Читать книгу Арабелла. Музыка любви - Ана Менска - Страница 7

Арабелла в это утро проснулась рано, впрочем, как и во все последние дни. Её сон с того дня, как она ответила согласием на предложение руки и сердца Витторе Жиральдо Моразини, стал крайне беспокойным. Тревожные мысли одолевали её с настойчивостью докучливых мух в знойный день. Она сомневалась в правильности своего решения. Прокручивала в голове сотню вариантов его последствий. Страшилась катастрофы, которая может разразиться со дня на день. И никакие увещевания её приёмной матери не могли принести ей облегчения.

Синьора Форческо не уставала повторять приёмной дочери, что незамужняя женщина – изгой, который сторонится роли, возложенной на неё Создателем. По её словам, участь старой девы совершенно незавидна. Лучше быть замужем за таким приятным синьором, как виконт Моразини, чем постоянно выслушивать вопросы окружающих о том, почему она в её лета до сих пор не замужем. Именно эти наставления и сыграли решающую роль в том, что Белла приняла предложение Витторе Жиральдо. Но было ли её собственное сердце в ладу с этим решением?

Определённо ответить на этот вопрос Арабелла не могла. Виконт Моразини ей нравился. Он был во всех смыслах самым достойным соискателем её руки. Белла не могла найти ни одного «против» его кандидатуры.

И всё же было одно большое НО, которое не давало ей покоя. Её сердце в этом вопросе было абсолютно безмолвно. В отношении Арабеллы к потенциальному жениху было больше дружеского участия, нежели сердечного расположения. Достаточно ли будет этого для семейной жизни? Ведь у неё в своё время перед глазами был совершенно иной пример. Она помнила влюблённые взгляды матери и отца. Ей о таких отношениях в данных обстоятельствах оставалось только мечтать.

Единственное, в чём Арабелла была уверена наверняка, – тот факт, что с помощью этого замужества она сможет разрешить целый клубок проблем, одной из которых было её мнимое беспамятство. Выйдя за виконта Моразини, она окажется под его защитой и сможет признаться ему, что память к ней постепенно вернулась. То, что это уже произошло, было её тайной. Тайной, хранить которую было всё сложнее и сложнее.

Маленькие тайны есть у каждого. Они часть нас самих. От них не убежать. Можно лишь делать вид, что их не существует. Так, например, делают те, кто совершил самые ужасные преступления. Скрывая тайны, они пытаются доказать свою невиновность. Но бывают случаи, когда вынужденная тайна тяготит сердце. Тогда человеку до отчаяния хочется кому-нибудь доверить её, исповедаться, тем самым облегчить свою душу.

Арабелле очень хотелось поступить именно так. Жить во лжи для неё было невыносимо. Отец с детства приучал её при всех обстоятельствах говорить правду. Он часто повторял: «У лжи короткие ноги[96]. Правда всегда выходит наружу. Это одно из основных правил всех времён».

И хотя Белла по большому счёту никому не лгала, а лишь умалчивала о том, что к ней вернулась память, но ложь умолчания есть та же самая ложь. Она капля по капле накапливается и вырастает в самую что ни на есть бесстыдную, беззастенчивую неправду. Такая ложь подобна крохотному одеяльцу: подтянешь его на себя – откроются ноги, прикроешь их – оголятся руки.

Особенно стыдно утаивать правду было от приёмных родителей, синьоров Форческо. Они с такой теплотой, с такой искренней заботой отнеслись к ней, а она вынуждена скрывать и недоговаривать, чтобы сохранить своё инкогнито. И именно это угнетало её больше всего.

Белла от природы честна и открыта. Ей было сложно не проговориться, постоянно быть настороже, говорить с оглядкой, общаться с оговорками, вовремя промолчать, не высказать того, чего не следует.

Эти сложности наслаивались на прочие проблемы, которые и без того удавкой сдавливали ей горло. Они только здесь, на берегах Амальфитанского побережья, под этим ласковым солнцем, среди этой неземной красоты, стали понемногу отпускать её. Не так волновать, не так тревожить. И всё же нет-нет да и тут нахлынут эти страхи. Колкими мурашками пробегутся по спине. Горячей волной окатят с ног до головы. Прервут мерное дыхание. Сожмут своей когтистой рукой её сердце.

Матушка обычно перед тем, как благословить её на ночь, любила повторять: «Придёт новый день – придут новые мысли». Но теперь ей хотелось к этой присказке добавить: «И новые тревоги и переживания придут тоже».

Они приходили изо дня в день, из ночи в ночь, принося с собой пугающие сновидения, от которых становилось ещё тяжелее, ещё невыносимее.

Сегодня, например, Белла проснулась от того, что ей причудилось, что она вновь барахтается в морской пучине. Намокшее платье кулём тащит её на дно. Она захлёбывается в набегающих волнах. Из последних сил цепляется за спасительную лодку. Рука коченеет и уже почти готова разжаться.

Но в этот самый момент с другой стороны перевёрнутой посудины из морской глубины выныривает человек, который протягивает ей руку. Её глаза застилает водная пелена. Она не видит его лица. Сквозь шум брызг, стену дождя и завывание ветра она слышит мужской голос. Он звучит мягко, обнадёживающе: «Давай же, протяни руку! Иди ко мне! Я жду тебя!»

Она отпускает лодку, за которую держалась, и тянет к нему руку. Его ладонь, вопреки тому, что они по горло в воде, тёплая и уютная. Незнакомец притягивает её к себе… и вдруг его лицо проясняется. Это же капитан Харрис! В этот момент Белла в жарком поту проснулась и подскочила на кровати.

Арабелла ещё долго сидела на постели, пытаясь осознать, что привидевшееся – лишь плод разыгравшегося воображения. Однако этот сон, таящий в себе горечь опасности, больше напоминал ужасающую реальность, нежели навеянное дурными мыслями ночное видение.

Это была не первая ночь, в которую Белла вновь и вновь переживала тот памятный кошмар. Она не знала, могут ли быть ещё более ужасными её ночные видения, но отчего-то была убеждена, что главный кошмар жизни ей уготовано пережить наяву. Поэтому девушка стоически готовилась к худшему.

А ведь были и у неё в жизни беззаботные, чу́дные годы. Те времена, когда всё казалось безоблачным и безмятежным. Когда от каждого нового дня она ждала только лучшего. Когда будущность представлялась ей исключительно в розовом цвете. В те дни она могла позволить себе молиться Богу о том, чего ей хотелось. Если бы она только знала, что тогда ей нужно было молиться о сохранении того, что она имела!

