Читать книгу На глиняных ногах - Анастасия Семихатских - Страница 3

– Привет, племяшка. Рада меня видеть? – Павел Распадский, сорока с чем-то лет от роду, заходит в дом, закрывает за собой дверь и, опершись о вешалку, стаскивает носком одного кроссовка пятку другого. Разувшись, оглядывает прихожую и вытирает пальцем красный от простуды нос.

– Привет, – откликается Евдокия, держась от него на расстоянии куда большем, чем обычно бывает между кровными родственниками при встрече после долгой разлуки.

– Не ответила, – Павлик вкрадчиво заглядывает Еве в глаза и проходит мимо нее в сторону ванной. Ева слышит, как он моет руки и сморкается. Когда звук воды затихает, Евдокия негромко отвечает:

– Не очень.

Если не ответить, он не отстанет.

– А чего так? – Дядя появляется в коридоре, и Ева, не желая отдавать ему право распоряжаться пространством дома, указывает на кухню. Павлик заходит туда первым и усаживается на стул, закидывает ногу на ногу. Ева чувствует, как от его желтоватых носков исходит кислый запах пота. Невыносимо. Она делает несколько шагов в сторону, продолжая вглядываться в дядькино лицо. Постарел, гад. – Следовало бы. Нам вообще следует держаться друг дружки.

– Почему? – лучше спрашивать прямо. Если не отвечать или просто соглашаться, дядя заведет тебя болтовней в такие дебри, что потом не выберешься.

– А что, у тебя кроме меня еще родственники остались? – Он тычет пальцем в сторону продуктов, разложенных на столешнице. – Ты готовь-готовь. Я голодный, поем как раз.

Ева из-за плеча смотрит на муку и сулугуни, потом снова поворачивается к дяде.

– Зачем приехал?

– Повидаться, Дуська, повидаться. Давно тут не был.

Врет. Евдокия это знает. А он знает, что она знает, поэтому даже не старается сделать ложь чуть более правдоподобной.

– Ты пять лет не приезжал. С тех пор, как тети не стало, – Ева ощущает сердцебиение в районе глотки. Пульс, наверное, выше ста. Как будто она впустила в дом шакала, и тот теперь ходит вокруг нее кругами.

– Да, Катюшку жалко, конечно. Рано померла, – Павлик разминает спину и хрустит костяшками пальцев. Его глаза бегают по кухне в поисках то ли чего-то съестного, то ли того, что можно стащить и продать. – Ну, не сказать, чтоб я скучал.

– Не надо, – сквозь зубы одергивает его Евдокия. Она уже отгоревала смерть тети, но Павлик умел влезать в старые раны ржавым гвоздем и раздирать их по новой. Да и просто мерзко было слышать эти гадкие слова, лениво брошенные в адрес ушедшего человека.

Павел быстро зыркает на Еву.

– Ой, да ладно тебе. Уже столько лет прошло. Живым надо жить, а не горевать по мертвым.

– Зачем ты приехал? – Евдокия стоит, привалившись к кухонному гарнитуру, ее руки скрещены, а ноги окаменели. Она ненавидит всю эту ситуацию и свою бесхребетность: на кой черт она открыла ему дверь?

– Дело у меня к тебе есть. На миллион. – Сказав это, дядя медленно наклоняется вперед и ставит локти на колени. Он смотрит на племянницу снизу вверх, но Ева даже в этом положении чувствует себя слабее. Ее волосы на затылке встают дыбом.

– Расчехляй закрома, Дуська, – говорит Павлик тихо, и в голосе его звякает угроза. – Выгребай приданое.

– Я не понимаю, – отвечает Евдокия и хмурится.

– Ой, ну не юли. С детства врать не умеешь. Я знаю, что отец оставил вам с Катюшей много добра. Пришло время делиться. Ты же у меня девочка не жадная, правда?

У Евы из живота поднимается волна жара, начинают полыхать уши, она еле держит себя в руках, чтобы не заорать.

