Читать книгу Выход за предел - Анатолий Полотно - Страница 7

В декабре колхоз «Светлый путь» подводил итоги года. Он, как обычно, победил во всех соцсоревнованиях и премировал колхозников. Начались бесконечные вечера трудовой славы, на которых группа «Гулливеры» должна была играть в обязаловку. И она играла чуть ли не каждый день, попутно репетируя программу к Новому году. Учиться в школе было некогда и неинтересно, но Василина училась в десятом классе, единственная из группы, все остальные рокеры со школой уже завязали. Училась Василина, как ни странно, хорошо. Этому даже учителя удивлялись, наслышанные о ее успехах на эстраде.

– Как-то все успевает девчонка – берите пример, лоботрясы, – рекомендовали они другим выпускникам. А на эстраде первый порыв «общечеловеческой хипповой любви» уже закончился. Настали трудовые будни группы, правда, тоже веселые. Ребята-музыканты практически жили в клубе. Друшляли (спали) в оркестровке на матрасах, застеленных старыми бархатными кулисами. Берляли (ели) в буфете. Лабали, лабали, лабали (играли) – в общем, репетировали. Василина же каждый день уезжала последним автобусом домой, а на следующий день после школы возвращалась обратно – петь, репетировать и лабать. В группе «Гулливеры» из пяти человек нарисовались три лидера. Первым и официальным был Валерка Ганс из Питера. В Питер он перебрался когда-то из Тюмени. Клевый чувак, рубаха-парень, добряк и трудяга. Постоянно с паяльником в руках и с отверткой. Он был мягким ненастырным человеком, не вредным, но твердым, курил втихушку планчик, с удовольствием потреблял сушнячок и вел своих «Гулливеров» в светлое будущее по светлому пути на Олимп. Он был старше всех, и у него не было иллюзий по поводу этого светлого будущего советских лабухов.

Вторым явным лидером, с претензией на музыкальную гениальность, был гитарист Мишка Ценкель. Он придумал себе прозвище Цезарь и всем представлялся не иначе, но эти все, музыканты то бишь, за глаза его упорно звали «целкой», скорее всего, из-за созвучной фамилии. Был он невысокого роста с черной, как у Джимми Хендрикса, копной кудрявых волос, страшно неряшливым, охочим до девок и халявного бухла. Жуткий пройдоха и одновременно – правдолюб. Очень живой, эксцентричный и невероятно ленивый. За все время существования группы он не участвовал ни в одной погрузке-разгрузке аппаратуры, незаметно куда-то исчезая: уникальное явление для рокеров тех лет. При этом гитарист он был от бога. Кумиром Целки-Цезаря был Блэкмор из «Дип Пёрпл». Он был так на нем подвинут, что его мама, врач Софья Эдуардовна Ценкель, забеспокоившись о его здоровье, даже определила сына в психоневрологический стационар на неопределенный срок. Но Цезарь каким-то образом протащил туда гитару, магнитофон с наушниками и сутками напролет снимал виртуозные запилы своего бога. И снял всего – от ноты до ноты. Ему это удалось одному из миллионов таких же фанатов-гитаристов со всей планеты. Цезарь снял манеру игры Блэкмора просто в «ноль». С тех пор, где бы он ни лабал, какие бы песни ни обыгрывал на сцене, даже «День Победы» Тухманова, из колонок звучал Ричи Блэкмор.