Сейчас Белла перебирает в памяти эти греющие душу воспоминания, словно фамильные драгоценности в заветной шкатулке.

Это здесь её все зовут синьориной Анджелиной Беатой Форческо, а в реальности она Арабелла Беатриче Доннорсо, дочь известного дипломата, графа Адриано Перроне Доннорсо, который умер, когда Белле исполнилось девятнадцать лет.

Её мать Мария Эуджения Доннорсо, в девичестве графиня Абрицци, происходила из обедневшего, но знатного и достойного рода. Её младшей сестрой была Аделина Мирелла Абрицци, ставшая впоследствии герцогиней ди Новоли. Осиротев, именно под крылом этой женщины Арабелла мечтала обрести покой. Именно для неё она везла медальон с инициалами М.Е.А. (Maria Eugenia Abrizzi), принадлежавший её матери. Мария Эуджения рассказывала, что точно такой же медальон, только с иными инициалами, в день шестнадцатилетия Аделины Миреллы их общий отец повесил на шею её младшей сестре.

Теперь медальон матери всегда у неё на груди. Белла безмерно счастлива, что не потеряла его той ночью, когда тонула. Что у неё есть зримое напоминание о минувшей жизни, которая в данных обстоятельствах подчас кажется ей плодом воспалённого воображения.

Мать вышла за отца рано. Это был брак по любви. Да в отца и невозможно было не влюбиться. Умный, импозантный, широко эрудированный, он производил неизгладимое впечатление на противоположный пол. По признанию матери, она увлеклась отцом с первой минуты. Но и он не мог не отметить симпатичную брюнетку с огромными голубыми глазами, которая к тому же оказалась весьма начитанной и рассудительной.

Белла не была первенцем. До этого родители потеряли двоих детей, которые не доживали и до полугода. Поэтому она была желанным и любимым ребёнком. Этому факту поспособствовало ещё и то обстоятельство, что фамилии Доннорсо иных детей Господь не даровал.

До пяти лет маленькая Белла жила с семьёй в Неаполе, после чего отца на пять лет отправили в Лиссабон посланником ко двору короля Португалии Жозе Первого из династии Браганса. Семья, как было заведено в дипломатических кругах, последовала за своим главой. Таким образом, детство Арабеллы прошло на побережьях Средиземного моря и Атлантического океана, в двух самых очаровательных городах, залитых солнцем и обласканных теплом.

В десятилетнем возрасте Арабелла вместе с родителями переехала в Мадрид, куда личным посланником ко двору своего брата Фердинанда Шестого графа Доннорсо отправил неаполитанский король Карл Седьмой.

В одиннадцать лет маленькая Белла уже бегло говорила по-португальски и по-испански. Кроме того, отец заставлял её учить английский и французский. За неимением детей мужского пола граф Доннорсо все обязанности отца по воспитанию достойного чада сосредоточил на единственной дочери.

Белла была окружена лучшими учителями. Более того, отец сам обучал её игре в шахматы, основам светского и дипломатического этикета, любил подолгу беседовать с ней на разные темы, развивая её наблюдательность и аналитический ум.

Из всех уроков Белле больше всего по душе были занятия музыкой, которые ей преподавал сам маэстро Мануэль Пла-и-Агусти[97], испанский композитор, служивший при мадридском королевском дворе клавесинистом и гобоистом. Наставник отмечал потрясающие способности девочки: её тонкий слух, отменную музыкальность, гибкость и чуткость пальцев и великолепную координированность.

В 1757 году, когда Белле исполнилось двенадцать, в Мадриде, на матине[98], устроенном Карло Броски по прозвищу Фаринелли[99], куда была приглашена вся семья Доннорсо, произошла знаменательная встреча.

Неаполитанец Фаринелли, служивший руководителем королевских театров Испании и проживавший в этой стране под королевским патронатом, близко дружил с другим выходцем из Неаполя, знаменитым композитором Доменико Скарлатти[100]. Тот бо́льшую часть сознательной жизни тоже провёл в Испанском королевстве. Поэтому вполне естественно, что на утреннике у Фаринелли присутствовал и он. И было бы странно, если бы хозяин праздника не упросил друга сесть за инструмент.

Маэстро исполнил всего два своих произведения для клавесина: Сонату ре-минор K 141 и Сонату до мажор K 159. Однако юной Белле этого было вполне достаточно, чтобы заболеть музыкой навеки.

Сонаты Скарлатти, или эссерчици[101], как он их называл, были удивительно изобретательны, свежи, полны испанского колорита и неаполитанского очарования. Технические сложности, заложенные в них, казались непосильными даже для самых искушённых исполнителей. Чувствовалось, что эти музыкальные зарисовки предназначались специально для того, чтобы произвести впечатление на аудиторию, сразить её виртуозностью и изяществом замысла. Казалось, что они требуют как минимум «трёх рук» для игры или хотя бы овладения приёмом «перекрещивания» рук.

Маэстро в совершенстве овладел искусством контрапункта[102] и смог увидеть в музыке больше, чем просто математику. Его трели были нежнее и элегантнее. Он мог транскрибировать в ноты звуки, которые его окружали: пение птиц, перезвон церковных колоколов во время венчания, игру испанской гитары или даже фейерверк.

Сердце Беллы ликующим зайчиком подскакивало к самому горлу, когда маэстро Скарлатти заставлял клавесин звучать местами точно так же, как тремоло[103] мандолины. Она до глубины души была потрясена столь виртуозным исполнением и решила во что бы то ни стало попытаться приблизиться к вершинам подобного мастерства.

С того дня Беллу не нужно было усаживать за инструмент. Она сама из-за него не вставала сутки напролёт. Маэстро Пла-и-Агусти нарадоваться не мог успехам своей ученицы. Он говорил родителям, что всегда знал, что у девочки большой талант к музыке, но теперь в её умении произошёл настоящий прорыв. И, что удивительно, скорость её исполнения нисколько не подавляет ясности и чувственности звучания.

Однако вскоре учителю пришлось расстаться с талантливой ученицей. Когда Белле исполнилось четырнадцать, вся семья переехала жить в Лондон. Графа Адриано Перроне Доннорсо отправили служить неаполитанским посланником при английском дворе.

Спустя полгода после переезда талантливую девочку незадолго до своей кончины заметил семидесятичетырёхлетний композитор Георг Фридрих Гендель. Столь важное событие произошло в доме Государственного секретаря Южного департамента английского правительства Уильяма Питта, первого графа Чатема.

