Читать книгу Арабелла. Музыка любви - Ана Менска - Страница 6

На следующее утро, проснувшись и на скорую руку позавтракав, Альфредо вознамерился совершить конную вылазку в Позитано. Он давно не был в этом городке и решил навестить его с утра пораньше, пока местная знать всё ещё нежится в своих кроватях. Графу не слишком улыбалось встретить кого-либо из знакомых по аристократическим салонам Неаполя на здешних улочках. Пришлось бы долго объясняться, почему он пропал так надолго и где всё это время обретался.

Одевшись для верховой езды, он самостоятельно оседлал высокого, статного жеребца породы наполетано из конюшен Бисиньяно[73]. Этого мощного скакуна словно бы в насмешку назвали Пикколо[74]. Пока Моразини седлал красавца коня цвета жжёного каштана с густой, длинной, чёрной, шелковистой гривой и таким же хвостом, тот недоверчиво косил на незнакомца глазом на тонкой, изящной морде, которая изгибалась к ноздрям, как клюв ястреба.

– Что, Малыш, думаешь, откуда я такой наглый выискался? Не помнишь меня совсем? – спросил Альфредо жеребца, ласково почёсывая ему место, где шея встречалась с плечом. – А ведь я присутствовал при твоём рождении, помогал конюху Филиппе, когда жеребилась твоя мать, кобылка Фалькона. Жаль, что она так внезапно скончалась от колики. Славная была лошадка! Матушка очень любила её.

Конь повернул голову, обнажив зубы, пытаясь ответной лаской пощипать руку, почёсывающую его шерсть. Альфредо расценил гримасу жеребца как улыбку.

– Ну что, признал меня наконец? Тогда давай прокатимся.

Он вывел жеребца из стойла, проворно вскочил верхом на седло, встряхнул поводьями и поддал пятками сапог коню под брюхо.

– Ну, Малыш, вперёд, покажи, на что ты способен!

Конь подпрыгнул метра на два и с места пустился в галоп. Моразини поводьями урезонил его прыть:

– Не так резво, дружок. Хочу успевать смотреть по сторонам.

Конь тряхнул головой, будто соглашаясь, и резвой рысцой выбежал за ворота виллы.

Дорога от Монтепертузо до верхней границы Позитано заняла чуть меньше чем полчаса. Всё это время граф Альфредо Северо Моразини наслаждался изумительными, воистину райскими пейзажами, открывающимися ему за каждым поворотом.

Попав в эти края, по-настоящему понимаешь, что должна представлять собой первозданная, никем не тронутая красота природы. Особенно сейчас, когда в ней всё оживает, всё бурлит, напитывается новыми, яркими красками, благоухает сводящими с ума, потрясающими ароматами.

Моразини любовался тем, как среди вечнозелёных разлапистых пиний и нестройных рядов пепельно-седых олив то здесь, то там вспыхивают ярко-жёлтые костры обильно цветущих форзиций, белые всполохи душистых акаций, пёстрые кустики дёрна, покрытые мелкими цветками с крупными красными, розовыми и белоснежными прицветниками.

Он восхищался садами, в которых уже распустилась алыча, меняющая тон своей окраски от нежно-розового до ярко-фиолетового. Отметил для себя, что уже вовсю цветут абрикосы и персики. Их цветки очень похожи, только у абрикосов нежный розовый цвет, а у персиков – насыщенный фуксиевый. Заприметил, что подёрнутый бело-розовой дымкой миндаль, напротив, уже отцветает.

Кое-где вдоль дороги ему встречались усыпанные сиреневым цветом жакаранды, похожие на воздушные красочные облака, и облепленные нежными розовыми цветками безлистные ещё магнолии. Повсюду по краям дороги были видны островки живой изгороди колючей опунции, покрытой жёлтыми, красными и оранжевыми розетками.

Возле домов и заборов цвели лиловые, розовые, фиолетовые, пурпурные бугенвиллии, прицветники которых напоминали мятый пергамент, и питтоспорум, усыпанный нежными сливочно-кремовыми цветками, источающими сладкий аромат с цитрусовыми нотками.

И повсеместно, куда ни брось взгляд, землю устилал зелёный ковер из молодой, сочной ещё травы, в которой красавица-весна щедрой рукой рассыпала сиреневые барвинки, белые анемоны, розовые безвременники, голубые перелески и море других цветов, названий которых граф Моразини знать не знал и слыхом не слыхивал.

