Читать книгу Выход за предел - Анатолий Полотно - Страница 11

Но не все спали в этом городе. Великолепно проведя остаток ночи в гостинице, Сафрон Евдокимович и его ученица-пианистка Елена, счастливые и радостные от долгой близости, отправились на набережную встречать этот первый рассвет Нового года.

Теплая погода второй год подряд удивляла даже местных. Днем температура поднималась до двадцати и выше. Земля пахла весной, море – неведомыми солеными водорослями. Когда на берегу встречались эти два потока потрясающего аромата, то рождался третий, еще более потрясающий, возбуждающий, зовущий к жизни запах. Красивая пара не спеша гуляла по ялтинской набережной, вдыхала этот запах и иногда целовалась.

– Опетов, а почему все же ты ушел из Большого? – спросила Елена с улыбкой на очень красивых губах.

Он замолчал от неожиданности, не зная, что ответить. Елена всегда была неожиданной, непредсказуемой, и этим нравилась ему. На людях она неизменно величала его по имени-отчеству, в обиходе же по имени, а после близости – по фамилии. Наверное, она пыталась таким образом стереть пятнадцатилетнюю разницу в возрасте и быть к нему еще ближе. Он это понимал. Он ценил Елену, ее красоту, талант, неожиданность, он любил ее искренне и всей душой, но чуть-чуть не до конца.

Не услышав ответа на вопрос, она продолжила:

– Ведь все в институте знают, что ты ушел из театра сам. Тебя не выжали – ушел сам в знак протеста. Тебя многие считают бунтарем, борцом с системой, инакомыслящим. Все тебя жалеют и любят.

– Инакомыслящим – это интересно. Это что-то новенькое в идеологической борьбе двух мировых систем. Ноу-хау, вернувшееся из старины. Значит, грядут перемены в стране. Зная прошлое и настоящее, несложно предугадать и будущее. Я не борец с системой – уже прошел ссылку в сибирском детстве, и она меня исправила на этот счет. Я просто люблю жизнь и, кроме тебя, люблю еще искусство, – закончил Сафрон и чмокнул Елену в щечку.

– Но ведь тебе же аплодировали стоя лучшие театры мира – английский Ковент-Гарден, Сиднейский оперный, Ла Скала, Ла Фениче в Италии, Римский оперный, Вашингтонский, Театр Гольдони в Венеции, Национальный центр исполнительских искусств в Китае, Сан-Карло в Неаполе…

– Да, в Неаполе. И я еще обошел все лучшие галереи мира. И не просто погулял, а изучил все экспозиции, выставленные в них: Метрополитен – в Нью-Йорке, Лувр – в Париже, Прадо – в Мадриде… Лондонскую национальную галерею, Дрезденскую, наш Эрмитаж, Пушкинский, Третьяковку – это же прекрасно, когда в своей жизни ты имеешь такую возможность, от такого душа растет.

– Как – душа растет? – спросила Елена удивленно, посмотрев на него.

– Очень просто, – ответил он. – Душа растет не от возраста нашего и времени – она бессмертна. Она растет от увиденного нами, от полученных впечатлений и эмоций наших. От вновь познанного мира, – ответил он весело и опять чмокнул ее в губы.

А причина-то была. И – не шуточная. С того времени, как Сафрон окончил консерваторию и был принят в Большой театр солистом, а потом ушел из него по собственному желанию, произошло очень-очень многое. Если следовать будущим рассуждениям самого же Сафрона, душа его должна бы вырасти до размеров самой большой пирамиды Хеопса в Египте. Он перепел весь репертуар для баритона в Большом: от «Иоланты» и «Евгения Онегина» Чайковского до «Трубадура» и «Аиды» Верди. Победил, став лауреатом, во всех конкурсах вокального искусства – и в Союзе, и за рубежом.

Ему было присвоено почетное звание «заслуженного» и готовили для «народного». Его избрали депутатом Моссовета по вопросам культуры. Ему, не женатому, выделили двухкомнатную квартиру в центре Москвы и служебную дачу на реке Пахре. Дали возможность приобрести за валюту, заработанную во время зарубежных гастролей, импортный автомобиль «мерседес». Он стал знаменит, известен и участвовал во всех партийно-правительственных концертах в Кремлевском дворце съездов. Был представлен большинству членов Политбюро, их женам и дочерям. Он считался завидным женихом и был вхож в дом к самому – был другом Галины Брежневой. Он продолжал изучать живопись и был инициатором многих отечественных и зарубежных выставок. Заочно окончил Суриковский институт, факультет истории искусств и собирался там же защищать кандидатскую диссертацию. Активно собирал материал для докторской, был лично знаком со многими знаменитыми дирижерами, режиссерами театра и кино, актерами и актрисами. В общем, Сафрон был в гуще богемной жизни столицы. И не только в гуще, а в самом центре ее – он был лидером тусовки. Куда направлялся Сафрон, туда разворачивалась и вся богема. И когда его спрашивали журналисты, беря интервью: «Как вы так везде успеваете, Сафрон Евдокимович? Вы что – супермен?», он с неизменной улыбкой им спокойно отвечал: «Нет, ребята, я просто рано встаю – в армии привык». Сафрон имел неконфликтный характер, природную доброжелательность, открытость. Его ум, вкус, знания, талант и хорошие манеры делали Сафрона недоступным для сплетен.

Но в конце августа 1983 года сплетни о нем не то чтобы поползли по Москве – они обрушились на нее, как цунами. Обрушились на всю богемную тусовку, на все артистические, художественные круги столицы, на все партийные, профсоюзные, комсомольские, советские организации, на все начальствующие кабинеты министерств и ведомств страны. Что уж тут говорить про фарцовщиков и меломанов с Неглинной. Сафрон не вернулся с гастролей – остался за границей.

Невозвращенец! Предатель Родины! Изменник, негодяй, зажравшийся мерзавец – все эти эпитеты были адресованы Сафрону Евдокимовичу Опетову. Все о нем только и говорили и, кажется, страшно завидовали этому «мерзавцу» черной завистью. А он, подлец, – талантливый, удачливый, знаменитый, преуспевающий, богатый, молодой, наконец, – взял да и объявился в Москве через неделю. Вот же придурок! «Тут вообще началось, не опишешь в словах», – как пел Владимир Высоцкий. А произошло вот что. Большой театр с успехом гастролировал по Европам, зашибая валюту для страны. После заключительного спектакля в Неаполе, в знаменитом театре Сан-Карло, где Сафрон Опетов фигурировал в афише персонально и блестяще отпел арию Мизгиря в «Снегурочке» Римского-Корсакова, к нему в гримерку прорвалась ОНА! Молодая красивая девушка с букетом пышных пионов фиолетового цвета. Без всякого жеманства, присущего особам такого возраста и пола, со словами «Грация, сеньор Опетов!» вручила букет Сафрону. Ее черные кудрявые волосы, чуть смуглое прекрасное лицо, свободная упругая грудь под тончайшей тканью кофточки впечатляли, красивая стройная фигура подчеркивалась кожаным ремешком, заканчивалась стройными загорелыми ногами без чулок в туфельках на каблуках. Все это в ней сразу выдавало итальянку, причем нисколько не легкомысленную. Она, подбирая слова на английском, рассыпала перед ним целый ворох комплиментов. Сафрон, неважно знавший английский, предложил сеньоре перейти на итальянский. И та так обрадовалась, что даже присвистнула: «О, да вы прекрасно знаете итальянский? Это превосходно! Меня зовут Анна Катерина. Я все гастроли преследую ваш театр. Меня очень трогает ваш удивительной красоты голос. Сегодня у вас последний спектакль, и я решилась».

Это была никому не известная тогда выпускница Болонской консерватории и будущая мировая оперная дива – Анна Катерина Антоначчи. Ее, не менее удивительному, меццо-сопрано не будет равных среди настоящих певиц планеты, не говоря уже о подражательницах. Но это все в будущем, а тогда она была просто чудесная, смелая девушка. И Сафрон влюбился. А кто бы, скажите, на его месте не влюбился? Тем более Сафрон. Он как вернулся из армии, как попробовал один раз влюбиться, так и не останавливался больше. И неудивительно – вокруг него были такие возможности…

В общем, влюбился парень и все. С кем не бывает? Но он-то влюбился за границей, а утром весь его театр возвращается в Советский Союз. И что прикажете делать? Вот он, как настоящий русский гусар, и выбрал Анну Катерину. А в ее лице – Италию, море, солнце, яхту на волнах, виллу на цветущем острове, ароматные вина, баклажаны по-пармски. И – любовь, любовь, любовь. Но выбрал всего на недельку.

