Читать книгу Четыре дня - Анастасия Кодоева - Страница 2

За дверью послышались шаги. Последние шаги за сегодняшний день, в которых я уловила нотки борьбы и отчаяния, становились все ближе и ближе. «Цок! Цок!» – борьба. «Топ, топ…» – отчаяние.

Вдох. Стук.

– Добрый вечер! – поприветствовала я посетителей. – Меня зовут Нина. Я семейный психолог. Присаживайтесь.

Они ответили негромко. Расположились напротив друг друга на расстоянии в два стула. Мне стало немного не по себе: когда пары садятся вот так, обычно стадия их отношений зависает где-то между «мне безразлично» и «еще верю». Это самый тяжелый момент – выпускать наружу свои эмоции они ещё не готовы, но и нет сил идти до конца.

В кабинете всегда много «посадочных мест», намного больше, чем присутствующих в нем людей. Каждый клиент выбирает себе такое место, где ему комфортно, и это даёт мне бесценную информацию с первых же секунд нашей встречи.

Консультация ещё не началась, а я как специалист начинаю собирать информацию без единого звука и без единого вопроса, и кажется, эта привычка настолько прочно вошла в мою жизнь, что я уже не могу контролировать себя за пределами кабинета, и продолжаю делать то же самое дома, в кафе, с друзьями и вообще где угодно.

Место относительно психолога – желание власти. Место относительно друг друга – степень близости.

Супруги Инна и Константин вместе уже шесть с половиной лет. Они очень разные, так мне кажется на первый взгляд.

Женщина среднего возраста, тонкий нос, прямая спина. В темно-красном пиджаке, волосы собраны в пучок на самом верху и закручены в узел. Высокая, худая, немного печальная. Мужчина – чуть старше на вид, с невыразительным брюшком, выглядывающим из-под серого свитера, слегка отвисшие полные щеки, уголки губ смотрят вниз.

– Расскажите, что вас привело ко мне?

Холодный, совершенно безжизненный женский голос, струящийся откуда-то из самых недр человеческой души, из глубины гортани… Голос отчаяния. От него становилось тяжело: окутывала какая-то безысходность. Точнее, так: здесь говорила боль, в нем чувствовались металлические ноты.

А каково мужу с ней жить? Да, точно. Он забился в угол. Поза как будто показывает, что он снова хочет захлопнуть двери в свой внутренний мир, как двустворчатый моллюск свою раковину…

– Наверно, это мужу надо к вам. Я вот привела его. Он, понимаете… Он всё время избегает разговоров на любые темы, вот мы и пришли.

– Константин, а вы как думаете? Для чего вы здесь?

Голос из раковины. Он такой, как и должен быть у отшельника, рокочущий, бархатный, с перекатами, только подрагивание нижней губы и опущенные плечи выдают истинные эмоции…

– Да, я не умею разговаривать, вот так, как она хочет. Не умею и не могу.

Я молча слушаю, киваю.

– И вообще нет смысла говорить. Надо делать, – продолжил супруг.

– А кто в вашем детстве больше молчал, можете вспомнить? – спросила я.

– Мы выросли с мамой, папы не было. А мама постоянно ничего не говорила. Так что, да. У меня так всегда в детстве было, – вспомнил Константин.

– Расскажите ещё немного об этом, пожалуйста, – добавила я.

– Если где-то ошибался, то не разговаривала, потому что наказывала нас молчанием. Но так, если в общем… Не приучен обсуждать, скажем так. Наверно, оттуда моя такая… неприязнь к разговорам.

Он поднял глаза на меня и улыбнулся уголком рта, как будто сочувствовал мне. «Идти в терапию сразу с порога? Ради Бога, ну что я так растерялась?», – подумала я.

– Инна, что вы чувствуете, когда ваш супруг говорит это?

– Да я понимаю всё…

Обреченность на лице и грустные впадинки на щеках делали её старше, ирония Творца: чем человек несчастнее, тем отчетливее проступает его возраст.

– А когда вы все понимаете… Какое это чувство?

– Жалось, сострадание.

– Жалость к кому?

– К нему… И к себе – если честно.

– Давайте честно. Мы же здесь собрались именно для этого. Каждый может позволить себе говорить открыто – настолько, насколько он готов.

Слезы на глазах женщины выступили незаметно, тихо. Как будто она не привыкла, чтобы их кто-то видел. Тихо плакать так, как будто ничего не происходит, и никто не замечает её слез, а раз никто не видит – значит, как будто этого и нет.

– Константин, сейчас ваша жена плачет, вы можете что-то для неё сделать?

Этот потухший, беспомощный взгляд. «Боже… Вот это да», – подумала я.

– Может, как – то обнять… – предлагает Константин. На лице – палитра эмоций, от растерянности с примесью стыда до легкой паники.

Нерешительно пододвигается к ней и обнимает за плечи.