От всей этой красоты, от пьянящих ароматов, разлитых в воздухе, от резвой скачки коня у Альфредо помимо воли в душе пробудилось что-то новое, волнующее, окрыляющее, заставляющее кровь быстрее и радостнее струиться по венам. И даже вид старинного кладбища, нависшего на отвесной скале над Позитано, окружённого печальными кипарисами, не смог пересилить этого живительного, целительного, бодрящего ощущения.

С таким настроением Альфредо подъехал к постоялому двору, расположенному рядом с Кьеза-Нуова[75]. Там он спешился, бросил монету служке, приказав напоить коня и хорошенько присмотреть за ним, пока его хозяин прогуляется по городку, после чего прошёл к террасе возле церкви, посвящённой Мадонне-делле-Грацие[76].

Расположенная в верхней части города, она возвышалась не только над этим районом, красуясь своей формой, похожей на римский Пантеон, но и над всем городком, который спускался уступами вниз к побережью.

Имеющая в основании эллипс, покрытая невысокой куполообразной крышей, церковь эта отличалась сдержанностью внешнего оформления и отсутствием уже ставшего привычным барочного декора. Единственным украшением её служили большие окна, дарящие внутреннему пространству отличное естественное освещение.

Альфредо вышел на террасу возле церкви, откуда открывался, как декорация в театре, восхитительный вид на город и море.

Городок Позитано – истинная жемчужина в короне Амальфитанского побережья, настоящий кусочек рая на земле.

Разместился этот уютный, компактный городок в буквальном смысле слова на скалах среди пиний, пальм, магнолий и лимонных деревьев внутри укромной бухточки с мелкогалечным берегом.

Ещё с незапамятных времён это сказочное место, защищённое горами от холодных северных ветров, открыли для себя римские патриции, которые стали обустраивать здесь свои шикарные каменные виллы. И здесь нет ничего удивительного. Потрясающая природа, великолепный ландшафт, роскошный климат, ласковое море, как магнитом, тянули сюда высшую знать Римской империи.

Однако пик расцвета Позитано пришёлся на те времена, когда городок вошёл в состав Амальфитанского герцогства, которое в X и XI веках спорило с Генуей и Пизой за звание главной морской державы всего Средиземноморья.

Именно тогда Позитано буквально расцвёл: в нём велась активная торговля, строились новые корабли, чеканились собственные деньги, слышалась разноголосая речь заморских купцов.

В последующие два-три столетия в городе начался настоящий бум строительства: возводились великолепные палаццо и роскошные виллы, которые, за неимением свободного пространства, громоздились друг на друга, словно ласточкины гнёзда.

Если взглянуть на Позитано со стороны моря, может создаться впечатление, что дома напоминают пчелиные соты: так тесно и плотно они прижаты друг к другу.

Сейчас Альфредо смотрел на город сверху, и вид крыш, перетекающих одна в другую, напоминал ему пёстрое лоскутное одеяло, которое укрывало городок на берегу бескрайнего лазурного моря.

Моразини решил спуститься к нему, влекущему и зовущему своей спокойной синью, в которой купалось такое же необъятное, безбрежное небо.

Гулять по Позитано довольно занятно. Дома в нём создали петляющий лабиринт улочек-лестниц с крутыми подъёмами и спусками, бесконечными неожиданными поворотами, тупиками, проходными дворами, в которых можно запросто заблудиться. Однако путешественника чуть ли не за каждым поворотом поджидает заслуженная награда: потрясающий воображение, неправдоподобный морской пейзаж.

По лестнице с навесом из девичьего винограда, в котором сквозь молодую изумрудную листву то здесь, то там проглядывали иссиня-чёрные подсушенные прошлогодние гроздья, сквозь плотную городскую ткань, сотканную из множества пёстрых домов, стоящих друг над другом, Альфредо стал спускаться вниз, к побережью.

Развлекая себя счётом ступенек, которые ему предстояло преодолеть в обратном направлении, он не заметил, как дошёл до сердца Позитано – виа Монте, бурлящей жизнью и вечно занятой разнообразными важными делами.

Спускаясь дальше по узкой лестнице, заглянул в одну из старейших церквей городка – Кьеза-ди-Сан-Маттео[77]. Она настолько гармонично вписалась между домами семейств Кановаччоло с одной стороны и Кальдьеро с другой, что он чуть было не пропустил её.