Высокопоставленный чиновник отвечал за отношения с католическими и мусульманскими государствами Европы. Для того, чтобы наладить связи с вновь прибывшими посланниками, он пригласил их с семьями на домашний праздник, посвящённый десятилетию дочери – леди Эстер Питт.

Помимо Арабеллы, на празднике присутствовали леди Амелия Дарси, единственная дочь Государственного секретаря Северного департамента Роберта Дарси, четвёртого графа Холдернесса, отвечавшего за внешние связи с протестантскими государствами Северной Европы, и ещё несколько детей новых посланников из разных стран. Естественно, малолетних отпрысков сопровождали их отцы со своими супругами.

В качестве особого гостя на торжественный утренник был приглашён Георг Фридрих Гендель. Композитор к тому времени уже абсолютно ослеп, потому за ним повсюду следовал его личный секретарь и помощник.

На празднике каждый из присутствующих детей должен был сделать музыкальное или танцевальное подношение виновнице торжества. Таким образом, был устроен своеобразный концерт, на котором в качестве почётного гостя и присутствовал великий композитор.

Было заметно, как стоически терпит он потуги юных певцов, музыкантов, и в особенности танцоров, чьи танцевальные экзерсисы по причине слепоты ему были совершенно недоступны. Так было ровно до той поры, покуда за фортепиано не села юная графиня Арабелла Беатриче Доннорсо.

Для своего лондонского дебюта Белла выбрала композицию Le rappel des oiseaux[104] Жана-Филиппа Рамо[105]. Во время её исполнения установилась такая тишина, что было слышно, как маэстро Гендель ботинком отсчитывает такт на паркете. Он впервые оживился за всё это время и попросил юную музыкантшу исполнить ещё что-нибудь на бис.

Белла исполнила Сонату ре-минор K 141 своего кумира Доменико Скарлатти. Гендель пришёл в неописуемый восторг. Он попросил юную графиню подойти ближе и дозволить ему коснуться её пальцев.

Когда Белла затаив дыхание подошла к маэстро и протянула к нему руки, он взял её хрупкие кисти в свои и долго перебирал тонкие девичьи пальчики. Затем, улыбнувшись, рассыпался в комплиментах.

Знаменитый композитор сказал, что исполнение этого юного ангела не просто свежо и проникновенно, но в нём заключено потрясающее сочетание эмоциональности и интеллекта. И дело здесь не только в великолепной технике, скорости и тайминге, хотя они и так выше всех похвал, но и в том, что её порхающие по клавиатуре пальцы извлекают весьма экспрессивный, динамичный, музыкальный звук. За её виртуозную игру на фортепиано Гендель назвал юную графиню «Скарлатти в юбке».

После этого старый композитор рассказал собравшейся публике о том, как однажды в Риме во дворце кардинала Оттобони он сошёлся с самим Доменико в музыкальном поединке. Им пришлось состязаться в игре на органе и клавесине. В итоге композитора Скарлатти собравшаяся публика нарекла величайшим итальянским исполнителем на клавесине всех времён, а в игре на органе первенства удостоила его, Генделя.

Отец Арабеллы тогда рассмеялся и заметил, что слышал в Мадриде от самого синьора Скарлатти, как тот с почтением крестится, говоря о мастерстве Генделя.

Все гости после таких рассказов не могли не воспользоваться случаем, чтобы не усадить великого композитора за фортепиано. Он открещиваться не стал и исполнил для всех свою Сарабанду ре минор[106].

И если для Генделя игра юной музыкантши стала вдохновляющим фактором, который его, абсолютно слепого, усадил вновь за инструмент, то для самой Арабеллы Георг Фридрих Гендель был той причиной, по которой она начала с ещё большим усердием заниматься музыкой, а также той причиной, по которой она не раз хотела оставить это занятие, ибо понимала, что подобной высоты ей не достичь никогда. От такого мастерства захватывает дух. После этих срывов Белла твердила матери:

– Не могу исполнять музыку как Гендель даже во сне, а во сне, поверь, я воистину прекрасна!

Однако в её жизни были и ещё две вдохновляющие встречи. Первая состоялась в 1762 году. Отец тогда, пользуясь своими связями, пригласил к ним в дом английского композитора Джозефа Стивенсона[107]. Ему было тогда тридцать девять, ей – семнадцать. Однако между ними на почве любви к музыке завязалась удивительно трогательная дружба. Композитор сразу же оценил талант юной графини. Он поражался её умению поддерживать мелодическую линию и колорит музыкального произведения на максимальной скорости. Называл это её умение «непостижимым» и «неоспоримым».

Когда Джозефу пришлось вернулся в свой родной городок Пул в графстве Дорсет на юго-западном побережье Ла-Манша, они продолжили общение, обмениваясь письмами. Джозеф Стивенсон расширял в переписке её музыкальный кругозор и повышал музыкальную грамотность.

Вторая встреча произошла годом позже за кулисами Королевского театра в Ковент-Гардене. Она подарила Белле ещё одного друга, точнее подругу. Ею стала итальянская оперная певица Николина Джордани, известная под сценическим псевдонимом Ла Спиллетта[108]. Белле было восемнадцать, Николине исполнилось двадцать два. Несмотря на юный возраст, девушка уже блистала на сцене Королевской оперы.

Белла и Николина сошлись в Лондоне на почве землячества. Дело в том, что родителями талантливой оперной исполнительницы были выходцы из Неаполя. Отец – импресарио, певец и либреттист Джузеппе Джордани, мать – певица Антония Биззи. Прежде чем поселиться в Лондоне, Николина с труппой своей семьи: братьями Франческо (певцом и танцором) и Томмазо (композитором и инструменталистом), а также сестрой Марианной (тоже певицей) – выступала в оперных постановках в Германии, Голландии и Франции. Сценический псевдоним она заслужила после блистательного исполнения главной роли в опере-буффа[109] «Ревнивые любовники», сочинённой её братом Томмазо.

Белла ценила Николину не только за её певческие данные: предельную точность слуха, высочайший артистизм, говорящие глаза, выразительную жестикуляцию, но и за лёгкость характера и огромную жизнерадостность. Их объединяло многое: родной Неаполь, кочевая жизнь, любовь к музыке и искусству.

Белле нравились живость натуры и разносторонность Николины. Но, к несчастью, дружба с ней подарила Арабелле ту самую встречу, которую юная графиня хотела бы вычеркнуть из своей памяти навсегда.

Это произошло за кулисами театра в Ковент-Гардене. Как-то раз, зайдя после представления в актерскую гримёрную подруги, Белла, не застав там Николину, наткнулась на щегольски одетого красавца лет сорока. Как потом выяснилось, это был любовник певицы, о котором та никогда раньше не упоминала. Незнакомцем оказался тридцативосьмилетний лорд Говард Тревор Баррингтон, четвёртый граф Ричмонд.