Через неделю он прилетел в Москву и пришел в приемную директора своего Большого театра к Аполлону Бенедиктовичу Пупову с извинениями: «Ну, опоздал на самолет, простите!»

Секретарша, Изольда Вольдемаровна, сама бывшая актриса (балерины рано выходят на пенсию), и по совместительству – пылкая любовница директора, побледнела лицом и встала, увидев «призрак оперы». Потом села, подняла трубку и деловито доложила начальнику об увиденном. Наступила полная неловкая тишина, а через минуту Аполлон Бенедиктович стоял в проеме дверей своего кабинета, глядя на Сафрона выпученными глазами и не веря им.

– В чем дело? Вы что? Вы где? Немедленно в мой кабинет! Изольда Вольдемаровна, вы тоже, – забасил поставленным голосом главный и двинулся внутрь.

Приглашенные последовали за ним.

– Изольда Вольдемаровна, зачем вы здесь? Выйдите немедленно из кабинета, покиньте нас – я вас умоляю! – провозгласил он, драматично приложив руку ко лбу.

После того как, опешив окончательно, удалилась секретарша, прикрыв за собой дверь, началось!

– Сафрон Евдокимович, потрудитесь объяснить, что все это значит, где вы изволили быть?

И пока Сафрон подробно рассказывал, как он без гроша в кармане опаздывал на самолет, Аполлон Бенедиктович лихорадочно соображал: что ему делать. Его уже отчистили во всех инстанциях, начиная с Министерства культуры, КГБ, ЦК КПСС и заканчивая Политбюро. Сам Юрий Владимирович Андропов, генеральный секретарь ЦК КПСС, сменивший недавно почившего в бозе любимого Леонида Ильича, отчитал его прилюдно. Его, народного артиста, Героя Соцтруда, орденоносца Аполлона Бенедиктовича Пупова, отчитал нецензурными словами и добавил: «Все вы – Бенедиктовичи из театров – только и ждете подходящего момента, чтоб насрать у Кремлевской стены на свежую могилу нашего пламенного борца за социалистические идеалы Леонида Ильича Брежнего и свалить на хрен за бугор. Но не выйдет! Хватит! Этот ваш Отпетов будет последним, пока я жив».

Но Юрий Владимирович ошибся. Последним будет этот разгром в Политбюро, которое он проводил 1 сентября 1983 года.

Аполлон Бенедиктович, конечно, этого не знал, и начал речь с твердой убежденностью, глядя разгневанно на Сафрона: «Как вы смеете? Вы, член КПСС, заслуженный артист Советского Союза, солист Большого театра, выпускник Московской государственной консерватории имени Петра Ильича Чайковского! Как вы смеете мне здесь рассказывать всякие небылицы? Вы изменник Родины, низкий предатель, отщепенец…»

И Аполлон Бенедиктович запнулся в эпитетах, но быстро нашелся: «Да как вы посмели? Вы, кому партия, родина, народ доверили и дали столько всего: образование, звание, двухкомнатную квартиру в Москве, служебную дачу, импортный автомобиль – дали вам все! А вы ответили нам такой вопиющей неблагодарностью! Вон из моего кабинета! – И уже спокойно добавил: – Придете завтра на экстренное партийное собрание нашей организации в 14:00. Будем рассматривать ваше персональное дело».

Сафрон вышел из кабинета в хорошем настроении, а назавтра его пропесочили, как следует, на собрании и решили оставить в труппе. Но с одним условием – он больше не выездной. Сафрон поблагодарил всех и вышел с собрания уже расстроенным. Поднялся в приемную директора, написал заявление об уходе по собственному желанию и, оставив его Изольде Вольдемаровне, ушел из театра. Неделю сидел дома, не выходя, дописывал кандидатскую, сортировал отобранный материал на докторскую, ел, спал и думал: а что дальше? За это время к нему наведывалась делегация от комсомольской организации театра, потом от профсоюзной и, наконец, от родимой партийной. Все как по нотам пели одну песню: «Сафрон, бросьте валять дурака, выходите на работу, все образуется и встанет на свое место». И он про себя думал точно так же, но что-то не пускало его назад. И поэтому он всем ответил: «Извините». Последним пришел Папа Карло из консы, его любимый педагог – Карлос Диего де Сегадо-и-Марини. Они выпили с ним бутылку коньяка, поболтали ни о чем, тот засобирался уходить и уже на пороге произнес: «В Сибирь съездить, что ли? Испанский поправить свой – забывать начал. Я ведь тоже невыездной в каком-то смысле, мой милый мачо Сафон». И вышел.

Потом его турнули из депутатов, отобрали дачу, звания, а вот квартиру почему-то и партийность с выговором, занесенным в личное дело, оставили. Сафрон получил на руки трудовую книжку из отдела кадров, предварительно пробежавшись с обходным листом по театру, и отнес ее в музей своего деда – в Пушкинский. Через месяц, чтобы не прерывался трудовой стаж и не посадили за тунеядство, он вышел на работу. Работал по-прежнему экспертом, на полставки, два раза в неделю. Вот в это-то время и принес ему на экспертизу древний мозаичный лик добрый большой парень Славик, дирижер-хоровик из Харькова, с больной мамой на руках. Сафрон сказал ему правду, что этот лик бесценен, но даже бесценное художественное произведение искусства имеет цену. Надо лишь знать, кто может за них дать большую цену. Сафрон знал таких людей и почему-то захотел помочь этому парню и его маме. Со временем он поменял свою двухкомнатную квартиру и вновь построенный двухкомнатный кооператив, оформленный на его родителей, которые ни в какую не захотели переезжать из Тобольска в Москву. Папа по-прежнему реставрировал Тобольский кремль, а мама, став большим профсоюзным начальником, все строила профсоюзные лагеря для детей, дворцы культуры, спортбазы, детские больницы в городе и области, лично курировала свой личный детдом, сделав его образцово-показательным для всей Сибири. В общем, его родители занимались в Тобольске своим делом и переезжать оттуда отказывались наотрез. Но семейный съезд двух квартир все же состоялся. Они как бы съехались в большую полногабаритную, с высоченными потолками пятикомнатную квартиру в элитном доме Москвы на Кутузовском проспекте. Именно в том самом доме, где жил недавно незабвенный Леонид Ильич Брежнев со своей семьей. Да вот умер, к несчастью, разрешив напоследок членам ЦК КПСС и членам Политбюро разводиться, а значит, и разъезжаться на все четыре стороны. Вот и разъезжались они изредка, и меняли квартиры, а Сафрон съехался с родителями.

С дочерью бывшего Генсека он был знаком давно. Вот ей-то он и пришел показать уникальную вещь. Галина была неравнодушна к очень дорогим ювелирным украшениям с бриллиантами и имела тягу к произведениям искусства – желательно, из золота. Ни в том, ни в другом она особо не разбиралась, но у нее были друзья-антиквары, которые разбирались и могли провести развернутую экспертизу и дать оценку. Среди таких друзей и значился Сафрон – знаменитый баритон из Большого, страстный коллекционер и знаток старины, упакованный перспективный жених со знанием языков, приятной внешностью и хорошими манерами. Галя знала истинную причину его ухода из театра, но по каким-то причинам видоизменила ее, рассказав по секрету своей подруге Алле Пугачевой. Она рассказала, что Сафрон влюбился за бугром не в певицу Анну Катерину, а в него влюбился очень известный в мире тенор Плачидо Доминго.

– Ты же знаешь, Аллочка, чтобы добиться успеха на мировой оперной сцене, мужику нужно быть голубым. Вот они и приголубливают там к себе молодые дарования, чтобы быть в голосовом тонусе. Но у Сафы там что-то не пошло из ревности. Они ведь как мы – без ревности не могут. Поэтому он и вернулся – хороший мальчик, – закончив рассказ, вздохнула Галя. Слухи о своей «голубизне» Сафрон не пресекал, дабы оградить себя от посягательств – той же Гали и примадонны. Они просто дружили. Когда Славик, дирижер-хоровик из Харькова, оставил шедевр на неделю Сафрону, он и принес его Галине по-соседски.