Небольшого размера, практически незаметная, она также не изобиловала украшательством. Скромная симметрия пропорций, простота внешнего фасада, единственным убранством которого служило окно формы «бычий глаз», да маленькая звонница над тимпаном с одним-единственным колоколом – вот и все архитектурные элементы её декора.

Заглянув внутрь, Альфредо убедился, что в ней всё по-старому. Стены украшены рельефной лепниной и пилястрами. На бочонкообразном своде, выкрашенном терракотовой краской, виднеется лепная роза ветров. Напротив входа простой, совершенно необставленный алтарь, посвящённый Непорочному зачатию. На единственном алтарном полотне изображены Дева Мария и святой Матфей в окружении сонма ангелов.

Эту скромную церквушку любила матушка Альфредо. Она часто брала его сюда ребёнком на мессу. Ей нравилась скромная, тихая обстановка, нравилась немноголюдность, возможность побыть практически наедине с Господом. А ему здесь всегда было скучно. Нечем было занять себя. Вот в главной церкви Позитано – Кьеза-Санта-Мария-Ассунта – другое дело! Там для глаз был настоящий рай! Сейчас же вести разговор с Богом граф Моразини предпочёл бы именно в таком, простом, незатейливом, зато уютном месте. Однако присоединиться к мессе, которая шла здесь при немногочисленном скоплении народа, граф всё-таки не захотел.

Выйдя из церкви, Альфредо стал спускаться дальше. Незаметно вышел к духовному центру Позитано – к Кьеза-Санта-Мария-Ассунта. Заходить в неё пока не стал, обогнул по периметру и спустился к побережью, решив проведать Торре Тразита[78].

Из всех сказочных мест Позитано трудно представить себе более впечатляющее, поражающее воображение, чем это. Круглая сторожевая башня 1567 года постройки будто балансировала на склоне скалистого утёса, господствуя над одним из самых завораживающих мест побережья, омываемого кристально-голубыми водами Тирренского моря.

Эта прочная заградительная башня, построенная в оборонительных целях, была возведена анжуйцами по приказу вице-короля Педро де Толедо[79] вместе с башнями Спонда и Форнилло[80], вид на которые открывался с вершины Тразиты.

Дикое и необычайно романтичное место на вершине суровых известняковых скал с отвесным обрывом к морю когда-то будоражило детское воображение Альфредо. В своём сознании он рисовал картины, в которых воинственные толпы пиратов штурмуют эту башню, а стойкие позитанцы, её защитники, храбро обороняются от кровожадных морских разбойников.

По узкой тропинке между скалой и морем под нависающими вековыми пиниями Альфредо подошёл к лестнице из кованого железа и поднялся на величественное сооружение. Оттуда взглянул на морскую гладь. Ему открылась великолепная панорама, охватывающая весь залив Позитано, загадочные горбатые острова архипелага Ли Галли[81], обрамлённые сужающимися скалами, и высокая вершина Пунта-Ликоза[82] недалеко от Салерно.

Он посмотрел вниз, туда, где неспешные волны ударялись в скалу, на которой возвышалась башня. Отсюда изумрудная вода казалась исключительно прозрачной. Она так и манила к себе. А обманчивое тепло солнечных весенних лучей создавало иллюзию лета.

Лёгкий, ласковый ветерок, который местные рыбаки называют красивым именем «поненте»[83], огладил лицо Альфредо мягким дуновением. Мужчина вздохнул полной грудью. Сейчас ему было на удивление хорошо. В душе проснулось что-то новое, давно позабытое, настойчиво требующее возрождения и обновления, ровно такого же, какое переживает в эти дни вся природа.

Альфредо вновь вгляделся вдаль, в очертания Пунта-Ликоза, и вспомнил рассказанную ему в детстве легенду о русалке Ликозии. Морская девушка бросилась со скалы, разбившись о прибрежные камни из-за неразделённой любви. Её тело, по велению владыки морей Посейдона, приняло форму завораживающей красоты острова, Изола-ди-Ликоза[84].

«Где они теперь, женщины, способные на столь глубокие, самоотверженные чувства? Существуют ли они в природе? Или все повывелись в наш беспутный, развращённый век?» – подумал с горечью граф Моразини.