Уже в первую скоротечную встречу этот человек умудрился не только раздеть взглядом Арабеллу, но и мысленно уложить её с собою в постель. Далёкая от подобных соображений, Белла почувствовала это всем своим женским нутром, всей своей сутью, которая была заложена в ней самой природой.

Лорд Баррингтон не понравился Арабелле с первого взгляда. После знакомства с ним она пыталась всячески избегать его и, как могла, отговаривала подругу от общения с этим скользким типом. Граф Ричмонд, напротив, стал упорно искать встреч с юной графиней Доннорсо.

Белла в ту пору уже была представлена в свете, поэтому лорд стал выискивать её на балах и званых вечерах. Несколько раз ей пришлось танцевать с ним, поддерживать светскую беседу. Неоднократно лорд Баррингтон напрашивался на роль пейдж-тёрнера[110] во время её выступления, причём это всегда были ситуации, когда Белла не могла ему отказать.

Впрочем, Арабелла всякий раз, как умела, старалась выказать этому человеку своё нерасположение. Тем удивительнее ей было застать однажды лорда Баррингтона в кабинете своего отца.

Граф Доннорсо, по всей видимости, хорошо осведомлённый о не слишком завидной репутации визитёра, с холодностью в голосе объявил дочери, что гость только что просил её руки.

Растерявшись от нежданного известия, Арабелла, соблюдя все приличия, попросила дать ей время на размышление. Однако, как только за гостем захлопнулась дверь, она ответила отцу категорическим отказом и взмолилась о том, чтобы тот устроил дело таким образом, чтобы этот человек никогда больше не появлялся в поле её зрения.

Отказ лордом Баррингтоном принят был, но вот преследований своих он не прекратил. К той поре Белла уже была наслышана про многочисленные любовные романы этого сластолюбца и про самый громкий скандал, потрясший весь лондонский высший свет.

Находясь в гостях у своего приятеля по университету, граф Ричмонд обесчестил его несовершеннолетнюю сестру. Жениться на девушке искуситель отказался, сославшись на то, что юная красотка сама пришла к нему в спальню. Поговаривали, что у несчастной родился ребёнок. Чтобы сгладить позорные последствия происшествия, её родственники отдали малютку на воспитание в семью обедневшего баронета.

После всех этих сведений общаться с лордом Баррингтоном Арабелле было и вовсе невыносимо. Она всеми правдами и неправдами пыталась уклоняться от бесед с ним, и, пока был жив отец, ей это почти всегда удавалось. Но, к несчастью, когда Арабелле едва исполнилось девятнадцать, граф Доннорсо скоропостижно скончался от разрыва аневризмы. Ему было всего сорок девять лет. Его жена в свои тридцать восемь осталась вдовой в чужом городе, где муж был её единственной опорой и поддержкой.

К тому времени родители Марии Эуджении уже умерли, а всё нехитрое имущество, оставшееся после их смерти, досталось в наследство их общему с сестрой младшему брату, с которым она не поддерживала никаких связей. Белла знала, что мать обращалась за поддержкой к родственникам отца, но получила от них по непонятным причинам отказ в помощи. На письмо сестре, Аделине Мирелле, ответа и вовсе не пришло.

Поэтому через полгода после смерти горячо любимого супруга, не выждав годичного траура, графиня Мария Эуджения Доннорсо вторично вышла замуж за лорда Артура Дэви Огдена, четвёртого виконта Чевинда. Она сделала это по одной-единственной причине. Ей нужно было обеспечить будущее своей дочери. Увы, во время свадебных торжеств, проходивших зимой, графиня простудилась и вскоре умерла в горячке от воспаления лёгких. Так в девятнадцать лет Арабелла осталась круглой сиротой на попечении отчима, которого совершенно не знала.

Лорд Огден оказался человеком хоть и богатым, но до крайности скупым и чванливым. От первого брака у него уже было двое детей. Именно поэтому такое ярмо на шее, как падчерица, его устраивало лишь в том случае, если к нему прилагалась её мать, не растерявшая ещё красоты, ума и рассудительности. Женщина, которая могла бы стать заботливой мачехой его собственным детям и хорошей женой и хозяйкой для него самого.

Так что отчим спустя неделю после неожиданной смерти второй супруги скрепя сердце выделил из своего имущества незначительное приданое для новоиспечённой падчерицы и с удвоенным старанием начал подыскивать ей жениха.

К счастью, в судьбу бедной сироты вмешался Доменико Караччиоли, маркиз де Вилламарина, бывший некогда другом графа Доннорсо и сменивший его в роли неаполитанского посланника в Лондоне. Благодаря остроумию и живому характеру, маркиз пользовался в свете большим успехом, а потому был вхож в высшие эшелоны власти как у себя на родине, так и в Лондоне.

Он взял на себя обязательство выхлопотать для дочери покойного приятеля причитающееся ей наследство со стороны родственников отца. Кроме того, синьор Доменико обратился с письмом лично к Бернардо Тануччи, в руках которого в это время была сосредоточена практически вся власть в Неаполитанском королевстве. Маркиз де Вилламарина просил своего непосредственного начальника назначить за былые заслуги отца пенсию его осиротевшей дочери. Положительное решение этого вопроса разрешило бы для Арабеллы многие проблемы.

Пользуясь репутацией, синьор Доменико пытался подыскать для Беллы более достойную партию, нежели мог найти её отчим. У того первоочередной задачей значилось сбыть падчерицу с рук при первой возможности. Маркиз же старался устроить судьбу Арабеллы наилучшим образом. Лорд Огден на эти его попытки смотрел с большим скепсисом, но всё же нисколько не возражал, чтобы падчерица изредка сопровождала маркиза де Вилламарина на светских мероприятиях.

Юная графиня Доннорсо во всех салонах и бальных залах пользовалась неизменным успехом. Везде, где бы она ни появлялась, её непременно упрашивали сесть за клавесин или фортепиано. Все дивились не только красоте, уму, образованности, изяществу, безупречным манерам, но и неординарному музыкальному таланту девушки. Одно останавливало потенциальных соискателей её руки – чересчур скромное приданое, назначенное отчимом, и туманные перспективы с получением наследства от родного отца.

Поэтому, когда в начале 1765 года к двадцатилетней Арабелле вновь посватался теперь уже сорокалетний Говард Тревор Баррингтон, отчим сразу же дал ему согласие и старался принудить к тому и саму падчерицу.