– Пришло время делиться? – кое-как совладав с голосом, повторяет она за Павликом.

– Ну да, я так и сказал. Не тебе ж одной сидеть на золотых яйцах. Не бабье это дело, – дядя хмыкает, довольный своей идиотской шуткой. Ева набирает в легкие побольше воздуха и выдает:

– После смерти дедушки ты вынес все, что можно. И машинку швейную, и саблю, и дедовы облигации. Что тебе еще нужно?

В кухню, заинтересованный хозяйкиной пылкой речью заходит Усик и мирно растягивается вдоль холодильника. Дядя не обращает на него внимания, вытирает сопливый нос и обмазывает руку о бриджи.

– Этот старый чурбан наверняка оставил что-то еще, – тихо-тихо говорит он, и внутри Евы тоже становится тихо-тихо. «Старый чурбан». Эта сволочь с вонючими носками позволяет себе говорить такое про родного отца.

Евдокия отталкивается от столешницы и делает короткий шаг в сторону дяди. Он садится прямо.

– Вон.

– Что?

– Уходи отсюда. Ты не смеешь оскорблять деда. Тем более в моем доме.

Весь кирпич стен, вся крыша, мебель, занавески, диван в гостиной и тетина пустующая спальня – все это Ева вдруг ощущает вокруг себя до невозможности своим. Крепостью, на которую посягнули варвары и которую нужно защитить. Ее мелко колотит, но она стоит перед дядей настолько же прямо, насколько – ей хочется верить – когда-то стоял Константин Распадский перед зачитывающими ему приговор большевиками.

– Ой, гля, – тянет дядя и поднимается со стула, – какие мы нежные и гордые. Ну прям закачаешься.

– Уходи, дядь Паш, и больше не возвращайся, – Ева говорит спокойнее, хотя внутренне готовится, что сейчас по ее лицу прилетит костлявым дядькиным кулаком. Но он лишь стоит и молча смотрит на нее какое-то время, потом достает из кармана сигарету и закуривает.

– Ну нет уж. Приду, так и знай, – отвечает он, выдыхая дым чуть в сторону от племянницы. – И будет очень здорово, если ты сразу поделишься тем, что прячешь. Ты ведь у нас Ду-ся. А не ду-ра.

– Я ведь сказала…

– Ну все, все, – отмахивается Павлик и двигается в сторону дверей, – не верещи. Подкинь два косарика на бензин.

– С какой стати? – спрашивает Ева, намереваясь не дать ему ни копейки.

– Подкинь, – советует дядя, – или я кота твоего отпинаю, не соберешь потом.

Его ноги стоят аккурат возле Усика. У Евдокии по позвоночнику проходит ток. Он пнет. Он точно пнет, такое уже бывало раньше с их старой собакой. Это не пустая угроза.

Дать ему денег – значит проявить слабость и поддаться. Не дать – значит покалечить любимое животное.

Ева берет со стола телефон и переводит Павлику две тысячи рублей. Его старый айфон звякает в кармане смс-кой.

– Ну вот и молодец, – он сует ноги в кроссовки. – До встречи, Дуська. Через пару дней заеду.

Она ничего не отвечает.

Ей хочется захлопнуть за ним дверь, но вместо этого она сует ноги в тапки и выходит следом во двор, идет до калитки и стоит за ней со скрещенными руками до тех пор, пока вишневая Дэу не скрывается за пицундскими соснами.

В душе – раздрай и одновременно чувство пустоты. Очень страшной пустоты, так похожей на ту, что поглотила Еву пять лет назад. Она наступает со спины, касается пяток и затылка и норовит завладеть разумом. Ева не пускает ее.

Пытаясь отвлечь себя любыми доступными мыслями, она заходит в пустой дом и накрепко закрывает дверь.

•••

Дядя Павлик.

Хрестоматийная черная овца семьи Распадских. Непонятно, в кого такой уродившийся.