На обратном пути к постоялому двору, где он оставил своего коня, его вдруг окликнул незнакомый женский голос:

– Ваше сиятельство, синьор Моразини, вы ли это?

Альфредо нехотя обернулся. Перед ним стояла виконтесса Анна Констанца Филамарино. Женщина, чей возраст в силу парика и довольно обильных белил на лице определить было весьма затруднительно.

По прошлому общению в светских салонах Неаполя граф предположил, что ей должно быть слегка за сорок. Невысокая, пышнотелая, она никогда не привлекала его внимания. Он и не знал бы её вовсе, если бы не помнил привычку той безвкусно и пёстро одеваться и если бы не был хорошо знаком с её мужем, виконтом Филамарино, подвизавшимся на ниве служения закону. Тот занимал должность судьи в Гран-Корте-делла-Викариа[85], был весьма уважаемым синьором и ревностным служителем неподкупной и справедливой Фемиды.

Виконтесса была одета в чёрные траурные одежды, которые резко контрастировали с довольно броским, если не сказать кричащим, гримом на её лице, не прикрытом вуалью.

– Вот уж не ожидала встретить вас в этом забытом богом местечке! – продолжила восклицать виконтесса. – Надо же, какая удача! Если расскажу своим приятельницам, что видела вас здесь, мне никто не поверит. Я слышала, что после того трагического инцидента, в котором погибла ваша бедняжка-супруга, вы отправились в путешествие в Новый Свет. Неужели уже возвратились? Или это всё досужие домыслы, и вы нас вообще не покидали?

То, чего Альфредо опасался больше всего, так некстати и произошло. Теперь ему придётся выкручиваться и придумывать всяческие отговорки. Но граф Моразини не был бы дипломатом, если бы не умел повернуть ход разговора в иное, нужное ему русло.

– Ваша милость, я вижу на вас траурные одежды. Мне до́лжно выразить вам соболезнования? Неужели кто-то из ваших близких навеки покинул нас?

Синьора Филамарино, будто опомнившись, натянула на лицо маску скорби, сразу состарившую её лет эдак на пять или даже на десять.

– Да, ваше сиятельство, к несчастью, вы правы. Сегодня минул ровно год, как скончался его милость виконт Филамарино. Вы, как я понимаю, не слышали об этой печальной новости.

– Увы, сие прискорбное событие прошло мимо меня. Позвольте, хоть и с опозданием, принести вам мои соболезнования. Я очень уважал вашего супруга. Он был в высшей степени человек чести и достоинства. Очень жаль, что Господь так скоро призвал его к себе. Ему же было около шестидесяти?

– Шестьдесят два. Сердечный приступ. Скоропостижная смерть прямо во время судебного заседания.

– Печально, очень печально. Ещё раз мои соболезнования.

– Спасибо, синьор граф. Вы в высшей степени любезны.

Моразини попытался воспользоваться предлогом, чтобы свернуть разговор:

– Как я понимаю, в столь ранний час вы торопитесь на поминальную мессу? Не смею вас задерживать.

Но отделаться так запросто от виконтессы, славящейся своей говорливостью и не слишком прозорливым умом, у него не получилось.

– Ну что вы, граф! Без меня поминальную мессу всё равно не начнут. Как говорится, кто платит за мессу, для того и звучит орган. Тем более что в церкви наверняка ещё поют Евангелие паломников Эммауса[86]. А я никак не могу упустить случая поговорить с вами. Ведь вы так внезапно пропали. Сколько лет прошло? Четыре или пять? Надо же, не минуло и двух недель, как я стала свидетельницей разговора между герцогиней ди Кастропиньяно и принцессой де Бельмонте, в котором они упоминали вас, и вот вы здесь собственной персоной.

Эти синьоры были полны сочувствия к вам, дорогой граф, вспоминали все те печальные события, которые столь болезненным образом отразились и на вас, и на графе Сартори, отце вашей покойной супруги. Ведь, насколько я знаю, старого графа разбил паралич. Говорят, он потерял речь и совершенно не может ходить. Вас сия участь, слава Мадонне, миновала. Но скажу вам прямо: быть замешанным в столь некрасивом адюльтере по последствиям хлеще, чем получить апоплексический удар. Какой урон репутации! Это же настоящий гранд эскляндр![87] Мне искренне жаль вас, ваше сиятельство.