Белла, сколько могла, тянула с ответом. Сама же обратилась за помощью всё к тому же маркизу де Вилламарина. Тот, недолго думая, решил организовать тайное возвращение дочери покойного друга в Неаполь под крыло её родной тётки, младшей сестры матери, герцогини Аделины Миреллы ди Новоли.

Когда же Белла высказала ему сомнения на счёт тётушки, он всячески заверил её, что не могла такая достойная во всех отношениях синьора ответить отказом на письмо её матери. Должно быть, она не получила его вовсе либо произошло какое-то недопонимание или недоразумение.

И всё же Арабелла медлила с принятием окончательного решения. Пускаться в столь рискованное путешествие одной, пусть и в сопровождении камеристки, было более чем рискованно. В те дни Белла особенно хорошо поняла свою мать, которая хоть и безропотно отправлялась повсюду за супругом, но делала это всегда с большой неохотой. Она говорила: «Покидая насиженные места, знаешь, с чем расстаёшься, но не знаешь, что ты найдёшь там, куда следуешь».

Промедление Арабеллы имело неприятные последствия. Говард Тревор Баррингтон вступил в сговор с отчимом Арабеллы, отказавшись полностью от её приданого. Лорд Огден решил не упускать такой возможности безболезненно для своего кармана сбыть с рук ненужную ему падчерицу и как опекун Беллы подписал за неё брачный договор.

Таким образом, выбор у девушки был невелик: либо стать женой сластолюбца и развратника Баррингтона, либо срочно пуститься в опасное морское путешествие. Разумеется, она выбрала второе. Однако, пока раздумывала, корабль со знакомым маркизу де Вилламарина капитаном уже отбыл в плавание. Синьор Доменико стал отговаривать Беллу от этого предприятия, но она настояла на своём. Поэтому ему пришлось на ходу менять план побега и искать новые возможности. Помощники маркиза договорились с боцманом трёхмачтового флейта[111] с пугающим названием The Black Raven[112].

Чтобы никто ничего не заподозрил, камеристка Гвинет вышла из дома заблаговременно и ожидала их с маркизом де Вилламарина в условленном месте. Синьор Доменико заехал за Арабеллой с пустым саквояжем, куда Белла сложила только самое нужное. Обо всём остальном маркиз позаботился заранее и уже отправил с помощником на корабль. Под предлогом необходимости лично встретиться с неким стряпчим, занимающимся делом о её наследстве, Арабелла в сопровождении синьора Доменико вышла из дома.

Маркиз довёз их с Гвинет в своей карете до Куинхайт-харбора[113], где они пересели на небольшое судёнышко, которое должно было спустить их вниз по течению Темзы до места стоянки корабля. Куинхайт находился выше по течению от Лондонского моста, поэтому большие морские парусные суда не могли безопасно добираться до этой стоянки.

Сопровождал их до «Чёрного Ворона» бородатый мужчина, страшноватый с виду, но с очень добрыми глазами. Как потом узнала Белла, это был боцман флейта Вилли Дэвис, человек хоть и суровый внешне, но очень честный, открытый и порядочный. На его примере она ещё не раз убедится в справедливости поговорки: чёрт не настолько чёрен, как его рисуют, да и ангел не такой уж белый, каким он себя изображает[114].

На корабле их разместили в каюте, и поначалу всё шло более чем хорошо. Возможно, потому, что они с Гвинет носа не высовывали оттуда. Еду и воду в каюту им приносил сам Вилли Дэвис. Он был грубоват в обхождении, но видно было, что чрезвычайно расположен к обеим девушкам.

К несчастью, когда началась болтанка, на Гвинет напала морская болезнь. И тут они как будто поменялись местами. Арабелла ухаживала за своей камеристкой, как только умела, чем ещё больше расположила к себе доброго боцмана.

Однажды утром, после очередной бессонной ночи, Белла вышла на палубу. После зловонных миазмов[115] в их каюте ей до смерти захотелось глотнуть свежего воздуха.

Каждый член команды был при деле. Один держал руки на штурвале, другой тянул шкот, третий сматывал тросы, четвёртый направлял паруса. Самый юркий залез на марс[116] и пытался оттуда, вглядываясь в подзорную трубу, различить место, где можно было бы бросить якорь. То здесь, то там слышались команды: «Better starboard!», «Steer the course!», «Steady! Steady so! Steady as she goes!», «Get anchor ready!»[117]

Арабелла встала у борта, подставив лицо утреннему солнцу, и с закрытыми глазами ловила порывы ветра, как вдруг рядом с ней прозвучал мужской голос:

– Так вот кого старый лис Дэвис скрывает на моём корабле.

Девушка распахнула глаза и ещё не успела толком рассмотреть лицо человека, стоящего возле неё против солнца, как тот воскликнул: «May God strike me alive and well![118] What incredible eyes she has!»[119]

Белла прикрылась ладонью от слепящего солнца и разглядела молодого мужчину, безбородого, с обветренной кожей, лёгкой щетиной на щеках и длинными тёмными волосами, очевидно, подвязанными сзади в хвост. Лицо этого человека можно было бы назвать симпатичным, если бы его не портил хищный нос с горбинкой и острые скулы. Но самым неприятным в незнакомце был взгляд серых с белёсой прожилкой глаз, которые резко выделялись на его загорелом лице. Цепкий, колючий, холодный взгляд. В нём была заключена какая-то глубинная природная жёсткость и безжалостность.

Арабелла набралась смелости и первая спросила:

– Простите, сэр, с кем имею честь беседовать?

Мужчина усмехнулся и ответил с издёвкой:

– Это вы правильно заметили, имеете честь, – он выделил последние два слова. – А беседуете вы с капитаном корабля, на котором, как я понимаю, вы, мисс, пытаетесь от кого-то сбежать. Дэниел Харрис, с вашего позволения.

Он едва кивнул головой в знак приветствия, а затем добавил:

– А как, позвольте спросить, ваше имя, милейшая беглянка?

– Леди Арабелла Беатриче Доннорсо.

Белла умышленно не стала называть свой титул. Она сразу же почувствовала опасность, исходившую от этого человека, поэтому поспешила ретироваться:

– С вашего позволения, я оставлю вас и вернусь в каюту. Моя подруга больна. Я лишь ненадолго оставила её, чтобы подышать свежим воздухом.

Капитан ничего не ответил, но, когда она удалялась, холодок, блуждавший по её спине в области лопаток, подсказал ей, что он смотрит своим колючим взглядом ей вослед.