– Ну, ну. Не надо плакать…

– Отойди от меня, – отталкивает его жена.

В воздухе повисло напряжение, которое с каждой минутой достигает такого накала, что его можно резать ножом. Я обращаюсь к ним обоим:

– А на что это похоже в вашей жизни? – они не понимают вопроса. – Инна, вы плачете так, как будто не хотите, чтобы муж это видел…

– Да, плакать бесполезно, это же не решает ничего. Нет, он не понимает.

Плечи… Снова плечи. «Спросить? Прямо сейчас? Нет», – подумала я.

– Константин, а как вы думаете, что чувствовала ваша жена, когда оттолкнула вас?

– Наверно, что и всегда. Я не даю ей то, что ей надо. Со мной она несчастна.

– Позвольте, я спрошу вас про ваши плечи. Когда вы говорите так, то сидите, опустив

их. И от этого вам как будто хочется спрятаться… Внутрь, вглубь себя?…

– Да. Наверно, да! Чтобы не видеть.

– Инна, а как вы думаете? Что чувствовал ваш муж, когда сказал, что вы несчастливы с ним? И ему хочется спрятать все это?

– Наверно, такое же разочарование, как и я.

– И в этом разочаровании вы чем-то похожи…

– Точно.

Молчание, как тягучий, приторный сироп из аптеки, разливается по комнате. Целебное молчание ярко-зеленого цвета, которое тянется нитью, стоит обмакнуть в него палец, течет и пахнет полынью и ромашкой…

Скоро оно заполнит собой всё… И вот, стулья тонут в липкой зеленой жидкости, и ноги в мужских ботинках, и красные замшевые сапожки моей клиентки.

Тонут мои черные туфли-лодочки, и вот, теперь плавает стол, его перекосило и качает на волнах молчания. А вот – поплыл синий увесистый ежедневник, а в нем – все тайны моих клиентов, а вот – шариковая ручка с логотипом банка дрейфует на поверхности… А когда молчание исчезнет – оно унесет прочь остатки напряжения.

– Вы рассказали о детстве, и это ценно, – произнесла я. – Действительно, в детстве можно найти ответы на многие вопросы. Спасибо, что вы поделились этими воспоминаниями, Константин… Но не всё сразу. Будем постепенно и осторожно двигаться дальше. Я хочу предложить вам кое-что… Давайте сделаем упражнение?

Они соглашаются, Инна с радостью, а Константин обречённо, как будто отбывает наказание.

– Возьмите друг друга за руки, вот так… И закройте глаза. Сейчас мы обратимся к телу: постарайтесь почувствовать, что происходит в вашем теле сейчас… Выключим свет, вот так. Обратите внимание, как вы дышите…

Инна первая закрывает глаза. Константин в замешательстве: он как-то странно смотрит на меня, как будто молча спрашивает: «Ну зачем?» Он закрывает глаза следом за ней.

– Постарайтесь почувствовать прикосновения друг друга… Есть ли где-то напряжение?.. И что хочется сделать?… Вот так. Хорошо.

Молчание и прикосновение – это ничто, если вы погружены в пучину психологических защит. Молчание и прикосновение – это волшебство, если вы готовы открыть свое сердце. Это таинство, это то, что не видно никому, это то, что могут почувствовать двое.

У Сальвадора Дали есть одна картина – она называется «Постоянство памяти». На ней гибкая и текучая субстанция, похожая на часы, зависла где-то между двумя измерениями. Между двух осей координат. Когда двое молчат, время может меняться, литься, преодолевать пространство и делать что-то особенное. Глядя на Инну и Константина, я невольно вспомнила это полотно Дали: одно из моих любимых произведений. «Интересно, получится ли?» – подумала я и произнесла:

– Можно медленно открывать глаза и поделиться друг с другом своими переживаниями.

– Мне было… как-то спокойно, – говорит Инна. – Я никогда так не делала. Точнее, мы. – И вот тут, когда мы взялись за руки, я поняла… что мои руки так бережно обнимают, и здесь какая-то нежность. Которой не было раньше. Раньше был холод.

– Руки были у тебя очень сжаты, – негромко сообщает Константин, – как будто… ты боишься. Не меня, наверно, а того, что будет завтра.

– Мне кажется, что сейчас вы говорили о том, что у вас на душе, и это было очень искренне. Вы это можете. У вас уже это получается, вот прямо сейчас, – добавила я.

Они смущенно смотрели то вниз, то на меня, то друг на друга. Впервые за много лет произошло то, чего не было раньше: одна израненная душа увидела другую. Это ценное открытие, но с ним можно сделать все, что угодно: и сохранить в сердце, и забыть. «Интересно, что они с этим сделают?…»

– До встречи через неделю, в то же время, – попрощалась я.

– Спасибо.

– До свидания.