Моразини после этих слов чуть ли не передёрнуло. «Чтоб тебя блохи залюбили до уксусных примочек!» – выругался он в сердцах про себя, а вслух произнёс:

– Il vaut mieux faire envie que pitié. Лучше вызывать зависть, чем жалость. Так считают французы. Я придерживаюсь их точки зрения.

– Ну, если на вашу ситуацию посмотреть с этого ракурса, то, конечно, многие мужчины могут вам позавидовать. Вы теперь самый желанный холостяк в свете. Можете быть почётным гостем на любой ярмарке невест.

Вдруг лицо виконтессы озарила какая-то запоздалая догадка:

– Ваше сиятельство, вы обязательно должны навестить меня в моей здешней палаццине[88]. Я непременно должна познакомить вас со своей дочерью Аурелией. К сожалению, она не стала меня дожидаться и уже отправилась к мессе, а то вы непременно встретились бы с ней. Вы знаете, Господь не наградил нас с виконтом другими детьми, ибо предел совершенства был Им достигнут в нашей единственной дочери. Она вся есть скопище разнообразных добродетелей. Грешно матери нахваливать своё дитя, но я без ложной скромности должна вам сказать: Аурелия – весьма достойная девушка. Она вполне может посоперничать количеством достоинств с цветком розмарина[89]. Скажу вам по секрету: к ней недавно сватался виконт де Маркетти. Но моя глупышка ему отказала. Знаете, Аурелия до чрезвычайности разборчива. Так что вы обязательно должны нас навестить.

Где вы остановились? Я пришлю вам приглашение. Вы сняли виллу в Позитано? Ах, постойте, у вас же есть младший брат. Я слышала, что он живёт где-то тут, кажется, на вилле в Монтепертузо. Должно быть, вы остановились у него! Тогда я буду рада принять вас обоих. Через пару недель я устраиваю небольшое суаре для местного общества. Год со дня кончины супруга прошёл, и теперь я могу наконец вернуться к светским обязанностям. Так вот, ваше сиятельство, знайте: вы с виконтом приглашены ко мне.

Виконтесса Филамарино, как и другие неаполитанские матроны, верно, училась фонтанировать словами и сплетнями у Нептуна c Моло-Гранде[90]. Моразини выслушал этот непрерывный словесный поток со скорбным выражением лица и, когда ему представилась возможность, ответил:

– Ваша милость, мой визит на виллу брата связан исключительно с улаживанием внутрисемейных проблем. В связи с этим прошу вас принять мою капитуляцию. Думаю, мой младший брат Витторе вполне сможет заменить меня на вашем суаре. Я же в свою очередь искренне благодарю вас за приглашение и прошу извинить мой отказ. А теперь я вынужден откланяться. Дела, знаете ли.

Засим он спешно, чтобы не быть остановленным виконтессой, ретировался.

Эта неожиданная и нежеланная встреча с не слишком деликатной особой, которая не отличалась ни тактом, ни предупредительностью, сбила приподнятый настрой графа, вызванный утренней прогулкой по знакомым с детства местам. Он вновь погрузился в привычный мрак и не заметил, как ноги сами собой вывели его к Кьеза-ди-Сан-Маттео. Альфредо вдруг захотелось посидеть в тишине обители Господа, чего он не делал с того самого дня, как похоронил мать. Тогда у графа возник свой счёт к Всевышнему, отобравшему у него всех, кто был так дорог и важен для него.

Альфредо прошёл в церковь, сел на последнюю скамью и закрыл глаза.

Но не прошло и пяти минут, как вдруг он услышал рядом с собой негромкий старческий голос:

– Вы опоздали, сын мой, месса уже окончилась.

Моразини открыл глаза и увидел перед собой старика-священника в белой, расшитой золотом казуле[91]. Черты его лица, покрытого глубокими морщинами, казались ему смутно знакомыми. Альфредо молча разглядывал служителя Божия с остатками седин на висках.

– Так зачем вы пришли в храм господень, сын мой? – задал вопрос священник.

– Я забрёл сюда случайно, – ответил Моразини, отводя взгляд.

– Случайно – это когда обнаруживаешь поутру обе ноги в одной штанине, – с лёгкой ухмылкой на устах возразил старик, – а вы вряд ли в дом Божий забрели случайно. Так зачем вы здесь?

