Она пасла овец (тогда ещё в деревне держали овец!) неподалёку и прибежала, чтобы объяснить незадачливой «дачнице», что воду из пруда надо зачерпывать ведром, переливать в таз, и уже в тазу полоскать. Грязную воду выливали тут же, в бурьян, в сторонку от пруда. Жители деревни использовали прудовую воду для мытья посуды, уборки, бани, стирки, ей поили скотину и собак, и потому содержали водоём в чистоте.

А ещё в пруду водились карасики величиной с мужскую ладонь… В обязанности мамы входило кормление кошек этими карасиками, пойманными в вершу1, а ещё поддержание в ухоженном состоянии сада и огорода. Но хуже всего у мамы получалось быть компаньонкой Нине в просмотре дважды – вечером и повтор утром – каждой серии бразильского или мексиканского сериала, которые показывали по двум имеющимся телеканалам. В первый раз Нина смотрела серию для понимания происходящего, а второй – чтобы поплакать над судьбами героев. Просмотр этих бессмысленных телеисторий без какого-либо внятного развития сюжета давался маме с трудом, но это была единственная просьба Нины, и мама не могла ей отказать.

Позже Таня осознала, как тяжело было маме каждое лето впахивать в деревне, вставать с петухами и ложиться за полночь, дождавшись, когда наговорится с ней и отправится спать неуёмная Нина. Но год за годом мама соглашалась «отдохнуть на даче» только ради того, чтобы на лето увезти дочь из Новосибирска. Ни на санаторий, ни даже на лагерь денег не было, да и не отпустила бы она свою доченьку одну ни в какой лагерь. А совместная поездка у них была лишь единожды, когда отец купил билеты на поезд до моря, до Анапы – в 1986 году…

А что же Таня? Ещё будучи малышкой, она полюбила эту деревню, затерянную в необыкновенных, диких местах, и наслаждалась уединением и свободой. На ближайшие десять лет это удивительное по внутренней гармонии и чистой энергетике пространство станет местом её летнего отдыха и убежищем от житейских бурь.

Она приезжала в деревенский домик каждое лето, всеми силами приближая пятницу последней перед каникулами учебной недели. В десятке домов крайней, непроездной деревни доживали свой век пожилые селяне, чьи дети уехали учиться да так и осели в райцентре, Новосибирске, Питере и Москве. Примерно половину домов занимали дачники, такие, как Татьяна с мамой, приезжающие только в самое благодатное время года – летом. Таня не пыталась тогда разгадать загадку этого места, понять, почему ей так хорошо здесь, казалось бы, вдали от городских удобств, от общения с друзьями, от всего, к чему она привыкла и чем жила весь год. Здесь журчал родник с чистейшей и леденющей водой, шумели леса с россыпями земляники и черники, грибами. Чуть в глубине леса стоял дикий малинник с душистыми, чуть завялеными ягодами. А главное, что влекло сюда, в эту деревню – это воздух, густой от аромата свежескошенных трав, парного молока и дыма, струящегося из трубы русской бани. Он был совершенно необыкновенным, и организму городского жителя требовалась порой пара дней, чтобы привыкнуть к такому содержанию кислорода. Таня удивлялась: поначалу ходишь сонный и ленивый, а потому, через пару недель, наступает окончательное расслабление – когда полностью забываешь о городской жизни, когда ловишь себя на том, что не знаешь и не хочешь знать не только который сейчас час, но и какое сегодня число. Зачем время? Хочешь есть – ешь, хочешь спать – спи, живи в гармонии с собственным организмом, с природой. А какой день, узнаешь, когда громкие сигналы клаксона потревожат сонную сельскую тишь – приехала автолавка, значит, сегодня суббота, пора топить баню и резать веники…

Девочка любила каждую минуту деревенского летнего дня. Она просыпалась под мерное звяканье ложки о края алюминиевой кастрюльки: на кухне, отделённой от единственной комнаты тонкой перегородкой, мама помешивала кашу на плите. Она засыпала под разговоры мамы и тёти Нины, ощущая, как гудят набегавшиеся по некошеной траве ноги, под тоскливый писк несытых комаров. Удивительное дело: с годами и селяне стали относится к дачницам как к хозяйкам дома, а не как к бедным родственницам, кем они на самом деле являлись. Да и сама Таня привыкла так думать. Почтальон передавал с пастухами письма и телеграммы «в дом Будаевых», чтобы не ездить на велосипеде самому. Так и стали его назвать – дом Будаевых.