– Галя, дорогая, рекомендую тебе глянуть на святой тысячелетний лик византийской эпохи работы венецианских мастеров. Вещь потрясающая, стоящая, ну да сама разберешься. Ты у нас девочка умная и с прекрасным вкусом, – проговорил Сафрон.

Он знал, что сама Галечка ни черта не понимает в этом деле и никогда не разберется, поэтому на пару дней оставил ей свой саквояж из мягкой дубленой кожи, а в нем и лик Спасителя – для оценки экспертами. Через два дня, предварительно позвонив, Сафрон забежал к соседке попить кофейку. Галина встретила его в потрясающем китайском халате на голое тело, и они пошли в зал к нарытому столику.

– Кофе с коньяком или так? – спросила хозяйка, бывшая уже слегка навеселе.

– Так, – ответил Сафрон – я на работе не пью.

– Не хилая у тебя работенка, Сафа, – в доме бывшего генерального секретаря с полуобнаженной дочерью его, – засмеявшись, воскликнула Галя.

– Галенька, да я же не по этой части, ты же знаешь, – так же весело отпарировал он.

– Знаю, знаю, я все знаю, Сафрончик-Арончик. Что ты хочешь за Лик? – уже вяло спросила она.

– Ну, во-первых, не я, Галина Леонидовна, а один очень состоятельный и разбирающийся в таких вещах коллекционер, – ответил Сафрон.

– Да знаю я твоего коллекционера великого, дирижера-хоровика из Харькова, ему этот лик от дедушки достался, давно его ищут, думали, вместе с Семеном Оскаровичем Забегай через Монголию в Тибет забежал. А он, видишь, лик-то, здесь всплыл. В Тибете-то коллеги дедушки Славика их след потеряли. А он, глядь, сам вернулся, лик-то святой, назад через столько лет, – безразлично глядя на Сафрона, произнесла Галина Леонидовна.

Сафрон удивился оперативности экспертов, но вида не подал.

– Галенька, я ведь специалист по другим историям, и ты это тоже знаешь, дорогая. Я антиквар и все больше по древностям, по школам разным и направлениям в искусстве путешествую, – ответил Сафрон, глядя ей в глаза с мягкой улыбкой на лице.

– Смотри, чтобы твои путешествия не привели тебя обратно на родину – в Сибирь, милый Сафа. Тридцать тысяч, – произнесла Галина Леонидовна.

– Сибирь большая, Галенька, там всем места хватит. А ЮВА (Юрий Владимирович Андропов) тоже большой знаток разных историй. Пятьдесят пять, Галенька, – ответил Сафрон.

– Не жадничай, дружок, жадность фраера сгубила. Сорок и точка, – с неприятной улыбкой произнесла хозяйка дома и закутала в свой халат толстеющее тело.

– Пятьдесят, Галенька, пятьдесят. Этой бесценной вещи за забором цена не меньше пятака с шестью нулями, и не в деревянных, а в тамошних. Ее моментально на любом аукционе купят.

– Мы ведь старые друзья, Сафа, а я не хочу по пустякам терять своих надежных друзей. Только по этой причине, ну и из-за любви к искусству хочу я закончить неприятный этот разговор. Но помни, Сафочка, когда тебе дали волю, нельзя брать две, – тихо и мягко, но с холодком в глазах, произнесла Галина и добавила кому-то громко: – Владимир, принесите саквояж.

А потом, с улыбочкой посмотрев на Сафрона, еще добавила: – До скорого, милый Сафа, ты же будешь на премьере в «Современнике»?

– Обязательно буду, дорогая Галенька, и на банкете после премьеры – тоже, – ответил Сафрон, взял саквояж, чмокнул в подставленную щеку хозяйку и направился восвояси, напевая на ходу: – Не печалься, любимая, за разлуку прости ты меня…

Так Славик, дирижер-хоровик из Харькова, он же Слива, стал сказочно богат, а Сафрон поднялся на пятерочку комиссионных, что означает – разжился на пять тысяч рублей. А это соответствовало четырехлетней зарплате среднестатистического труженика Советского Союза. Наш Слива мог бы больше не работать ближайшие десять лет. Но Слива любил музыку и любил работать на ее ниве. Он внял совету Сафрона Евдокимовича – перевез маму в купленную в Ялте квартиру, предоставил ее там заботам лучших врачей. А сам поехал в Москву, взял у Слона на Неглинке за немалые деньги полный комплект фирменного аппарата «Динакорд» и клавиши «Ямаха-DX7» для себя. И все это космическое оборудование он установил в ялтинском ресторане «Интурист», собрал лабухов и стал лабать для отдыхающих – «дыхов» за небольшую зарплату и очень приличный «парнас». В то время, чтобы сесть в хорошую точку на югах, требовался, прежде всего, аппарат для качественного звучания оркестра, а лабухов высшей квалификации было хоть пруд пруди. Их готовили все музыкальные школы, училища всякие, институты и консерватории всего огромного Союза Советских Социалистических республик, а вот аппаратуры для них не было. И от этого страдало качество, в принципе, очень неплохой советской эстрады. После всего Слива еще прикупил и жигуленок.

Финансовое благополучие Сафрона Евдокимовича было еще более блестящим, несмотря на то, что он работал в музее всего два дня в неделю, а может быть, именно поэтому. В свободное от работы время он мог проводить экспертизу чего угодно, кому угодно и за сколько угодно, чем он и занимался – осмотрительно и без суеты. Попутно окончил Суриковский, защитил кандидатскую и докторскую, незамедлительно через свои связи и деньги стал членом РАХ и присматривал себе престижную должность для души.

Присматривать долго не пришлось. Одна его клиентка по антиквариату, бывшая опереточная певичка средней руки и подруга Фурцевой, а ныне образцовый партийный функционер и ректор института имени Гнесиных, очень любила подарки. Марина Карловна обожала подарки и разбиралась в их стоимости, а еще она умела оценить по ним дарителя. Она любила их в детстве, любила в юности, а как стала ведущей актрисой (ну, уж не самой-самой ведущей, но – ведущей), то подарки стали ее страстью. И если вдруг возникала дилемма, с каким поклонником пойти, то решала ее легко: кто подарит дороже, с тем и пойду!

В системе профтехобразования ей было скучно и не интересно. Ну, никакого уважения! А вот на должности ректора Гнесинки – совсем другое дело. И подарки потекли к ней рекой. А они так радуют душу и сердце! Значимость дарителя складывалась из стоимости подарков. От этой же стоимости зависела и стоимость дарящего. А к хорошим дарящим и отношение хорошее, и уважение, значит. Марина Карловна даже не подозревала, что ее этими подарками просто банально покупают. Закрывают ей глаза на объективность, так сказать, на истину. Она вообще была немного наивна по природе своей, и ей казалось, что это от души. Но по убеждению, как коммунист и руководитель, она была неподкупна и принципиальна.

А Сафрон Евдокимович даритель был потрясающий, от Бога. Подарок в его руках был той волшебной флейтой, исполняющей его любые желания, о которой все только мечтали, а он ее имел. Он умел дарить именно те подарки, о которых приниматели их просто грезили, спать не могли без них, завидовали другим, злились и постоянно твердили про себя: «Хочу! Хочу! Хочу!»

«Хотите, чтоб вам дали – так дайте им вначале», – мыслишка не нова, но слегка подзабыта была при социализме-то от страха. А вот снова ожила. Да и вообще при деньгах и со связями – да не найти должность в Москве? Смех просто! Так и появилась вакансия в Гнесинке – проректор по научной работе. Науки там никакой, конечно, не было, да и работы тоже, а вот регулярные семинары и симпозиумы в Москве, Питере, Киеве, Одессе, Ялте, Сочи и т. д. проводились регулярно. В перспективе и зарубежные командировки планировались – Сафрон же все-таки остался членом КПСС, стал молодым ученым, членом РАХ, проректором по науке. А то, что в прошлом был знаменитым оперным певцом в Большом театре, невозвращенцем – так чего по молодости и с кем не бывало?

Но главное в его новой престижной должности было свободное время. Его было навалом. Он по-прежнему мог заниматься любимым делом. Стал увлекаться модным в высшем свете большим теннисом, посещать закрытый бассейн – раз в неделю, продолжал просматривать все премьеры, как театральные, так и другие прочие, художественные выставки, музейные экспозиции. И всегда в сопровождении блестящих дам. Он продолжал совершенствовать и вокальное мастерство со своим ставшим ему другом Папой Карло. Одним словом, жил он в свое удовольствие насыщенной, интересной жизнью, был при деньгах и дышал полной грудью.