Альфредо взглянул в глаза священника. Несмотря на некоторое помутнение, они лучились всепрощающей добротой и глубинным пониманием сути вещей. В них было что-то такое, что вызывало доверие, желание исповедаться, излить душу, выплеснуть наболевшее.

– Я пришёл сюда, чтобы найти ответ, – произнёс Моразини задумчиво, всё так же вглядываясь в глаза старика.

– Для того, чтобы найти ответ, надо задать правильный вопрос. Так каков ваш вопрос, сын мой?

Альфредо отвёл взгляд, какое-то время помолчал, а затем, вновь взглянув в глаза священника, вымолвил:

– За что?

Старик после некоторой паузы ответил:

– Вы неправильно ставите вопрос, сын мой. Вы должны спросить не «За что?», а «Для чего?» Только тогда вы сможете взглянуть на прожитую жизнь по-новому.

– Что вы знаете о моей жизни, падре? – воскликнул Альфредо, задетый за живое. – Что вы вообще знаете обо мне?

Он вскочил со скамьи и направился было к выходу. Затем резко остановился и продолжил:

– Моя жизнь, падре, с некоторых пор стала напоминать вечную пустыню беспросветного существования. Тёмную бездну, враждебно взирающую на меня, как на израненного пса, ковыляющего по обочине дороги. Выжидающую удобного случая, чтобы обрушить на мою голову очередную порцию тяжких невзгод и напастей.

Он вернулся к скамье, сел на неё, поставил локти на колени и стал нервно потирать кисти руки. Старик-священник молча следил за своим случайным прихожанином.

– Знаете, падре, я давно уже ощущаю себя лишь пылью на ветру, песчинкой в пустыне, щепкой в бурной стремнине. Я устал противостоять планам Бога.

– Но вы не должны противостоять им, – перебил священник спокойным голосом. – Вам всего-навсего нужно научиться доверять этим планам. Вера – вот ваше спасение. Научитесь верить Господу.

Моразини горько ухмыльнулся.

– Как можно обрести веру в круговороте страдания? Как? Господь разрушил все цели, к которым я стремился.

– Значит, это были неправильные цели. И вообще, главное не цель, а путь, который вы проходите для её достижения. Главное – как вы поступаете в жизни. Господь оценивает все ваши поступки, все ваши шаги, все ваши предприятия.

Вы испытали в жизни много боли. Именно она, боль, помогает духу распознать ошибки, которые вы совершили. Проанализируйте их, сделайте выводы и простите себя. Прощение – это милостыня, поданная в трудный час самому себе. Вас никто не полюбит, покуда вы сами себя не простите и не полюбите. Кто прощает себя, тот прощает весь мир[92]. Уверуйте: то, что произошло в вашей жизни, тоже есть часть Божьего плана.

Альфредо иронично изогнул бровь:

– Может, и так. Но отчего вы считаете, что этот план хороший?

– Сын мой, а вы уверены, что он уже завершён? Человек лишь предполагает, а Бог располагает. Если вы отчётливо осознаете «для чего?», то сможете найти ответ на любое своё «как?» и идти по жизни прямо.

– Вы забыли, падре: тот, кто идёт по жизни прямо, живёт в страдании[93].

– Сын мой, вам не к лицу причитания. Мы, люди, часто клянём дождь за то, что он мочит нам головы, не думая при этом о том, что тот же дождь польёт поля и сады и спасёт нас от угрозы голода.

Я знаю вас много лет. Ваша матушка маленьким мальчиком приводила вас в эту церковь. Я видел любознательный и смышлёный взгляд ваших глаз. Слышал, какие пытливые вопросы вы задавали родительнице. Я знал о вас и тогда, когда вы были вдали от этих мест. Покойная графиня часто делилась со мной радостями, переживаниями и сожалениями.

Я не поборник сплетен и досужих домыслов, верю только своим глазам и своему сердцу. Всё, что я знаю о вас, – плод моих собственных наблюдений и исповедей вашей матушки. И вот что я вам хочу сказать: окиньте, сын мой, внутренним взором свою жизнь, и вы поймёте, что не всегда ваш путь был прямым и ровным. Случались в нём и отхождения, и ошибки, и неправильный выбор. Но всё это – тот жизненный багаж, который должен вывести вас на правильную, верную дорогу.