Были в группе «Гулливеры» еще два пацана-музыканта, как говорится, без претензий. Бас-гитарист Толик Бобров по прозвищу Бобер, а позже просто Боб. Он вообще-то был футболистом и играл в полупрофессиональной команде «Луч» того же колхоза «Светлый путь», но очень любил музыку. Легко освоив бас-гитару с помощью Валерки Ганса, и бэки, он стал первым участником группы. Парень был весеелый, открытый, не курящий и не пьющий – неслыханное дело среди музыкальной тусни. Толик-Боб был высокого роста, крепкого телосложения. Симпатичный мужской профиль его всегда загорелого лица обрамляли русые волосы, повязанные ленточкой на лбу. Он был надежным щитом группы от всякой шпаны и пьяни на сцене и сильно контрастировал с кудрявой башкой невысокого Целки-Цезаря. Очень нравился девочкам, и Василине – тоже. Но и только. Вторым парнем без понтов был барабанщик Рашид Ималеев из казанских татар. Его родители приезжали в Крым из Казани собирать фрукты в сезон. Присмотрелись, зацепились, с кем надо, и прописались жить, а потом родился Рашид. Между собой все звали его Раш, до тех пор, пока однажды Рашид не приволок в оркестровку ксилофон и не забацал на нем нечто румыно-венгеро-молдавское с таким блеском, что остолбеневший Валерка Ганс только и смог вымолвить: «Раш, да ты гуцул какой-то!»

И Рашид стал Гуцулом. Он учился в музыкальном училище на заочном отделении по классу ударных. Там готовили специалистов широкого профиля для симфонических и духовых оркестров, учили колотить по литаврам, по тарелкам и малому барабану – в общем, полная лажа. Но ксилофон Гуцулу понравился, и он его освоил факультативно на всякий пожарный. Боб и Гуцул стали друзьями и основной опорой Валерки Ганса. Третьим лидером группы стала Василина, нисколько на это не претендуя. Как появилась в группе, так и стала. Во-первых, она клево пела. Во-вторых, приносила, благодаря Сливе, клевые вещи. В-третьих, она была клевая чувиха и к тому же красивая. Василина и вправду очень выгодно отличалась от своих запанкованных, захипованных коллег женского пола. Она была высокой, стройной и очень галантерейной. Не красила хной волосы в красный цвет и зеленкой – в зеленый. Пирсинг с кольцом в носу отрицала наотрез. Не штукатурилась – она вообще не пользовалась косметикой. Ходила прямо, без приблатненных раскачек, в чистой одежде и чистой же обуви. Но главное, что было необъяснимо в Василине, – на эстраде от нее исходил какой-то свет, какое-то тихое сияние. Она приковывала к себе все взгляды, как только появлялась на сцене. Ну, а как начинала петь – это был отпад! Она стала не только лидером, но и сердцем этой команды сельского клуба, но никогда не пользовалась этим, не спекулировала.

Начались новогодние праздники, а с ними и каникулы в школе у Василины, которую музыканты группы звали уже не Линкой, а просто Ли. Один Слива по-прежнему величал ее Линой, когда изредка прикатывал на репетиции в своих «жигулях». Боб, Гуцул и даже Валерка Ганс смотрели на эту жигу с восхищением и с любовью, а Цезарь-Целка – с завидками, как говорила цыганка Настя из фольклорного ансамбля «Ромалы», базирующегося здесь же, в клубе. Пошли новогодние огоньки, и все коллективы, в них задействованные, перешли на казарменное положение.

Цыганка Настя была старше Василины, но такая же стройная, гибкая, неудержимая, с какой-то искринкой в глазах, необъяснимо красивая и дерзкая. Как и Василина, она была солисткой в своем ансамбле, задушевно пела столетние цыганские песни на родном языке и танцевала страстно и обворожительно.

– Дай погадаю, красавица! – обратилась она как-то к Василине прямо на лестничной клетке.

– Мне прабабушка не велит гадать, – весело проговорила Василина, пытаясь обойти незнакомку.

– Не бойся, не укушу и денег не возьму. А может, брезгуешь? – посмотрев с ухмылкой, спросила Настя.

– Почему брезгую? С чего это вы? – удивилась и даже обиделась Василина.

– Не сердись, вон как глаза-то засверкали! Дай руку, судьбу посмотрю, мне интересно, да и тебе, наверное, тоже, – сказала вдруг мягко цыганка и улыбнулась.

– Возьмите, – ответила Василина и с опаской протянула руку.

Бережно взяв руку, Настя посмотрела на ладонь и вдруг как бы отбросила ее, потом подняла на Василину свои большие карие, с поволокой, глаза и сказала: «А про прабабку свою Катю ты не врала: ведет она тебя по жизни. И дочку твою Машку тоже будет вести». Крутнула юбкой, развернувшись, и пошла.