С того дня Белле больше не хотелось выходить из каюты и показываться на глаза капитану. Однако отделаться от него так просто не получилось. Капитан Харрис стал сам заглядывать к ним с Гвинет под тем предлогом, что желает справиться о самочувствии болеющей пассажирки. В эти визиты он не был слишком многословен, но всякий раз Арабелла ощущала, каким жадным взглядом он оглаживает всё её тело.

Гвинет действительно не легчало. Более того, к морской болезни отчего-то присоединилась лихорадка. Девушка начала бредить. Капитан принял решение зайти в ближайший порт, чтобы найти там врача.

Так они и сделали. Рано утром, когда корабль причалил в каком-то порту, к ним в каюту заглянул странного вида человек, назвавшийся лекарем. Он осмотрел больную и сказал, что её надо срочно ссадить на берег, а то она перезаражает всю команду.

Арабелла решила последовать за своей компаньонкой. Пока она собирала вещи, в каюту зашёл матрос и на руках вынес Гвинет в повозку, поджидавшую на причале. Белла стала ещё поспешнее собирать вещи, однако когда она вышла на палубу, то увидела, что корабль уже отчалил от берега. Более того, повозки на берегу тоже нигде не было видно.

Девушка бросилась к капитану с криками, чтобы тот немедленно вернул корабль в порт и высадил её на берег. Но мужчина лишь желчно улыбнулся в ответ. Потом вдруг сразу посерьёзнел и произнёс ледяным тоном:

– Маленькой мисс давно пора вернуться в свою каюту. Я загляну туда позже. Тогда-то мы и обсудим, что будем делать дальше.

Арабелла сразу поняла, что предстоящий разговор ничего хорошего ей не предвещает. Однако вернулась в каюту и постаралась запереть её с обратной стороны. Но её усилия оказались совершенно напрасными. Когда капитан Харрис понял, что каюта заперта, он одним толчком вышиб дверь.

Попытка Беллы хоть как-то защититься лишь раззадорила мужчину. В нём проснулся охотничий азарт. Не переходя к разговору, он сразу же налетел на неё и попытался обнять. Арабелла всячески сопротивлялась, и всё же он её поцеловал.

Это был первый в её жизни поцелуй. И Белла должна была бы испытать хотя бы отголосок интереса. Как мужчина Дэниел Харрис был вовсе не так уж плох. Но насильственное касание чужих влажных губ вызвало у неё лишь отвращение. Арабелла стала отчаянно вырываться и, как только ей удалось высвободить руку, оттолкнула лицо мужчины от своего, нечаянно оцарапав ему щёку.

Капитан отпустил её, отёр выступившую из царапины кровь и со злой ухмылкой, искривившей его рот, произнёс:

– Ничего, дикая кошечка, Дэниел Харрис и не таких укрощал. Чем яростней, тем интересней.

Выходя, он крикнул кому-то из матросов:

– Перенесите все вещи мисс в мою каюту.

Когда он удалился, к Арабелле ввалилось двое молодцов, которые спешно стали забирать уже собранные вещи. Они ушли, и Белла осталась сидеть одна в пустой каюте. Она обдумывала все возможные последствия данного инцидента. Вдруг дверь приоткрылась, заглянувший к ней Вилли Дэвис тихо позвал:

– Следуйте за мной, мисс. Этот ублюдок Харрис не даст вам покоя.

Боцман вывел Беллу на палубу, велел ей снять косынку, прикрывавшую её декольте, и, прорвав краешек, зацепил за выступающую железку у борта корабля. Затем потайными путями провёл её в дальний трюм, где спрятал за бочками с углём и мешками, наполненными непонятным содержимым.

Арабелла не знала точно, сколько она просидела в том трюме. Пару раз, соблюдая максимальную осторожность, её навещал Вилли Дэвис. Он приносил ей кружку воды и кусок хлеба с вяленым мясом. Боцман сообщил, что на палубе решили, будто бы маленькая мисс с горя бросилась в море и утопилась. Дэвис надеялся, что Белле удастся просидеть в этом трюме до самого Неаполя, до которого, по его словам, осталось меньше пары дней хода.

Однако, когда боцман покидал её в последний раз, Белла услышала, как кто-то из членов экипажа спросил его: «Что это ты, старый лис, без конца в трюм ныряешь?» Дэвис неуклюже отшутился. Переждав опасность, Арабелла перекусила и задремала, а проснулась от громкого хохота. Когда она открыла глаза, свет масляного фонаря больно ударил по глазам, привыкшим к темноте. И, хоть она и не разглядела стоящего человека, его слова не оставили никаких сомнений в том, кто именно перед ней находился.

– Вот и наша чумазая кошечка! Нашлась пропажа. А мы-то уж думали, что её сжевали акулы.

Харрис говорил это со смехом, однако это был какой-то недобрый смех. Он предвещал кару, которая должна была обрушиться на её голову. Наказание не заставило себя долго ждать.

– Отведите мисс в мою каюту, принесите воды и заприте её хорошенько, – распорядился капитан стальным голосом.

Двое матросов подбежали к ней и, схватив в охапку, потащили наверх, на палубу. Белла уже даже не пробовала вырываться. Что толку, если ей всё равно никуда не деться.

– Отмойся хорошенько, а ночью мы с тобой развлечёмся, – прозвучало ей вслед, заглушаемое скабрёзным хохотом развязных членов команды.

Беллу действительно притащили в каюту капитана, где в углу были сложены все её вещи. Ей принесли лохань тёплой воды и какое-то полотнище, замещавшее полотенце. Арабелла боялась раздеться, боялась мыться, боялась, что в любую минуту дверь может распахнуться и в каюту войдёт этот ненавистный мужлан.

Пересилив страх, она всё-таки кое-как обмылась и причесалась. Переодеваться не стала, хоть платье и было уже изрядно испачкано угольной пылью. Посмотрела на вещи в углу, подошла и раскрыла саквояж. Заметила, что шкатулки с драгоценностями нет на месте. Оглядевшись, увидела ту на полочке возле кровати. Похоже, Харрис решил её присвоить.

Белла открыла шкатулку и достала из неё медальон матери. Надела его себе на шею. Если ей суждено пережить самое страшное, пусть эта вещица будет у неё на груди. Так она будет знать, что частичка матери находится с нею рядом. Если не защитит её, то поможет пережить позор и унижение.

В эту минуту ключ в замочной скважине повернулся. Белла резко отпрянула, приготовившись обороняться. Однако услышала знакомый голос Вилли Дэвиса.