Вот в один такой чудесный весенний денек ему и позвонила по домашнему телефону Василина, певица из ялтинского ресторана «Интурист», о которой он, правда, забыл, но вспомнил, когда она представилась.

– Ну что, Василина, готова к тестированию? – спросил Сафрон Евдокимович в трубку.

– Да, – ответила Василина.

– Ну, посмотрим, посмотрим, послушаем, а где ты находишься? – снова спросил он.

– На Курском вокзале, – ответила она.

– Тогда жди у центрального входа через час, – проговорил весело Сафрон и повесил трубку.

Василина и правда была готова к экзаменам. Слива оказался прекрасным педагогом, знающим классический репертуар и умеющим выбрать из него выигрышные для Василины, беспроигрышные для прослушивания произведения. Плюс ко всему он отыскал в Ялте забытую всеми людьми и Богом бывшую оперную певицу из Ленинграда, веселую и умную пенсионерку Регину Оттовну Пратасевич. И они вдвоем так взяли в оборот начинающую вокалистку, что за неполные полгода та не без труда, правда, пела хорошо поставленным голосом самые сложнейшие арии из всех знакомых опер, да так, что соседи близ домика под Чинарой затыкали уши, а Мамашуле нравилось. Василина была, действительно, одаренной девушкой, и подготовилась по-настоящему. Перед отъездом в Москву она три раза перебрала свой чемодан с уложенными в него платьями, юбками, блузками, бельем, туфлями, босоножками и т. д. и т. п. А в день отъезда села на кровать рядом с этим чемоданом, посидела, сложив руки на коленях, потом побросала самое необходимое в свою сумку-рюкзак и уехала налегке, оставив открытый чемодан на кровати. Когда через час к центральному входу Курского вокзала подъехал «мерседес», это вызвало восторг у окружающих, а у Василины – шок. Когда же из него вышел Сафрон Евдокимович, резко выделяющийся в толпе своим нарядным видом, она почувствовала себя такой жалкой замарашкой в своих потертых джинсах, белых кроссовках и ношеной, с широкой молнией посредине, куртке, что ей захотелось спрятаться куда-нибудь, исчезнуть, раствориться в толпе. Но было поздно. Он увидел ее, помахал рукой, приглашая в машину. Василина подошла. Скромно поздоровалась. Улыбнулась и под любопытными взглядами ни жива ни мертва села в шикарную машину.

Они тронулись, и Сафрон Евдокимович, глядя на нее в зеркало, спросил:

– Василина, а почему ты села на заднее сиденье?

– Не знаю, – честно ответила Василина.

И тут же подумала: «Да здесь как-то спокойнее. А вдруг от меня поездом пахнет, где этот тип приставал всю ночь, умоляя уехать с ним в Тобольск какой-то?»

Сафрон повез ее по Садовому кольцу, рассказывая по дороге о зданиях и улицах, которые они проезжали и поглядывая на нее в зеркало. Сделав почти полный круг перед Таганским тоннелем, ушел направо, на набережную Москвы-реки, и направился к Кремлю. Перед Большим Москворецким мостом они повернули направо, к гостинице «Россия», и припарковались у западного входа – прямо напротив Кремля и храма Василия Блаженного.

– Хочешь небольшую экскурсию, Василина? – предложил Сафрон Евдокимович, глядя на нее через зеркало.

– Очень хочу, Сафрон Евдокимович, – ответила она, как-то по-детски радуясь.

– Ну, тогда оставляй сумку. Здесь, у Кремля, не воруют. И – вперед, – весело, по-доброму сказал он и вышел из машины.

Эта экскурсия, чисто из человеколюбия, а точнее, из женолюбия, нужна была ему, чтобы присмотреться к Василине, понять ее, оценить и определиться, что дальше с нею делать. Они подошли к храму, и Сафрон, решив кратко обозначить тему, начал: «Это храм Василия Блаженного, который, впрочем, правильно называть „Покрова Пресвятой Богородицы, что на Рву“. Его больше величают Покровским собором или Троицким. Основан в честь взятия Казани Иваном Грозным. Архитектор – Постник Яковлев по прозвищу Барма. Годы строительства – 1555–1561, XVI век.

– А я читала и Мамашуля рассказывала, что его строили трое зодчих – Постник, Яковлев, Барма, – тихо произнесла Василина, посмотрев на Сафрона Евдокимовича.

В ответ уже он посмотрел на нее будто бы с уважением.

– Есть такое предположение, что архитекторов было трое: Постник, Барма, Яковлев, но это лишь предположение, в архивных документах точных указаний нет.

– А правда, что Иван Грозный приказал ослепить их в 1561 году, чтобы никто не мог больше воздвигнуть такую великолепную красоту на Руси? – опять тихо спросила Василина, все так же глядя на него.

– Скорее всего, это легенда, Василина. У славян таких традиций не было. Это практиковалось, но дальше, на Востоке: в Средней Азии, в Иране, в Ираке, в Сирии, на Аравийском полуострове. К тому же есть много летописных подтверждений, что эти зодчие построили еще много прекрасных храмов. Так что, видимо, это легенда, – задумчиво произнес он, и опять посмотрел на Василину – уже с любопытством.

Они поднялись на Красную площадь, прошли мимо Лобного места, памятника Минину и Пожарскому, нисколько не обращая внимания на ГУМ напротив Мавзолея Ленина, остановились у Спасской башни.

– Первое упоминание о Кремле относится к 1147 году, – начал Сафрон Евдокимович, и, оборвав повествование, обратился к Василине: – Ты ведь, наверное, не завтракала? Я тоже. Пойдем-ка в одно удивительное и удобное для продолжения экскурсии по Московскому Кремлю место. Да там и позавтракаем вместе.

Они вернулись к гостинице «Россия» – грандиозному сооружению из стекла и бетона на семь тысяч номеров. Он привел Василину к северному входу напротив Английского подворья и великолепных древних храмов с золотыми куполами и крестами над ними. Василина сразу определила, что швейцары знают Сафрона Евдокимовича. Этому она научилась у себя в ялтинском «Интуристе». Там швейцары также по-особому встречали уважаемых гостей. Пройдя в просторный холл гостиницы, заполненный интуристами со всего мира, они направились к лифтам. Как ни странно, в вызванном Сафроном Евдокимовичем лифте никого не было, и с ними никто не поехал. Он нажал кнопку 21, двери закрылись, и они стали подниматься вверх вдвоем. У Василины сильно забилось сердце, видимо, оттого что они остались вдвоем.

– А 21 – это этаж? – спросила она негромко, чтобы разрядить обстановку и неловкое молчание.

Женщины интуитивно чувствуют эту неловкость и умеют ее устранить.

– Да, Василина, это этаж, а там ресторан, – ответил Сафрон, почему-то смутившись. И закончил, улыбнувшись: – Там и позавтракаем.

У стеклянных больших дверей их встретил швейцар или метрдотель, который тоже, видимо, хорошо знал Сафрона Евдокимовича. Он провел их в зал, убрал со столика табличку с надписью «Зарезервировано» и предложил присаживаться. Панорама за стеклом была ошеломляюще красива. Весь Кремль как на ладони предстал перед глазами изумленной Василины, сверкая куполами, освещенными весенним солнцем.

– Боже мой, как красиво, я никогда в жизни еще не поднималась так высоко и не видела такого, Сафрон Евдокимович! – воскликнула она.

– Да, Василина, отсюда очень красивый вид. Хотя гостиница в целом и разрушает исторический облик Москвы, но сверху вид потрясающий, – ответил он, уже с искренним интересом глядя на нее.

Подошел официант, и Сафрон Евдокимович, сделав заказ на двоих, не заглядывая в меню, продолжил свой рассказ о Московском Кремле. О самой древней церкви ее, Спаса на Бору, построенной в 1330-м к тысячелетию Константинополя, которую уничтожили в 1933 году, о Чудовом монастыре, о белокаменной эпохе Дмитрия Донского, о приглашении Иваном III Великим итальянского архитектора Аристотеля Фиорованти, а позже и других итальянских зодчих для сооружения древнерусских храмов и строительстве колокольни Ивана Великого в 1505–1508 годах.