– Хорошо поешь, меня Настей кличут, – сказала она, не оборачиваясь.

– Вы тоже хорошо поете. Меня – Василиной, – ответила Василина.

– Знаю, – сказала цыганка и скрылась за поворотом.

Василина растерянно стояла на лестнице и с удивлением смотрела вслед ушедшей Насте.

– Откуда она имя прабабки знает? Я ведь не говорила. И про дочку какую-то Машку, – пронеслось в голове у Василины. – Во дела!

И она медленно пошагала в танцевальный зал на сцену. Вот так странно они и познакомились, а потом и подружились.

На сцене репетировали новые песни группы «Шаде», и Цезарь-Целка весь исстонался: «Что это за музон? Полная лажа, фуфло какое-то попсовое. Где здесь рок? Где хеви-металл? Верзо на дубине – вот что это». Из-за этого ничего не получалось. Василина подошла к нему и вдруг поцеловала в губы. Все обалдели, и Мишка – первый.

– Это тебе за талант твой, Цезарь. А это, – и она с полной силой влепила ему звонкую пощечину, – а это, Целка, за оскорбление клевой команды «Шаде».

Цезарь-Целка вмиг сдулся, и все покатило, срослось.

В ночь с тридцать первого декабря на первое января в клубе состоялся настоящий новогодний огонек: со столиками, с Дедом Морозом и Снегурочкой, с «Елочкой, зажгись!», с концертом художественной самодеятельности из профессиональных артистов и, конечно, с цыганами из фольклорного ансамбля «Ромалы». Группа «Гулливеры» после цыган подняла толпу и начались танцы до упаду. В 23:45 вышел на сцену сам директор колхоза «Светлый путь» Иван Иванович Кравцов, двинул поздравительную речь, а потом просто добавил: «А сейчас, товарищи, все на выход – салют будет!»

Все ринулись наружу. Ровно в двадцать четыре часа, после звона курантов, загремел салют – прекрасное, восхитительное огненное шоу с восходящими в небо потоками огней и радости. Тогда салюты были большой редкостью: только на День Победы 9 мая. Да и то – по телеку. Оттого и вся группа «Гулливеры», и все заезжие и местные артисты, и весь нарядный народ были на улице без верхней одежды. Зима выдалась по-весеннему теплой, без снега. Все с восхищением смотрели вверх и кричали «Ура!» Василина, счастливая от новизны, молодости и от запаха весны в новогоднюю ночь, тоже, глядя в сказочно сверкающее небо, кричала «Ура!» и вдруг почувствовала, что кто-то трясет ее за локоть. Она обернулась и увидела цыганку Настю, которая, прильнув к ее уху, прошептала: «Сегодня бойся – черный придет». Повернулась и исчезла в толпе. А Василина осталась стоять посреди веселой толпы с удивленным лицом.

Директор клуба щедро выделил группе «Гулливеры» ящик крымского шампанского и ящик коньяка «Арарат», сделанного здесь же, в колхозе, для празднования Нового года. Группа «Гулливеры» и праздновала в перерывах между выступлениями: по-настоящему и от души. В четыре утра веселье пошло на убыль, и народ стал расходиться. Музыканты собрали инструменты и отправились в оркестровку на второй этаж. Там приняли еще за Новый год и стали укладываться. Боб и Гуцул устроили Василине гнездышко за пианино, притащив туда мат и бархатную штору-кулису. Василина разделась наполовину и с удовольствием легла спать под затихающие смешки и шуточки музыкантов и их подружек. Проснулась она от того, что кто-то вошел в нее, пристроившись сзади. Резко развернувшись, она увидела улыбающуюся физиономию Цезаря-Целки.

– Целка, ты подлец, – сказала Василина почему-то тихо.

– Да, я часто подличаю, а ты не целка, – ответил он так же тихо, весело и ласково.

