Читать книгу Душа на безмене. записки современного странника - Анатолий Ехалов - Страница 4

Было лето. Я остался дома один. Родители ушли в школу, там нужно было что-то красить и ремонтировать к новому учебному году. Я еще в школу не ходил. Мне было лет пять.

Я послонялся по углам, попялился в окна. Никого на воле. Все на сенокосе. Только курицы порхали в пыли, да только в соседнем доме в окне торчала белобрысая голова девчонки Люськи, которая была старше меня на год, с которой мы иногда играли, и которую взрослые почему-то называли моей невестой. На улицу мне выходить было заказано, верно, и Люське тоже заказано было.

Скучно было невероятно.

И тут я увидел, что дверца отцовской тумбочки, в которой он хранил всякие диковины, приоткрыта слегка, и что замка на ней совсем нет. Сердце мое радостно затрепетало. Я бросился на колени, открыл тумбочку и прямо передо мной оказался пузатый, потертый портфель, с которым, я знал, отец когда-то вернулся с войны. Я вытащил его не без труда и открыл. Он был битком набит всякими замечательными вещами. Сверху было что-то тяжелое, упакованное в промасленный пергамент. Я развернул его и в моих руках оказался самый настоящий револьвер с барабаном и патронами в нем. Я покрутил барабан, попытался понажимать на курок, но сил не хватило. Наверное, он был на предохранителе.

Я отложил в сторону револьвер и снова обратился к содержимому портфеля. Следующей была коробочка, перетянутая сверху резинкой. Я сдернул ее и открыл крышку…

Какой трофей, дорогие друзья, мог принести из просвещенной и цивилизованной Европы в свою деревню русский молоденький солдатик двадцати двух годов от роду. Я думаю, вы уже догадались.

В этой коробочке, перетянутой резинкой, находилось несколько цветных открыток, как бы сегодня сказали, легкого эротического содержания. Почти обнаженные мускулистые мужчины целовали на них обнаженных красивых женщин.

Удивительно, но эти открытки произвели на меня очень сильное впечатление. Я оставил портфель, револьвер в промасленном пергаменте, и, усевшись на пол, стал разглядывать неожиданно открывшуюся для меня в этих фотокарточках тайну отношений между мужчиной и женщиной. И хотя в них был только намек, что-то более существенное оставалось за кадром, я почувствовал, что в груди у меня рождается незнакомее раньше волнение, которое кружило голову и звало к действию.

Я сложил открытки в коробочку, перетянул ее резинкой и побежал к окну. Люськина белобрысая головка все еще маячила меж занавесок соседнего дома.

И я стал призывно ей махать, вызывая на улицу. Рядом был большой огород бабки Гагары, сплошь увитый хмелем. Я увлек Люську в это укромное место, мы сели в траву и я разложил перед нею открытки. Люську они тоже заинтересовали, и, я думаю, взволновали, потому что мы стали неумело обниматься и целоваться, повторяя, увиденное на карточках.

И мы уже совсем было распалились, но тут над нашими головами раздался грозный скрипучий голос.

– Это что тут эти безобразники делают?!

Над нами, опираясь на батог, стояла бабка Гагара.

– Вот я вас крапивой! – Она и впрямь потянулась к крапиве, росшей и изгороди.

Я схватил коробочку с открытками и мы с Люськой пулями вылетели из бабкиного огорода.

– А про тебя, Толька, – кричала Гагара, – я все матке расскажу!

Однако нападение бабки Гагары, видимо, не погасили возникшую в нас неизведанную страсть. Не сговариваясь, мы пошли с Люськой, правда, по разным сторонам дороги за деревню, где привольно и высоко колосилась озимая рожь. Тут уж нас никто не мог найти.

Мы довольно далеко зашли в поле. Разделись, сложили аккуратно майки, трусишки и сандалии, и только вознамерились снова обниматься и целоваться, как мне в глаза сквозь колосящуюся рожь блеснуло голубизной. Это была большая лужа, собравшая в низине дождевую воду. Мы побежали к ней и тут же упали в эту парную мутноватую купальню. И хотя она была мелковата для купания, мы были на вершине счастья. Сколько времени мы барахтались в этой грязевой ванне, не знаю. Мы забыли и про открытки, и про страсть, овладевшую было нами, и про само время.

Когда солнце стало заваливаться в рожь на ночлег, мы выползли из лужи и стали искать свою одежду. Ее нигде не было. Не было и коробочки с фотокарточками.

Мы сели с Люськой в рожь, томимые нехорошими предчувствиями.

Слышно было, как в деревню пригнали скотину с пастбища, как бабы закликали своих коров и коз, разводя их по домам. И тут я услышал взволнованный голос своей матери. Она искала меня.

– Толька! – Кричала тревожно она. – Только приди домой, паразит!

Вслед за ней заголосила Люскина мать.

– Люська! Вот я тебя!

Мы уже дрожали в предчувствии хорошей взбучки. Наверное, Гагара все рассказала родителям. Нужно было выходить из своей ухоронки. Но как? Голыми?

А на улице похоже уже была вся деревня.

Моя мать уже голосила не по-хорошему. Слышно было, как побежали за граблями, чтобы искать нас в прудах, кто-то принес железную кошку искать нас в колодцах.

А солнце уже вот – вот должно было скрыться во ржи. Стало страшно, но домой идти было еще страшнее. И все же мы пошли.

Пошли голые, как Адам и Ева, изгнанные из рая. Пошли, чтобы покорно принять людской суд.

Через пятнадцать минут меня уже драли ремнем. Я кричал не стесняясь. И когда я переводил дух, слышно было, как кричала Люська, которую драли в доме напротив.

С той поры лет на десять я потерял всякий интерес к женскому полу.

Не знаю, какую кару понес мой отец, но револьвер был сброшен моей нравственной и миролюбивой мамашей в старый колодец вместе с промасленной бумагой. Наверное, он лежит в нем и до сих пор. А нашу, уже истлевшую одежонку, нашли по осени комбайнеры, жавшие за деревней рожь.