Сафрона Евдокимовича, видимо, вдохновил внимательный, неподдельный интерес красивых глаз Василины и одухотворенность ее молодого доверчивого лица. Он все больше увлекался рассказом, сыпал датами, именами царей, вседержителей русских, митрополитов, зодчих, в общем, целиком погрузился в свою стихию. Пришел официант и принес заказ. Сафрон Евдокимович растерянно остановил повествование и замолчал, будто не зная, что с этим делать. Василина, почувствовав замешательство, спросила: «Сафрон Евдокимович, а правда, что Царь-пушка ни разу не стреляла?»

Он ей улыбнулся и ответил: «Да, Василина, а Царь-колокол ни разу не звонил. Все это правда, но давай-ка завтракать, или уже обедать». Василина посмотрела на стол и только сейчас увидела принесенные официантом яства: большое белое красивое блюдо с рыбным ассорти – осетриной горячего копчения, балыком белужьим с Волги, сигом и кумжой из Архангельска, слабосоленой розовой чавычей с Камчатки, красной семгой из Карелии, угорем золотистым из Прибалтики, икрой черной, икрой красной в вазочках, жульенами в круглых металлических чашечках с ручками, аппетитными сырами адыгейскими с зеленью и свежими помидорами, заливным из судака, языком с хреном, горячим хлебом, бутылкой иностранного вина в серебряном ведерке со льдом, боржоми и т. д.

И у Василины, что называется, потекли слюнки. Она вдруг вспомнила, что не ела со вчерашнего дня. Они принялись за еду. Веселая беседа протекла вместе с вином непринужденно и интересно. Зашла шумная компания иностранцев. Их подвели к соседнему, также зарезервированному столу. Они, даже не садясь, принялись громко и эмоционально что-то обсуждать. Василина прислушалась и засмеялась. Сафрон Евдокимович удивленно посмотрел на нее.

– Они говорят, что их император Наполеон Бонапарт сжег до основания Москву и разрушил Кремль, а он стоит себе как новенький, а не в руинах, – весело ответила на взгляд Василина.

– Ты знаешь французский? – еще более удивленно спросил Сафрон.

– Да, немножко, – ответила она, – Мамашуля научила.

– Мамашуля – это мама? – спросил он.

– Нет, мама – это мама Даша, а Мамашуля – бабушка, я ее так с детства зову. А мама Даша зовет ее – Машуля, – ответила Василина, жуя с аппетитом сыры и окончательно запутав собеседника.

Сафрон Евдокимович снова посмотрел на нее с нескрываемым интересом. И, долив вино из запотевшей бутылки, поставил ее обратно в ведерко. Подали горячее. Сафрону Евдокимовичу – жареного муксуна из Сибири, а Василине – северную нельму в серебристой шкурке. Удивительно вкусную, сочную, царскую рыбу с тушеными овощами. В общем, панорама за окном, интереснейшие рассказы Сафрона Евдокимовича, вкусные блюда и весна на дворе сделали тот обед незабываемым. Сафрон Евдокимович рассчитался с официантом, добавив непоказушно очень щедрые чаевые, и они с незаметным сожалением покинули ресторан на 21-м этаже гостиницы «Россия». Василина сожалела о том, что так быстро пронеслось время. Она еще просто не знала, насколько быстро пролетает время человеческого счастья. И тем более не представляла, что ее ждет впереди.

А сейчас впереди было ответственное прослушивание. Может, поэтому она опять заволновалась в лифте. Сафрон попрощался, как и наверху, со швейцаром за руку, и, очевидно, отблагодарил того и другого незаметно. Это было видно по тому, как они, расплывшись широченной улыбкой, открывали перед ним двери и радостно говорили: «Всегда ждем вас, Сафрон Евдокимович, всегда ждем».

Уже подойдя к машине, он вдруг остановился. Посмотрел Василине в глаза и сказал: «Знаешь что, Василина, я хотел устроить прослушивание в институте, но не хочу лишних разговоров. Поедем-ка ко мне домой, там тоже есть рояль». Василина замерла на секунду и ответила, слегка качнувшись: «Да, Сафрон Евдокимович».

– Ну, так поехали, – сказал он и улыбнулся.

Они сели в машину, она по-прежнему на заднее сиденье, а он за руль. По дороге Сафрон опять рассказывал про интересные места Москвы, которые они проезжали, а она сидела сзади и ничего не слышала. Она волновалась отчего-то так, что ее потряхивало. Но не от кочек на дороге. Дороги тогда были новые, и пробок не было. Вскоре после моста через Москву-реку свернули с Кутузовского во двор дома 26. На въезде стояла небольшая будочка с милиционером и шлагбаум. Милиционер отдал честь и пропустил машину во двор. Там припарковались и пошли в подъезд, в котором их встретила симпатичная девушка, тоже милиционер в форме. Она приветливо улыбнулась Сафрону Евдокимовичу, и, не глядя на Василину, протянула ему какой-то сверток, очевидно, почту. Они прошли к лифту и, поднявшись на пятый этаж, вышли как будто в цветущий зимний сад. Сафрон Евдокимович достал ключи из кармана и, отворив перед Василиной дверь, сказал: «Ну, вот мы и на месте. Проходи, Василина».

Она зашла в просторный холл и была шокирована убранством квартиры – больше, чем автомобилем хозяина, и чуточку меньше панорамы из окна ресторана, из которого они только что приехали.

Сафрон Евдокимович непринужденно скинул ботинки с ног и вступил на инкрустированный дубовый паркет. Потом снял пиджак, повесил его на плечики и предложил Василине жестом сделать то же самое. Она повесила свою сумку-рюкзак на красивую вешалку, сняла куртку, пристроив ее туда же, и, сбросив кроссовки, поежилась, глядя на свои несвежие с дороги белые носки.

– Проходи, Василина, проходи, – услышала она голос Сафрона Евдокимовича и пошла на него.

Вошла в большой просторный зал, больше похожий на зал художественной галереи, чем на жилое помещение. Все стены зала были увешаны картинами с мягкой подсветкой, а посредине стоял большой лакированный черный рояль с открытой крышкой, как у ее чемодана, оставшегося в Ялте, в домике под Чинарой. Василина стояла как завороженная, глядя вокруг, пока ее не вывел из этого состояния все тот же веселый голос: «Предлагаю сразу в карьер без увертюры, Василина. Давай-ка попоем прямо сейчас».

– Что бы ты хотела исполнить, какую арию? – спросил он, уже сидя за роялем и набрав пару аккордов.

Звуки рояля как будто сняли с Василины оцепенение, и к ней вернулась спокойная уверенность.

– Если возможно, не арию. Мне очень нравится песня девушек-невольниц из «Половецкой пляски» с хором, сцена № 17 из оперы Бородина «Князь Игорь», – проговорила она.

– Все возможно в этой жизни, а песнь гениальная. Там очень вступление красивое, боюсь, не вспомню на память, пойду за нотами, – проговорил Сафрон Евдокимович, встал из-за рояля и направился в соседнюю комнату, очевидно, кабинет, с изящными шкафами из мореного дуба.

Через минуту появился оттуда со старинным, в кожаном переплете клавиром оперы «Князь Игорь» – в четырех действиях с прологом, переложенной для фортепиано и голоса.

– Слова и музыка Бородина, – прочитал он. Присел обратно на крутящийся стульчик и, раскрыв ноты, спросил: – Василина, а ты знаешь, что эту оперу, оставленную недописанной по смерти автора, дописывали его друзья и коллеги – Римский-Корсаков и Глазунов?

– Да, знаю, – ответила Василина.

– Молодец, что знаешь, молодец. А, вот, нашел, – сказал листавший клавир Сафрон Евдокимович и поставил его на приступок для нот.

Посмотрел на Василину и заиграл вступление. Дошел до места, где вступает хор, и, глянув на нее еще раз, показал ауфтакт головой. Василина запела: «У-ле-тай на крыльях вет-ра ты в край род-ной, род-ная пес-ня…» Аккомпанемент оборвался. Сафрон Евдокимович, оставив руки на замолчавших клавишах, смотрел на Василину. Он смотрел на нее такими глазами, которых она не видела у него за все время их знакомства. Потом он встал из-за инструмента и подошел к ней.

– Я слышал подобный голос только один раз в своей жизни, Василина. В августе 1983 года в Неаполе, – тихо произнес он. – Можно, я тебя поцелую?