Они расплатились и вышли. В их шагах уже не было тех переживаний, что вначале: не было борьбы и отчаяния, напротив, в них появилось что-то другое, но пока трудно сказать, что… Под конец дня голова гудела, в ушах появился легкий звон.

Я замкнула дверь ключом и дернула ручку вниз – проверка. Коридор встретил меня пустотой, ярким светом и тишиной. В последнее время я часто уходила из здания последней.

Объявления на дверях пестрили предложениями на любой вкус – салон красоты, юрист, швея, быстрое питание, флорист. Прямо напротив моего офиса висела бирюзовая табличка с надписью: «Аквариумный рай».

Очень хотелось есть, чашку горячего латте с молочной пеной, взбитой в теплый пар, выкурить одну сигарету, глядя на звезды, и лечь. Проcто лечь… А буду ли я спать сегодня?

…Папа всегда молчал.

Его рот, сжатый в тонкую линию, выражал презрение ко всему, что происходило вокруг. Чаще всего это были дети: я и моя забавная маленькая сестра Катька. По

крайней мере, так казалось мне, и я не понимала, почему он молчал.

Ведь он мог говорить! У него была работа, куда он ходил каждый день: уходил рано утром, а приходил поздно ночью, когда за окном уже сгущались сумерки, и пели сверчки в огороде. Я все думала, как он может не есть весь день? Ведь в четыре года

тебе не приходит в голову, что люди могут где-то обедать и ужинать, кроме как дома.

Он для меня был чем-то вроде безмолвно-презрительного сверхчеловека, который много работает и не ест. Это было забавно до какого-то времени, пока не появилась

в поле зрения моя двоюродная сестра Маня.

Я очень сильно и по-детски (а это значит, еще острее) завидовала ей: у нее нос прямой, а у меня – курносый, у неё волосы прямые, а у меня – кучерявые, она не носит очки, а я – да…

И самое главное, папа! Её папа, дядя Витя, брал её на руки, подбрасывал, целовал и называл котенком. Я мучилась вопросом, почему её папа такой ласковый, а мой – молчит. «Может, потому что она младше? Точно – всё! Теперь всё сходится», – удовлетворенно вздыхала я. Маня вырастет, и никто никогда её больше не обнимет, не подбросит в воздух под радостные всплески и умилительные вздохи бабушек-тетушек, и никакого «котенка» больше не будет.

Как же горько я ошибалась. Мне исполнилось пять. Ничего не менялось. Тогда я подумала, что наверно, я просто очень некрасивая, раз я родилась с такими ужасными волосами и ношу очки, может, поэтому я и не заслуживаю тепла?

Затем мне исполнилось шесть, семь, затем восемь, девять… Росла и Катька. Выводы про очки теперь казались мне неубедительными. Я просто понимала, что кому-то это достается даром, а кому-то не достается вообще.

Двоюродная сестра Маня по-прежнему была для своего папы котенком, которого он нежно обнимал, брал на руки, целовал в щёчку. Нас с Катькой такое отношение обошло стороной.

Спустя годы я поняла, наконец, как пробить стену презрения и как достучаться до того человека, который спрятался за каменной стеной, за ухмылкой, выражающей отвращение ко всему происходящему. Нужно просто было быть лучше всех. Честно признаться, это было очень тяжело. Но тогда я все же могла хоть изредка услышать хорошее слово.

За годы обучения в школе я привыкла к тому, что я – недоразвитая и тупая, по крайней мере, по папиной версии, что даже дегенерат поймет то, что написано в учебнике по физике. Я не понимала. Чистый гуманитарий, я мучилась над всеми точными науками, и со временем я смирилась с тем, что я действительно хуже других. Папа умнее, ему лучше знать.

Добрых слов со стороны папы было мало, а недостатков он видел много. Справедливости ради скажу, что он презирал не только нас с Катькой, но и всех людей вокруг. Я не понимала, откуда в нем столько желчи и ненависти к этому миру. Он всегда испытывал острое отвращение ко всем, кого видит: к детям, взрослым, соседям, учителям, родственникам…

Но те теплые слова, которые я заслужила, я помнила до сих пор. В моей памяти отложилось всего один-два эпизода, да и то, сказано вслух это было не передо мной, а перед другими. Я подслушала.

Это был гром среди ясного неба! Он признал тот факт, что во мне есть что-то хорошее? Нет, не красота, конечно, ради Бога. Не внешность, не обаяние. Знания, ум. Я заслуживала любовь через отличную учебу. Вот, что он оценил, назвав меня «подарком Судьбы».

После стольких лет унижений я так до конца и не поняла, как к этому относиться? То ли это был момент озарения, который быстро забылся, как редкий луч освещает грозовое небо, а потом тучи вновь затягивают его. То ли это было его истинное отношение ко мне, которое он скрывал, всячески боясь испортить ребенка похвалой.