– Мисс, скорее сюда, я спустил шлюпку. По всей видимости, будет шторм. Пока капитан раздаёт задания матросам, я спущу вас в неё. Мы сейчас меньше чем в полутора милях от берега. Думаю, до большой волны вы справитесь.

Раздумывать особо было некогда. Это тот самый случай, про который говорят: «Впереди пропасть, а сзади – волчья пасть»[120]. Белла поспешила вслед за боцманом. Она ничего с собой не взяла. У неё остался лишь медальон. Это единственное, что для неё было важно. Под покровом темноты они пробрались к борту, на котором уже была закреплена верёвочная лестница. Боцман ловко спустился по ней, после чего позвал её негромким голосом:

– Лезьте сюда, мисс, я вас здесь подстрахую. Ну же, скорее, поторапливайтесь.

Белла, путаясь в платье, с трудом перевалилась через борт и спустилась по верёвочной лестнице, упав прямо в руки Вилли Дэвиса. Одна бы она точно не справилась, потому что лодка то и дело подпрыгивала на набегавших волнах. Поднявшийся ветер нагонял их как раз с этого борта.

– Погода совсем портится. Хоть бы шторм не разыгрался, пока вы не доберётесь до берега, – в голосе боцмана слышалась неподдельная тревога. – Ну да, даст Бог, маленькая мисс справится и ей достанет силёнок. Вон, глядите, видите огонёк? Гребите прямёхонько на него. Свет маяка будет вам ориентиром.

Он усадил Беллу на банку[121] лицом к корме, проверил, чтобы ноги упирались в специальную доску, расположенную на днище шлюпки, и подал ей в руки вёсла.

– Я вас сейчас подтолкну, а вы отводите руки с вёслами назад и всем телом наклоняйтесь вперёд. Впрочем, вы и сами разберётесь, невелика наука.

Он подтянулся на верёвочной лестнице, встал на неё одной ногой, а другой с силой оттолкнул лодку.

Арабелла сразу же начала грести. К своему удивлению, она действительно довольно быстро освоила эту нехитрую премудрость. И лишь когда отплыла от корабля на некоторое расстояние, её сознание прошила запоздалая мысль: а что же будет с самим боцманом? Его наверняка заподозрят в пропаже лодки и бегстве пассажирки. Как бы капитан Харрис не отыгрался на нём за её побег!

Но сожалениям уже не было ни места, ни времени. Белла просто не могла поступить иначе. У неё было два пути: стать постельной утехой капитана Харриса или наложить на себя руки. Она выбрала третье – попытаться спастись.

Поэтому она гребла, стараясь изо всех сил, время от времени оборачиваясь на свет маяка, чтобы свериться с курсом, и со всё возрастающей надеждой смотрела на удаляющийся корабль, на котором началось какое-то движение. Вероятно, обнаружилась её пропажа. Но поисками там заниматься было уже некогда. Нужно было срочно спускать паруса, потому что ветер усилился до штормового.

Белла решила немного передохнуть. Стёртые до мозолей ладони нещадно саднило. Встряхнув кисти рук, девушка подняла голову и осмотрелась. Ветер поднял высокую волну. Его порывы кудрявили барашками набегавшие валы. Шлюпку сильно раскачивало. Белла боялась, как бы волной не выбило вёсла из уключин. Она посмотрела на небо. Сквозь зловещие тучи еле-еле проглядывал одинокий глаз бело-серебристой луны.

Вдруг небо расчертил яркий всполох молнии, за которым последовал оглушительный громовой раскат. Белла поняла, что с минуты на минуту польёт дождь. Она принялась грести ещё быстрее, но ливень её опередил.

Он обрушился как-то сразу и очень мощно. Это была непроглядная водная стена, сквозь которую практически не пробивался свет маяка. Белла гребла уже наугад. При этом она вела сражение с двумя безжалостными врагами: высокой волной, раскачивающей лодку, и водной пеленой, заливавшей лицо и не дававшей свободно дышать. Девушка уже вдыхала всем ртом, отплёвываясь, как портовый грузчик.

Однако был ещё и другой враг – вода, стремительно прибывающая в шлюпке. Захлёстывающие волны и сильный ливень делали своё чёрное дело: лодка стала сильно проседать.

В какой-то момент Белле показалось, что она гребёт не в том направлении. Она попыталась выправить курс, но случайно развернула шлюпку поперёк волны. Это было её фатальной ошибкой: первый же мощный вал перевернул лодку вместе с пассажиркой.

Белла оказалась в воде. Она сначала с головой ушла под воду, но потом, усиленно барахтаясь, кое-как смогла вынырнуть и ухватиться за весло перевёрнутой посудины. Оно каким-то чудом осталось в уключине. Белла так и держалась за него, покуда руки совсем не занемели.

Намокшее платье тянуло её вниз, ко дну. Волны то и дело накрывали с головой. Дождь никак не прекращался и не давал спокойно дышать. Лишь одно обстоятельство обнадёживало: когда молнии озаряли небо, она уже видела берег. Он был там, впереди! Но сможет ли она до него добраться?

Белла уже совсем выбилась из сил. Практически не чувствовала своего тела, не чувствовала рук, не чувствовала пальцев. Единственное, что она ощущала, – жгучую боль в мозолях на ладонях, разъедаемых морской солью.

Вдруг набежавшая огромная волна накрыла её с головой, а когда она попыталась вынырнуть, что-то больно ударило её по затылку. Последней мыслью, прежде чем она потеряла сознание, было: «Должно быть, это весло моей лодки».

Очнулась она уже на берегу от крика докучливой чайки. Сколько она там пролежала, девушка не знала. Время от времени впадала в забытьё, пока вдруг не услышала у самого уха знакомые слова на родном языке – итальянском.

– Lei è viva! Lei respira![122]

Сквозь едва раскрытые ресницы Белла смогла разглядеть доброе лицо бородатого мужчины, склонившегося над ней.

Что было потом, Белла помнила смутно. Ей рассказывали, что её долго лечили. Что она провела в постели больше месяца.

Помнила, что, когда сознание впервые посетило её со всей ясностью, Белла поняла, что на все расспросы людей, окруживших её заботой, не может ответить ни кто она, ни откуда. Так было не потому, что Белла пыталась сохранить инкогнито, а потому, что действительно не могла сообразить, как её зовут и как она сюда попала. Такое беспамятство, видимо, было какой-то защитной реакцией организма, пытавшегося справиться с болезнью.

И поскольку имени Беллы никто не знал, её стали называть Анджелиной Беатой в честь святых мучениц, в день памяти которых она была спасена.