И, не дождавшись ответа, бережно обнял ее, прижал к себе и нежно поцеловал в губы. Василину охватило такое волнение, такое желание, такая неведомая ранее страсть, какой она и не знала в себе. Она застонала, почувствовав его твердость, и еще крепче прижалась к нему. Она обняла его так ласково и так страстно, как только могла. Отняв губы от Василины, он то ли спросил, то ли предложил шепотом:

– Ты можешь остаться у меня сегодня?

– Да, да, да, – ответила она и, уже совсем не сдерживая себя, сама страстно подставила свои губы ему.

В ней проснулась женщина. Женщина, которая дремала в ней все последние годы. Она пребывала в ожидании, в страдании от этого ожидания, в тревоге и предчувствии чего-то. В ней проснулась любовь. Все произошло прямо в зале. Потом по очереди они посетили ванную комнату и переместились в спальню. Потом облюбовали кухню, где пили вкусное вино из холодильника и где Василина, вспомнив про маму Дашу, набрала ее телефон и объявила той, что прослушивание проходит в два этапа и она остается до завтра в институтском общежитии.

Потом… Потом все было фантастически хорошо, как еще ни разу в ее жизни не бывало. На следующий день, прекрасно выспавшись после бурной ночи, они опять сидели в ресторане на 21-м этаже гостиницы «Россия». И там завтракали, там обедали – оба счастливые, оба красивые, оба радостные до неприличия.

– Значит, прослушивание проходит в два этапа? – спросил Сафрон Евдокимович у Василины и комично нахмурился.

– Я точно не знаю, может, и в три или в четыре – абитуриентов-то вон сколько, и все хотят стать знаменитыми артистами и поступить в этот, как кто-то сказал, орденоносный, прославленный институт, – ответила невинно Василина.

– Слава богу, что не только тщеславие, но и талант иногда приводит абитуриентов в этот прекрасный институт, – проговорил Сафрон Евдокимович, и они рассмеялись. Потом отправились опять на Кутузовский в дом Брежневых.

На следующий день они расстались, потому что Сафрон Евдокимович уезжал в научную командировку. Тут он малость приврал – ни в какую командировку он не собирался, а собирался просто разобраться в своих внезапно проснувшихся чувствах, да и Василине нужно было показаться у мамы Даши. Договорившись встретиться на экзаменах в июне, он проводил ее до метро.

– Надеюсь, что экзамены ты сдашь хорошо, Василина, – сказал Сафрон Евдокимович на прощание.

– Я сдам все экзамены на пятерки, и вам не будет стыдно за меня никогда в жизни, Сафрон Евдокимович, – ответила Василина и спустилась в метро. И он гордился ею всю свою жизнь, как и жалел впоследствии до слез.

Приехав к маме Даше в Черемушки, Василина ей весело рассказала о прослушивании. Будто прошло оно успешно, и ее определили к педагогу по вокалу, если сдаст остальные экзамены в июле.

– Что-то ты больно счастливая, не влюбилась ли разом, Васька, в какого-нибудь абитуриента симпатичного? – спросила мама Даша.

– Да, есть там один симпатичный на примете, – ответила весело Василина.

– Ты аккуратней там с этими симпатягами, они такие подарочки умеют преподносить, почище аистов, – проговорила мама Даша, с подозрением глядя на дочь.

– Я немного знаю уже о подарочках, мама, не маленькая, не беспокойся, – ответила та и ушла в ванную.

Побулькалась там и вернулась в мамадашиной ночнушке на голое тело. Чмокнула маму и ушла в комнату, где ее два дня ждал разобранный диван. Легла, укрывшись одеялом, и моментально сладко заснула.

Утром Василина улетела в Симферополь, а вечером пришла пораньше в свой ресторан спасаться от переполнявшего ее через край счастья. В оркестровке был один Слива и что-то паял. Увидев Василину, он радостно воскликнул:

– О, Лина, привет, а я тебя послезавтра ждал.

– На самолете прилетела, хоть и боюсь я их, но все равно лучше, чем поездом, – ответила она.

– Лина, а здесь такой переполох во всех ресторанах творится. Вся Ялта только и говорит про твоего Кузю! – снова воскликнул Слива.

– Ладно уж про моего. Мне что он, что тетя Мотя, рассказывай давай, – весело проговорила Василина.

– Ты помнишь, – начал Слива, – я как-то тебе сказал, что этот Кузя к нам, как на работу, ходит каждый день, не иначе, как на тебя глаз положил? А ты тогда ответила, что он на тебя даже и не смотрит, и ты оказалась права. Не из-за тебя он вовсе ходил к нам в ресторан, а именно на работу. Оказывается, Кузя мастерски умеет снимать цепочки с подвыпивших и офигевших от такого завидного кавалера телок. А какие цепочки Кузя не мог расстегнуть, он перекусывал зубами, будто шепча комплименты свой даме. А какие не мог перекусить зубами, перекусывал щипчиками для ногтей, блестящими такими, миниатюрными, китайскими. Сняв с ошалевшей от счастья, винца и танца дамы ее украшение, Кузя больше не имел к ней интереса, кроме ювелирного. Барышни же, обнаружив пропажу, начинали бегать по залу, искать в фойе, в туалете зачем-то, да где найдешь – народу столько топчется, подобрали, видно… Но некоторые, особо трезвые и внимательные дамы, начинали подозревать и Кузю, даже вызывали наряд милиции, и те устраивали Кузе доскональный шмон, но, ничего найдя, отпускали. Они и не могли у него ничего найти без рентгена. Кузя проглатывал эти украшения, а на следующий день доставал их брезгливо из унитаза пинцетом, ополаскивал и нес в мастерскую братьев Голденбергов. Те давали ему хорошую, но не отличную, конечно, цену, как за лом, и Кузя шел укатывать нас халявным шампусиком и коньяком. А братья Голденберги плавили этот лом и делали из него новые ювелирные украшения, или чистили до блеска подпаянные ширпотребовские цепочки, и выставляли на продажу – пойди найди свою. Но посадили Кузю не за золотые руки.

– Так его все-таки посадили? – спросила Василина с грустной улыбкой. – Да, Василина, посадили, – продолжил Слива, внимательно посмотрев на нее, – и посадили по-крупному. Он зимой познакомился в каком-то кабаке, не в нашем, с дочерью секретаря обкома партии из Симферополя и кутил с ней пару недель с размахом и невиданной щедростью. И в Ялте кутил, и в Севастополе, и в Симферополе. Даже, говорят, в Москву летали оторваться. Так вот, та дочь и привела Кузю к себе на дачу, тут недалеко от нас. А мама дочери, жена секретаря обкома Руфина Анатольевна, имеет большую слабость к произведениям искусства, особенно ювелирного порядка. И эта дача их не то чтобы дача, а настоящий музей, Грановитая палата, все там в картинах, вазах и сейфах. Все, конечно, охраняется и конторой, и ментами – «первый» все же…

Но наш Кузя оказался весьма авторитетным в этом деле пацаном, в воровских кругах носил погоняло Артист. Так вот, после того, как он там погудел с наследницей престола, дачу их хлопнули подчистую. Всю ювелирку из сейфов вынесли, картины отдельные в подрамниках и еще бог знает что. Хозяева бьют в набат, менты навытяжку стоят, контора тоже. Самые знатные сыскари уверяют: залетные это, уж больно мастерски сработано, нашим не по чести, да и Михалыч своих на жестком поводке держит, а мы – его!

Но вскоре к братьям Голденбергам в мастерскую приходит тот же Кузя-Артист с футляром от скрипочки в руках и вываливает оттуда на стол столько рыжья, что братишки задернули шторы, потолковали о цене за лом и сговорились, что Артист придет через два дня за деньгами. Он ушел. А браться сели попить чайку из стаканов в серебряных подстаканниках. Дело в том, что один ювелирный гарнитур в виде роскошного колье с брюликами в карат, сапфирами с ноготь, изумрудами с голубиное яйцо, с рубинами, как звезды на кремлевских башнях – они мастерили сами для самой влиятельной дамы в Крыму – Руфины Натановны, жены «первого». Гольденберги сделали это ожерелье из материала заказчицы, и не одно, а два. Второе, по слухам, было отправлено в Москву. Пора настала переводить мужа в ЦК КПСС, – засиделся в провинции.