Среди трех детей он был младшим. Мать родила его и меньше чем через год ушла из семьи. И сейчас-то невиданное дело, а уж в восьмидесятые… В няньки ему достались две старшие сестры: Евдокиины мама и тетя. Дедушка, Александр Распадский, много работал, чтобы в одиночку прокормить детей и поставить их на ноги, был суров, немногословен. Но, по словам тети Кати, со всеми держал себя одинаково: иногда баловал гостинцами, в выходные возил то к морю, то в горы, то на охоту. Дочери не жаловались, сын поначалу тоже.

Он рос смышленым, неугомонным мальчиком. В конце девяностых поступил в университет в Петербурге, но уже через полгода его оттуда выперли за неуспеваемость. И все. Началась кутерьма, свидетельницей которой частично была уже и сама Ева.

Павлик много курил, но никогда не пил, был барыгой, водил шашни с одной из Сочинских ОПГ. У него в икре был след от огнестрела, а плечо порезано в драке. Он рано женился и быстро развелся. С дочерью от того брака никогда не поддерживал отношений и вообще о ней не вспоминал. Жил по всему Краснодарскому краю, таксовал, торговал ширпотребом из Китая, в итоге осел где-то в станице то ли под Армавиром, то ли под Крымском и там зарабатывал на жизнь редкими, не всегда честными делишками. Концы с концами сводил тяжко, снимал комнату в общаге.

Ева родилась в тот год, когда они поссорились с отцом, так что под одной крышей они с Павликом никогда не жили. Он появлялся раз в пару лет, тряс деньги то с деда, то с тети Кати, а потом исчезал на неопределенный срок.

После того, как умерла сестра, к племяннице он ни разу не заезжал, и Ева была этому несказанно рада. Она надеялась, что ей никогда больше не придется пересечься с ним, потому что с детства его боялась. Однако чувствовала, что их дороги не разошлись навсегда и что однажды – разумеется – он вспомнит о ней. И явится. И потребует то, о существовании чего мог лишь догадываться и что она ему отдавать никогда и ни при каких обстоятельствах не собиралась.

В тот вечер Ева домесила тесто на хачапури, поставила его на пятнадцать минут в духовку, а сама села, облокотилась об стол и долго смотрела на скатерть, подперев лоб ладошками.

Что делать?

Звонить в полицию? Абсолютно бестолковая затея. Что она скажет? «Дядя требует от меня семейных сокровищ, помогите. А иначе он пнет моего кота». Нету тела – нету дела.

Переехать на пару недель в отель или к Яше? А толку-то? Павлик – как понос, приходит не по расписанию. Не найдет ее один раз, приедет во второй. Не найдет во второй – дом подожжет или кто его знает, что еще.

С другой стороны, подумала Ева, если он устроит поджог или влезет в дом, на него можно будет написать заявление в полицию. Состав преступления уже какой-никакой будет, и улики найдутся. И мотив есть! Вот тогда-то она его и посадит.

Ага. Года на два. А потом он вернется и продолжит ее терроризировать. Было нелогично жертвовать ради этого домом, который тетя Катя строила с таким трудом.

«Может, и правда что-то ему отдать?» – думает Ева, но в голову ей приходят только дедовы ордена со времен Великой Отечественной. Они лежат в шкафу в бывшей тетиной комнате, в деревянной шкатулке, аккуратно укутанные в ситцевый платок. При мысли о них у Евы снова учащается пульс.

«Не позволю, не отдам!» – зло думает она и лупасит кулаком по скатерти. Так, что на ней подпрыгивает солонка.

Дедушка и правда оставил дочери и внучке в наследство несколько драгоценных вещей. Одна из них – швейная машинка Zinger, принадлежавшая его матери, вторая – сабля отца, белого офицера. Первую Павлик забрал, когда Ева была еще ребенком, а вот вторую – за несколько лет до смерти тети Кати. Тогда Евдокии было уже семнадцать, и эта утрата заставила ее беспомощно рыдать в подушку.