Только когда священник упомянул матушку, Моразини понял, что знает этого старика. Тот самый падре Антонио, про которого иногда рассказывала графиня Моразини, его мать, восхищаясь мудростью и прозорливостью священника. Именно он много лет назад в той же самой церкви проводил мессы, на которых томился от скуки маленький Альфредо. Вспомнив свои детские ощущения, мужчина улыбнулся.

– Знаете, падре, а ведь я храню ту монету, которую вы вложили в руки скучающего на мессе мальчишки. Как же, как же, помню! Серебряная пиастра с изображением папы Климента Десятого[94]. Я тогда всю оставшуюся литургию рассматривал сценку с паломниками в портике базилики Святого Петра на оборотной стороне этой монеты. А дома попросил отца рассказать мне о том, кто изображён на её лицевой стороне.

Так я и узнал об Эмилио Бонавентура Альтьери, человеке, прошедшем путь от поста апостольского нунция[95] в Неаполе до Папского престола, служителе церкви высочайших моральных принципов и бесспорных достоинств, выдающемся дипломате, которого в возрасте почти восьмидесяти лет, как старейшего и достойнейшего, избрали практически единогласно Папой Римским.

Признаюсь честно, Папа Климент Десятый, который в столь почтенном возрасте не покладая рук трудился над тем, чтобы сохранить мир в Европе, который умел находить компромиссы и улаживать скандалы, который смог на время примирить Францию и Испанию, добился победы Контрреформации в Королевстве Польском, стал для меня ориентиром в выборе моей стези. Я ведь стал дипломатом, во многом руководствуясь именно его примером.

Старик-священник улыбнулся.

– Не думал я, что простая монета, вложенная в детскую ладошку, может иметь такие последствия.

Он накрыл руку Альфредо, лежащую на спинке впереди стоящей скамьи, прохладной старческой ладонью.

– Сын мой, так почему бы вам не вернуться на ту стезю, которая вам была так дорога, которая поддерживала вас и вдохновляла, которая являлась смыслом и целью вашей жизни?

Альфредо высвободил свою ладонь и накрыл ею кисть старика.

– Знаете, падре, французы говорят, что один друг лучше ста священников. А я скажу иначе. Иногда один священник заменит сотню друзей.

* * *

Вернувшись на виллу, граф завёл коня на конюшню, сам расседлал его и тщательно вытер. Отдав распоряжение конюху, чтобы жеребцу налили свежей воды и задали корма, он направился к дому по дорожке, обрамлённой затейливым орнаментом из подстриженных кустов мирта.

Вдруг его взгляд выхватил две фигуры в парковой ротонде, вокруг которой были высажены кусты отцветающих уже камелий, устлавших облетевшими розовыми и красными лепестками всю землю вокруг.

Одна фигура, та, что находилась вполоборота лицом к нему, принадлежала его младшему брату, Витторе. Вторая, женская, стоящая спиной, очевидно, была его невестой.

Подходя ближе, Альфредо услышал обрывок их разговора:

– И всё же, ваша милость, – говорил негромкий приятный голос, принадлежавший девушке, – меня мучают сомнения и неуверенность в правильности того, что мы делаем. Верно ли я поступила, дав согласие стать вашей женой?

– Анджелина, дорогая, мне понятны ваши страхи, – с горячностью возражал ей Витторе. – Всегда уверены в себе лишь глупцы и шарлатаны. Вы определённо не из их числа. Я искренне прошу вас довериться мне. Я уже говорил вам: моей любви хватит на нас обоих.

Альфредо, решив выдать себя и показать, что стал невольным свидетелем этого разговора, громко откашлялся.

Витторе сразу же вышел на первый план, непроизвольно загородив собой девушку.

– Альфредо, брат, как хорошо, что ты вернулся. Я уже боялся, что ты не застанешь нашу гостью. Позволь представить тебе мою избранницу, синьорину Анджелину Беату Форческо.

Молодой человек отошёл в сторону, давая возможность своей гостье выйти вперёд, и, когда она это сделала, у Альфредо буквально замерло сердце. Ему даже показалось, что на мгновение он забыл, как дышать.

Перед ним стояла та самая девушка, которую он встретил во время грозы на краю высокого обрыва! Да-да, та самая удивительная, необыкновенная девушка! Стояла перед ним и смотрела на него широко распахнутыми, потрясающе синими глазами, в которых было то ли удивление, то ли узнавание, то ли испуг.