– Скок такого уровня мог совершить только очень талантливый Артист. Этого одаренного молодого человека ждет большое будущее – на Колыме, – сказал старший брат и добавил: – Но нам туда не надо.

– Да, таки нам туда не надо, – ответил младший.

И на следующий день старший уехал по делам в Симферополь. Там у него был один знакомый в «конторе глубокого бурения». В КГБ, значит, очень высокопоставленный дядька с большим козырьком на фуражке и кокардой. Этот дядька ходил в штатском и занимал солидный кабинет в известном здании. Старший Гольденберг посидел часа два в приемной этого кабинета, и его приняли. Он уселся сбоку, но напротив дядьки, и объяснил, что у него есть некая информация по громкому делу, но есть и просьба. Дядька был далеко не дурак, там таких не держат, и спросил с холодной улыбкой:

– Документы на выезд?

– Да, – ответил старший брат.

– На вас братом и с семьями?

– Да, – опять ответил старший.

– Значит, одиннадцать человек – дедушка-то ведь у вас умер недавно.

– Да, – снова ответил старший Гольденберг.

– Если информация окажется ценной, уматывайте, – брезгливо ответил козырек.

На следующий день, когда Артист пришел за деньгами в мастерскую братьев, его взяли. А еще через день братья Гольденберги с семьями отправились на ПМЖ в Израиль, они давно собирались, а тут вот и случай представился подходящий. Кузя-Артист наш никого не сдал, хотя работал однозначно не один – пальчиков много оставили. И судя по тому, кого он обокрал и засветил, ему припаяют на полную катушку…

– Слава, ты всегда был прекрасным рассказчиком, но этот Кузя-шмузя – Артист, Баянист, Гитарист – меня больше совершенно не интересует, – ответила Василина.

– Да, я вижу, – проговорил Слива.

– Меня интересует, почему ты не спрашиваешь про то, как прошло прослушивание в Москве? – спросила она.

– А че спрашивать, когда у тебя все на лице написано, прошло оно успешно, может быть, даже слишком успешно, – подытожил Слива, и в гримерку с шумом ввалились музыканты.

Весной Василина, как и обещала Сафрону Евдокимовичу, сдала все вступительные экзамены на пятерки и была зачислена на дневное отделение в институт имени Гнесиных. Она доработала сезон в ялтинском «Интуристе» и переехала в Москву к маме Даше.

Мама Даша была молодой красивой женщиной и к тому же – умной. Быстро разобравшись во всех прелестях социализма и в своих, она точно знала, куда ей идти и что делать. Она была почти неуязвима для внешней агрессивной среды – почти! Ее честная от природы душа не знала, вместе с ней, как обойти такие преграды, как предательство, измену, подлость в личной жизни. Она не знала, как переплыть это море греха и грязи под названием жизнь и не обрызгаться той грязью. Со всеми мужчинами, которые ей нравились, и с которыми свела ее судьба, были проблемы. И главная проблема была в том, что у нее были искренние надежды, а у них искренние обещания: она была доверчива и страстна. И даже, если ее избранники были не женаты и они пробовали пожить вместе, как бы гражданским браком, наступало довольно быстро разочарование.

Со временем она разобралась и в этом. Разочарование наступало от того, что каждый из них любит и чтит только себя. Поняв это, она немедленно успокоилась и, процитировав летучую в то время фразу Юрия Никулина из фильма «Бриллиантовая рука» – «Будем искать!», – полностью окунулась в работу. Но там ее тоже ждало разочарование. Она вдруг поняла, что нет никакой высшей партийной школы – ВПШ, где она преподавала политэкономию. Есть только ВПШик! Нет никаких факультетов «хозяйственных руководителей», «научного атеизма» и т. д. Кроме одного – факультета «научного карьеризма». Нет никакой науки под названием «политэкономия», а есть обычное засирание мозгов молодым коммунистам-карьеристам. Отсюда и кибернетику, зародившуюся в России, признали буржуазной псевдонаукой. И ЭВМ, построенную в Союзе, вместе с кибернетикой запретили. А то как же? Заложили в эту электронно-вычислительную машину вопросик: «Какова эффективность плановой экономики в СССР?» А та отвечает: «В перспективе – полный экономический крах». Ей второй вопросик: «Эффективность от придуманной классиками марксизма-ленинизма аксиомы „От каждого по способностям, каждому – по труду?“» Отвечает: «Полный п….ц! Тот же экономический крах!» Они ей, этой ЭВМ, третий вопросик: «Общественная собственность на средства производства?» Тут эта машина не то чтобы заматерилась: «Вы что там, ох. ли?» Тут эту ЭВМ вырвало рулонами бумаги в дырочках, и ее поломали, ее запретили.

– И правильно сделали, что запретили, иначе любой сопливый студентик поверг бы всю вашу советскую профессуру одним нажатием клавиши с ее помощью, – сказал ей, маме Даше, молодому ученому, преподавателю Высшей партийной школы, какой-то именно сопливый программист в Доме политпросвещения.

«А раз запретили веселье, запретят и печаль», – подумала мама Даша с долей снобизма.

С той поры она и стала циничной, дерзкой, хлесткой на язык и даже аполитичной. Она стала просто всепонимающей молодой и по-прежнему красивой женщиной. За предательство, подлость и измены она стала мстить своими изменами, нисколько не обращая внимания на мольбы и искренние обещания своих поклонников. Женщина же совершает грех для опыта, мимоходом, без оглядки? Так утверждают ваши моралисты, лицемеры и бездушные твари, «знатоки» женской натуры! Вот и получай, фашист, гранату.

В те годы вообще многие женщины стали свободней в отношениях с противоположным полом, может, оттого еще, что презервативы появились в аптеках? А может, и правда эмансипация привалила. Студенты ее любили за красоту, за веселый нрав, а главное, за то, что она никому не ставила неуд. Мама Даша их жалела и думала про себя, глядя на них: «Эх вы, мои бедные, милые бывшие комсомолочки. Чтобы подняться по этой карьерной лестнице, вам надо выше задирать юбки или вообще их скидывать почаще. А вам, молодые мои принципиальные коммунисты, чтобы преуспеть на этом поприще, надо просто стать „мальчиками для битья“, „мальчиками для питья“ (со старшими), „мальчиками на побегушках“ или, что еще лучше, „сладкими мальчиками“. И у вас все получится в вашей карьере, не беспокойтесь, будьте уверены!»

После переезда Василины жизнь мамы Даши кардинально изменилась. Нет, она любила свою дочь и Машулю свою любила искренне и всей душой. Но на расстоянии любовь всегда более безоблачна и радужна. Ее многолетний упорядоченный домашний уклад был нарушен. Ее стал раздражать этот долбаный диван, стоящий посредине большой комнаты, вечно разобранный. Она не знала, куда положить, куда деть всюду попадавшиеся ей вещи Василины. Раковина на кухне постоянно была забита грязной посудой. В белоснежной ее ванной грязным пятном красовалась какая-то не смытая пена. На ее расческе появились чужие волосы. Ну, пусть не чужие. А что, их нельзя стряхнуть в унитаз? И не то чтобы мама Даша любила следить за порядком в своей двухкомнатной квартире в Черемушках. Она просто всегда пребывала в состоянии ожидания – вдруг кто-то зайдет, неудобно как-то будет. Посуда не вымыта, в квартире бардак – некрасиво ведь?

Но основная неприятность была не в этом. Мама Даша за годы, проведенные на чужбине, так привыкла к сексуальным играм своим, к разнообразию этих игр, к тому возбуждению и радости, которую получала, что она просто не знала, что делать со всем этим, свалившимся на нее. И ее можно понять. Одинокая, красивая, молодая женщина. Живая ведь. А еще ее удивляла собственная дочь. Вроде нигде не училась, кроме школы, а все знает, понимает, на все вопросы у нее есть ответы. И вроде видит, что творится с матерью насквозь. Маме Даше никак не могло прийти в голову, что Василина уже выросла.

Иногда наши жизненные проблемы, возникающие из ниоткуда, сами же как-то решаются. На кафедру мамы Даши забежала ее давняя подруга. Ну, как – подруга? Подруг у нее никогда не было. Так, приятельница Нэлька.

– Привет, привет, что такая грустная?

Ну, мама Даша вкратце иносказательно и поделилась с ней, что, мол, есть один страстный поклонник, да негде.