В одном Белле действительно по-настоящему повезло: она попала в дом чудесных людей, добрых, отзывчивых, сумевших подарить ей настоящее тепло. Особенно сердечные отношения у Беллы сложились с приёмной матерью, синьорой Бенедеттой Джустиной. Но и эти отношения с её стороны не были полностью открытыми и доверительными. И этот факт очень тяготил Беллу. Она не привыкла что-либо скрывать.

В своё время Арабелла была очень близка с родной матерью. Уже по одному тому, насколько та поднимала бровь, девушка понимала, о чём сейчас пойдёт речь. И у неё самой от матери не было абсолютно никаких секретов.

Наверное, поэтому Беллу так угнетало нынешнее положение. Ей было в тягость то обстоятельство, что она должна что-то утаивать, что-то скрывать, о чём-то умалчивать, что-то хранить в секрете.

Но девушка сознательно пошла на этот шаг. Сознательно решила остаться жить в этом городке, где её никто не знает и никогда не узнает. Сознательно решила затаиться, не искать тётушку, не обострять ситуацию, по крайней мере до того, как ей не исполнится двадцать один год. С этого возраста Белла сможет обрести хотя бы какие-то права: распоряжаться собой, распоряжаться имуществом без каких-либо попечителей, по своему собственному усмотрению вступать в брак без чьего-либо согласия либо не вступать в навязываемый брак.

Сейчас ей уже двадцать один, но Белла была готова пробыть в незамужнем статусе и до двадцати трёх лет, когда уже официально перейдёт в разряд old maid[123]. Вот только ежедневные увещевания синьоры Форческо убедили её в итоге принять предложение виконта Моразини.

Белла до сих пор сильно сомневалась в правильности этого решения. Да, замужество даст ей желанную защиту и обеспечение. Но правильно ли втягивать в свои проблемы такого честного и порядочного человека, каким является синьор Витторе? Должна ли она открыться ему перед свадьбой? Или пока нужно всё оставить так, как есть, а уже после венчания и консумации[124] брака сделать вид, что к ней внезапно вернулась память? Но признают ли тогда их брак законным? Не обвинят ли её в шарлатанстве? Не признают ли двоемужницей? Ведь отчим подписал за неё брачный договор. Или тот договор без венчания по достижении ею двадцати одного года утратил всякую силу?

Арабелла села на кровати и с усилием потёрла виски. Вопросы. Вопросы. Вопросы… Они каждый день жалят её сознание, как зловредные, неотвязные оводы[125]. Не дают спокойно спать, не дают жить полной жизнью.

Вот сегодня, например, епископ Дориа должен провести для них с синьором Витторе пре-кану. Как она будет смотреть в глаза священнику, когда у неё в душе целый клубок сомнений? Как она будет исповедоваться, утаивая свой самый главный секрет?

Ещё один вопрос не давал Белле покоя. Что стало с её камеристкой Гвинет? Где она сейчас? Арабелла даже не знала, в каком порту её высадили. Из-за своего молчания не могла организовать поиски. Наверное, на самом деле нужно поскорее выйти замуж за виконта, а потом, сделав вид, что память вернулась, рассказать ему обо всём. Он человек чести. Уверена, он поможет найти Гвинет. Только бы она была жива!

Арабелла встала с кровати и на цыпочках подошла к окну. Раздвинула тяжёлые портьеры и впустила в комнату утренние лучи солнца. Как бы ей хотелось, чтобы так же легко, по мановению руки, рассеялась тьма, что скопилась в её собственной душе!

Но Белла помнила завет отца, когда поделилась с ним однажды мечтой о том, что хочет стать известным музыкантом. Он тогда сначала рассмеялся, а потом посерьёзнел и ответил: «Никто не может решать за нас нашу судьбу. Как бы ни складывались обстоятельства, выбор остаётся всегда за нами».

Да, выбор за ней. Но как не ошибиться в нём? Как не предать ни себя, ни людей, тебя окружающих? Как не подвести их? Не сделать им больно?

Арабелла непроизвольно стала выстукивать пальцами, словно по клавишам клавесина, по подоконнику. В её голове уже звучал «Граунд[126] до минор»[127] Генри Пёрселла[128]. Смесь странности и ясности, нежности и волнения, хандры и тревоги. Плавное легато в нём лишь подчёркивает тягучесть английской сумрачности и меланхолии.

Очарование граунда – в басе, повторяющемся как мольба или заклинание. Он, как шарманка, упорно вращается по кругу. Это какой-то бесконечный минорный разговор инструмента с самим собой.

Эта музыка всегда ассоциировалась у Беллы с душевными метаниями встревоженного человека. Он ходит по комнате из угла в угол в попытках успокоиться, но смутные мысли не дают ему умиротворения. Они будоражат его сердце, волнуют душу. От них ему тревожно и маетно.

Арабелла стукнула ладонями по подоконнику, как будто закрыла крышку воображаемого клавесина. Как же ей не хватает сейчас реального диалога с инструментом! Как её руки тоскуют по клавишам. Как хочется ей порой отвлечься, утонуть в мире звуков и грёз. Думать только о том, что хотел сказать своим произведением тот или иной композитор. Постигать его замысел, овладевать техникой, заложенной в его творении, расслабиться, раствориться, оказаться в привычном пространстве аккордов и нот.

Но Белла боялась сейчас позволить себе это, потому что страшилась, что кто-нибудь её узнает. Ведь слава о талантливой музыкантше разлетелась повсюду. Поэтому ей приходилось молчать о том, что она умеет играть на инструменте.

Её мать, когда скончался отец, часто повторяла одну старинную мудрость: от всего плохого есть два лекарства: одно – время, другое, на вес золота, – молчание. Время сейчас для Арабеллы было другом, а вот молчание…

У Генри Пёрселла есть ещё одно произведение с очень выразительным названием «Моё сердце требует»[129].

Сердце Арабеллы сейчас тоже требовало. Оно настаивало, чтобы она разобралась с той смутой, что творилась в её душе. И в этом вопросе могло быть только одно решение. Она должна перед пре-каной поговорить с Витторе Жиральдо. Поделиться с ним если не всеми сомнениями, то хотя бы частью из них. Тогда хоть в какой-то мере она сможет облегчить душу. Сбросить хотя бы один камень из мешка забот и проблем, что висит у неё за плечами.

Белла подошла к сонетке и дёрнула за колокольчик, вызывая камеристку. Сейчас она оденется, быстро позавтракает и попросит синьора Форческо заложить для неё экипаж. Она должна срочно переговорить с виконтом Моразини. Она выскажет ему свои сомнения, и пусть он сам принимает решение, как им быть дальше.