В тот день Павлик просто явился к ним в дом, зашел без приглашения в сестрину комнату, вытащил из шкафа старинную, чуть заржавевшую саблю и тут же уехал. Маленькая, пухленькая тетя молотила его по спине и висла на руках, материла и проклинала. Павлику было плевать. Он и не взглянул на нее, лишь повторял «Не верещи, не верещи, Катька».

Куда он дел саблю и все прочее награбленное, Ева с тетей так никогда и не узнали. Наверняка продал, чтобы раскидаться с долгами.

Помятуя о том страшном для себя дне, Ева дождалась, пока звякнет таймер, вынула из духовки хачапури и пошла за орденами. Со шкатулкой той ночью она спала почти в обнимку, а утром после чашки кофе и пары виноградин поехала в банк. Оплатила банковскую ячейку и положила туда дедовы награды.

На душе после этого стало немного спокойнее.

Пускай Павлик хоть весь дом перевернет. Ничего ему не достанется.

В воскресенье Павлик не приехал. Но выходные были испорчены проклятым ожиданием.

В понедельник – хочешь не хочешь – нужно было возвращаться в строй. Так что Ева, согласно своему привычному расписанию, весь день работала не поднимая головы. За сегодня и завтра ей нужно было подготовить лид-магнит для школы шахмат, о которых она совершенно ничего не знала. Даже не была уверена, что такое ферзь, и несколько раз перепроверяла в Википедии.

За пять часов работы она изучила сайты пяти или шести шахматных школ, связалась с одним из педагогов, контакты которого дала клиентка, изучила блоги на Ютубе и почитала авторефераты диссертаций на тему обучения шахматам. В общем, к концу дня она знала об этом виде спорта едва ли не больше, чем все шахматисты мира во главе с Магнусом Карлсеном.

Лид-магнит вырисовывался туго. В какой-то момент Ева разозлилась на него за это и полностью удалила написанный текст. Потом раскаялась, вернула обратно и принялась перекраивать.

К шести часам вечера у нее было готово процентов восемьдесят материала. Она только вошла в раж и хотела продолжить работу, но в 18:04 одернула себя, сохранила вордовский документ, на всякий случай переслала его самой себе в Телеграмме и выключила компьютер.

За весь рабочий день она ни разу не вспоминала о дяде. В этом была магия копирайтинга. А сейчас, измотанная конями на F3, Ева, вспоминая о Павлике, уже не испытывала сильных эмоций. Вряд ли он приедет сегодня. А даже если приедет, она просто не пустит его в дом. Начнет возникать – вызовет полицию.

План был гениален, и, как все гениальные планы, должен был где-то дать сбой.

Сегодня Евдокия собиралась готовить плов и все к нему купила, но, когда сунулась в холодильник, поняла, что забыла о чесноке. А какой же плов без чеснока? Она быстренько сменила домашнюю одежду на белую юбку с воланами, накинула нежно-голубую футболку с надписью «California», кепку, кроссовки и немного украшений. Идти до продуктового было минут пять, но, когда вся твоя работа происходит дома, нельзя упускать повода принарядиться.

Ева быстренько добежала до магазина, купила три головки чеснока и сразу пошла домой, зажав подсушенные хвостики в руке.

Солнце уже начинало садиться, дневная жара спадала, находиться на улице было почти приятно. Евдокия перешла дорогу и случайно зацепилась юбкой за куст шиповника. Остановилась, аккуратно сняла с подола шипы, но вдруг испытала странное чувство – напрягающее волнение, пробежавшее по шее.

До поворота к дому оставалось шагов двадцать. Евдокия прошла их медленно, крепко сжимая в руках чеснок. У крайней сосны она остановилась и поглядела на подъездную дорожку. Там рядом с ее КИА стояла незаглушенная Део.

Ева нерукописно выругалась и отшагнула назад, за сосну.

Что было делать?

Даже если сейчас она отправится бродить по поселку, Павлик точно ее дождется.