В девяносто седьмом умерла соседка справа, старенькая дачница Антонина. Умерла она в городе, вдали от соседских глаз. Об этом Будаевы узнали от её родственников, живущих в соседнем селе, когда те вдруг явились, увезли газовые баллоны и законсервировали на зиму её дачное хозяйство. А весной девяносто восьмого дочь Антонины объявила, что продаёт дом матери вместе со всеми тридцатью сотками земли, фруктовым садом, ягодными кустами, прудом – короче, всем, что есть на участке. На майские праздники в доме появился новый хозяин Аркадий – «челнок», разбогатевший на перевозке одежды из Турции – и с энтузиазмом взялся обустраивать и своё хозяйство, и деревню в целом. Он пробурил скважину и установил колонку прямо в деревне, провел телефонную линию, повесил спутниковые «тарелки»: зимой селянам было нечем заняться, и десятки телеканалов на выбор – это спасение от скуки.

Из чувства добрососедства Аркадий отправил свою бригаду на участок Будаевым. Хозяйство преобразилось! Поставили новую баньку, да не из двух традиционных помещений, а из трёх – предбанник, моечная и парилка, с тем, чтобы сохранить пар чистым от мыла и моющих средств. Перебрали фундамент и подняли дом, поменяли крышу, переложили печку и трубу, построили новую террасу, обнесли участок новым забором – всего, что было сделано по дому и по участку Аркадьевой бригадой, и не упомнишь. Здесь, в деревенском доме, уже по-настоящему похожем на дачу, Татьяна с удовольствием проводила всё выдававшееся свободное время. Сюда же убегала «всё обдумать», когда нужно было принять важное решение… Здесь пряталась сама от себя, здесь искала помощи и совета… У каждого человека должен быть такой уголок, такая «норка», куда можно убежать, затаиться, чтобы собраться с мыслями, отдохнуть душой и телом. Как ни менялась её жизнь, как не сменялись одни заботы другими, казалось, здесь всё остаётся неизменным…

…Спустя годы она пересматривала деревенские фотографии и радовалась, и благодарила юную себя за то, что сфотографировала всё это: гроздь калины под забором; крапиву у облупившегося ящика с газовыми баллонами, замок от которого насквозь проржавел, а ключ – давно утрачен; осевшую кладку с раскрошившейся белёсой глиной; лопнувшие от спелости вишни, валяющиеся в траве, и ос над ними; рыжие настурции и бордовые флоксы. Такая нежность, такая полюбленность льётся из каждого кадра: камень, нагретый на солнце; перевёрнутые вымытые банки на штакетнике; тряпка сюзюлёвого цвета, некогда бывшая маминой юбкой, держась за которую Таня училась ходить; алюминиевый ковшик в двадцатилитровом молочном бидоне с родниковой водой; колобашка для воды, у которой нерадивый соседский работник Ванька оторвал ручку при поднятии канистры из родника, в чём не признаётся. Вот они, старухи – баба Валя, баба Надя, баба Маруся – нарядные, плоть от плоти этой земли и ещё не лёгшие в эту же землю. Вот коровы – все одной масти, тёмно-коричневые, почти чёрные, с белыми мордами. Вот просто дорожная пыль, не прибитая грибным дождём только потому, что её укрыли лопухи размером с человеческий рост. Если бы Таня стала писательницей или художницей, она бы запечатлела всё это – и дождь, и пыль, и лопухи – в каком-нибудь бессмертном произведении. А пока она бережно хранила их – нет, даже не в памяти, а на уровне ощущений – в своём сердце.