– Тоже мне, нашла проблему. Проблема сегодня найти этого страстного поклонника. Поднимись ко мне на кафедру завтра и возьми ключи от нашей дачи в Переделкине. Мы там только летом, да на Новый год, – смеясь, скороговоркой проговорила Нэлька. Мама Даша посетила эту дачку с Эдуардом. Вроде ничего, и успокоилась.

А Василина наша вовсю уже училась, не замечая, на самом деле, мучений маминых. Ее определили, скорее всего, по протекции Сафрона Евдокимовича, к лучшему педагогу института по вокалу Фарштейн Софии Генриховне, не по годам подвижной, резкой, сварливой, невысокой женщине. Попробовали бы вы назвать ее Софьей Генриховной! Во-первых, тут же и забыли бы имя Софья – только София! Во-вторых, узнали бы, что такое настоящий скандал. София Генриховна была жуткой скандалисткой, гением скандала. Она скандалила абсолютно со всеми в институте, на улице, в метро, в автобусе, в троллейбусе, в трамвае – она скандалила везде, но как-то по-доброму, и оттого даже незнакомые с ней люди не обращали на эти скандалы никакого внимания. Ну, пусть пошумит бабушка, раз хочется. А все знакомые в институте знали Фарштейн и любили. Она шумела на всех без разбора, на всех, кроме своих учеников, которых отбирала только лично сама. Учеников своих она обожала, как родных детей, которых у нее не было. Она окружала их такой материнской заботой, что Василине поначалу было как-то неловко. Но когда однажды София Генриховна спросила у нее: «А что Василина любит из еды?», Василина, не задумываясь, ответила: «Ватрушки с творогом». И та на следующий день сама испекла и принесла в институт точно такие же ватрушки, какие пекла Мамашуля.

Они очень подружились. Учиться Василине было интересно, но довольно трудно по особым дисциплинам. Сафрона Евдокимовича, о котором она только и думала, в институте не видела ни разу. Сидит она на поточной лекции и думает о нем, ничего не слушая, на перемене бежит к телефону-автомату, бросает в него две копейки или десятчик, если нету двух, набирает его номер и ждет ответа.

– Алло, вас слушают, – раздается его твердый голос.

– Это я, не помешала? – спрашивает она.

– Василина, не хулигань! Иначе я прикажу убрать из института все телефоны-автоматы. В 19 часов в Черемушках, на том же месте, – говорит его строгий баритон. – А я приеду туда в 17:30 и тоже буду ждать, а пока буду бешено работать, чтобы успеть все сделать до этого времени. Пока!

– Пока, – отвечает Василина уже не в трубку и бежит на следующую лекцию.

Всю пару до конца ей не высидеть. После первых сорока пяти минут она сгребает с парты все в свою любимую сумку-рюкзак и идет к выходу. И там впервые за время пребывания в институте встречает Елену Прекрасную. Они не виделись с новогодних праздников в Ялте почти год. Елена предстала перед Василиной в очень элегантном брючном костюме бежевого цвета. Шелковая блузка ее была застегнута до предела низкой пуговицей, и из-под нее еле-еле вырисовывалось белое ажурное белье. Она была в туфлях на высоких каблуках, что придавало ее и без того стройной фигуре еще большую стройность. На плече ее, на длинном ремешке, беззаботно красовалась замшевая, в тон костюма, сумочка с красивой серебряной застежкой. Первое, что подумала Василина, увидев Елену: «Пора менять гардероб!» Она по-прежнему ходила в джинсах, в кроссовках и в кожаной куртке с крупной молнией, а под ней была белая майка с Миком Джаггером из роллингов.

– Привет, Василина, как ты похорошела! – произнесла Елена, оглядывая ту с ног до головы.

Василина приподняла подбородок и, думая, что над ней насмехаются из-за ее наряда, хотела ответить встречной колкостью, но, не увидев в глазах соперницы ни злобы, ни ревности, а только искреннюю радость от встречи, ответила:

– Привет, Елена, рада видеть тебя.

– А я рада, что ты поступила и у вас все хорошо – Сафрон Евдокимович говорил, – произнесла Елена.

Василину эти слова привели в замешательство. Она знала, что они с Еленой вроде расстались, но то, что они говорят где-то о ней?

– Ну, как он тебе? – неожиданно спросила Елена.

Это привело Василину в еще большее замешательство, но она ответила:

– Нормально.

– Нормально – и все? – улыбнувшись, спросила Елена Прекрасная. – Да он потрясающий, бесподобный, невероятно интересный, о том я даже не говорю. Он настоящий гуру. Он уводит в такие миры, о которых простые люди и представления не имеют. Он знает то, о чем другие и не догадываются, не подозревают. Он дарит счастье, он производит счастье. Он аккумулирует его вокруг себя, собирает. Он повелитель счастья и его раб.

На лице Елены не было ни тени сумасшествия, ни дурацкого фанатичного экстаза религиозных клириков и всяких других фанатиков. Василина совсем перестала понимать происходящее и стояла не моргая и уставившись на Елену. Та, видимо, поняв состояние девушки, с хорошей улыбкой и теплотой в голосе опять продолжила:

– Успокойся, Василина, я не выжившая из ума от ревности и бессилия брошенная женщина. Нет, я счастлива, и все хорошо у меня. И у тебя тоже все хорошо будет, даже лучше, успокойся.

– У тебя ведь нет подруг? – вдруг резко сменила тему разговора Елена и взяла Василину за руку.

– Нет, – ответила тихо оглушенная девушка.

Елена достала из сумочки визитную карточку и, протянув ее Василине, произнесла:

– И у меня нет. А без близких, понимающих людей рядом одиноко и трудно приходится порой. Позвони мне как-нибудь, поговорим обо всем. А сейчас я на «спецуху» опаздываю, извини.

И Елена, приветливо улыбнувшись, пошла к преподавателю совершенствоваться в игре на фортепьяно. А Василина вышла из института, дошла до первой попавшейся скамеечки и рухнула на нее, ничего не понимая и от этого чувствуя себя круглой идиоткой. Она была юной, совершенно неопытной девушкой, а тут бы и опытная в растерянности грохнулась на эту скамейку.

Василина очень переживала после «прослушивания», что ее роман с Сафроном Евдокимовичем закончится, так сказать, не начавшись. Но после экзаменов, за которыми он, очевидно, наблюдал, Сафрон Евдокимович встретил ее у выхода из института, вежливо поздравил, усадил в свою крутую машину и отвез в ресторан гостиницы «Метрополь», а там закатил такой банкет по случаю поступления! Роскошный стол, уставленный цветами, шампанским, цыгане, которые весь вечер пели у их стола, а начали «Ай, да Василина, ай, да красна девица…» И Василина позже пела с ними: «Ты судьба моя косолапая…» А потом у них была волшебная, сказочная ночь на Кутузовском. Все было так невероятно прекрасно, что Василина забыла обо всем на свете – даже маме Даше позвонить.

Через день, забрав уже в Черемушках, Сафрон Евдокимович отвез ее во Внуково, достав где-то очень дефицитные билеты на самолет до Симферополя и, провожая ее, проговорил: «Тебе нужно прийти в себя после экзаменов, девочка моя, хорошо отдохнуть, а осенью приступить к занятиям. Возвращайся загорелой, веселой, красивой. До осени, Василинка!»

Она пошла на посадку, а он, помахав рукой, направился к машине.

До осени они не виделись. Она вся извелась и измаялась в ожидании и в тревожных думах: «А вдруг я ему больше не нужна, неинтересна?» Странно, но за все это время она ни разу не вспомнила и не подумала про Елену Прекрасную, будто ее и не было вовсе. А она вот была и есть, и нисколько не страдает от расставания с ним. Василина уже два месяца пребывала в абсолютном счастье, регулярно встречаясь с Сафроном Евдокимовичем. А когда она звонила маме Даше и говорила, что остается ночевать в общаге, та ей весело, но строго отвечала: «Васька, да знаю я этих подруг твоих, с колючими усищами, аспидов-аистов этих. Помни о подарочках от них. Они приносят минутное счастье и пожизненные обязанности».

– Мама, я все помню, не беспокойся, я не маленькая уже, пока, – отвечала Василина и падала в объятия Сафрона Евдокимовича, без ума от свалившегося на нее счастья. Зная, а теперь уж наверняка, что он только – ее, а она только – его.