Вызвать такси и уехать куда-то не получится – телефон остался дома, ведь Ева положила его на обеденный стол, когда начала готовить. Так что Павлик, если заглядывал в окошко эркера, должен был его увидеть и понять, что племянница вот-вот вернется.

«Надо выйти к нему, – решила она. – Никаких побегов. Выйти к нему и прогнать. Сейчас еще ранний вечер, много пешеходов. Он точно ничего мне не сделает».

Но тут ей пришла идея получше. Несколько противоречащая первоначальной, но все же получше. Она решила зайти к дяде Грине и попросить, чтобы он сопроводил ее до дома. Если конфликт и произойдет, то пускай в его присутствии, чтобы в случае чего он в будущем мог стать свидетелем в суде.

Черт, да откуда у Евы были эти мысли? Почему, думая о дяде, она всегда предполагала худшее? Драку, поножовщину, разборки. Как бы то ни было, она шустро развернулась на тротуаре и двинулась к соседскому дому.

И почти в тот же момент – совершенно внезапно и судьбоносно – рядом с ней остановился серый Порше.

Ее владелец опустил пассажирское окно и наклонил голову, чтобы взглянуть Еве в лицо.

– Давид, – это было ужасно неожиданно, но Евин голос прозвучал так буднично, будто они были соседями, встретившимися на рынке.

– Уходишь? – спросил Давид.

– А что? Ко мне ехал? – Ева сама от себя не ожидала такой прямолинейности. Давид слегка приподнял брови и с заминкой ответил:

– Откровенно говоря, да.

В голове голосом навигатора прозвучало: «Маршрут перестроен». Мозг автоматически сгенерировал новый план: дядя Гриня больше был не нужен, появился вариант изящнее.

– Можешь тогда подъехать к дому? Вот прям на подъездную дорожку, ладно? – Ева указала пальцем. – А я сейчас занесу чеснок и вернусь к тебе.

– Договорились, – Давид выглядел сконфуженно, но все-таки послушался. Не поднимая стекла, он тронулся, а Ева с небольшим опозданием поспешила следом.

Дядя вышел из машины к ней навстречу, ленивым движением подтянул бриджи и протер нос. Он был одет абсолютно так же, как позавчера, и Ева почти почувствовала вонь от его носков. Она прошла мимо, не глянув на него и прикусив язык, чтобы ненароком не поздороваться.

– Привет, Дуська, – окликнул ее дядя, смачно хлопнув дверцей автомобиля. Он намеренно использовал самую ненавистную форму ее имени, так что Евдокия еле сдерживалась, чтобы не огрызнуться в ответ. – Куда бежишь-то? Все равно не сбежишь. Давай продолжим наш диалог.

Ева взбежала по лестнице и слегка трясущейся рукой открыла дверь. Дядя уже прошел через калитку.

Ева одной ногой вступила в прихожую и положила чеснок на тумбочку. Потом сразу вынырнула обратно, захлопнула дверь и быстро провернула ключ.

Дядя подпер ее на верхней ступеньке. Затянулся сигаретой и выдохнул в сторону. Его любимый спецэффект, что ли?

– Глухая? – как будто беззлобно сказал он, но глаза его неприятно щурились.

– Разговаривать нам не о чем, – Ева заставила себя посмотреть дяде в лицо. Это было сложно. – Все, что ты мог вынести из дома, ты уже вынес. Остались дедушкины ордена, но их я сдала в банковскую ячейку. Больше у меня ничего нет. А теперь, – Евдокия кивнула в сторону припарковавшегося под соснами Давида, – меня ждет мой мужчина.

Она проследила, как Павлик оглянется, и испытала удовольствие, когда увидела злость и смятение на его физиономии.

Ева спустилась на пару ступенек и обронила через плечо:

– Ему не нравится, что ты приезжаешь.

Сказав это, она оставила родственничка позади, дошла до машины и, оправив юбку, уселась на пассажирское сидение.