Потом стал гладить ее по руке, по шее, по груди, по талии, потом поцеловал умело, потом Василина почувствовала его руку там, где не бывало ни одной руки, кроме ее, потом ей стало все равно. Потом Василина тихо встала, обернулась кулисой и ушла в мужской туалет – он был ближе. Когда она вернулась, Цезарь сладко спал, и ей опять стало стыдно, больно и обидно, как в детстве. Было противно, что это произошло здесь, на полу, среди людей, с этим самовлюбленным Мишкой. Она потихоньку собралась и уехала первым автобусом домой под Чинару, к Мамашуле.

Вечером того же дня Василина услышала частые и довольно противные гудки автомобиля. Она вышла из дома на улицу и увидела за забором «Запорожец» с открытой дверцей и стоящего рядом в дубленке нараспашку Цезаря-Целку.

– Че, поехали на работу? – крикнул он ей. – Глянь, какой «Запор» подогнал мне отец на Новый год! Собирайся, я жду.

По правде, Василина и не собиралась ни на какую работу. Она не хотела ни петь, ни улыбаться, она не хотела ничего. Но она пошла собираться, выслушала наставления бабушки, вышла и села в машину. Приехали они быстро.

– Это тебе не автобус, – бахвально заявил Цезарь.

Подъехали к клубу, он сбегал и позвал «гулливеров» с телками. Все вывалили на улицу и стали радостно поздравлять чувака. А потом поднялись в оркестровку и обмыли тачку тем, что осталось после вчерашнего.

Седьмого января елки закончились, и группа разъехалась отдыхать. А «Светлый путь» и весь советский народ вышел пахать. У Василины было еще три дня до школы, и она проводила их в тишине и покое. За день до школы приехал Цезарь, посигналил и после того, как Василина вышла к нему, весело объявил: «А я тебе букетик подарил!» И заржал. Василина безразлично спросила: «Какой букетик, Миша?»

– Полный, – ответил тот. – У меня с конца закапало, мама заставила сделать посев на стеклышко и отвезла его на анализ в свою больницу – оказался полный букет: гонорея-трепак, значит, трихомоноз, молочница и еще какая-то дрянь.

Василина, зажав виски руками, с ужасом смотрела на него через забор.

– Для полного счастья не хватает еще сифака-сифилиса, значит, но его не намотал, не ссы.

Сел в свой чихающий «Запор» и поехал. Потом остановился, дал задний ход, снова открыл дверь и уже с сидения крикнул: «Я что-то почесываться стал, возможно, лобная вошь – мандавошки, значит». Хлопнул дверцей и укатил. Василина, оглушенная, ошарашенная, потрясенная, осталась стоять у забора. Она так бы и стояла до второго пришествия, если бы Мамашуля не вывела ее из этого состояния словами: «Василинка, я вон ватрушек настряпала с творожком. Твои любимые, иди покушай с молочком». Она, очнувшись, повернулась к бабушке, посмотрела на нее и заревела навзрыд.

Ни в какую школу назавтра она не пошла, а по-настоящему больной лежала неделю с открытыми глазами. Глядя в потолок, она решала, отравиться ей, повеситься или утопиться. Очень жаль было бабушку, маму Дашу и себя – дуру проклятую. А через неделю встала и, шатаясь от долгой лежки, отправилась в горы на корыта. Но по дороге буквально наткнулась на Ларису Ивановну – санитарку. Та посмотрела на Василину и спросила: «Ты что, певица, заболела что ли?» Василина испуганно отшатнулась от нее и заплакала.

– Ну, будет тебе, звезда эстрады, будет, – сказала Лариса Ивановна, прижав к себе вздрагивающие плечи Василины. – Давай-ка выкладывай все начистоту, что у тебя стряслось.

И Василина рассказала ей все. Лариска закурила, задумчиво сделала пару затяжек, потом высоко швырнула окурок и сказала: «Всем отведать не порок черноморский трипперок. Говно вопрос – приходи завтра ко мне в больницу к десяти. Поняла? Завтра в десять в больнице. Спросишь Ларису Ивановну. Меня там все знают. А теперь иди-ка домой и поспи».

И Василина, как под гипнозом, пошла домой, легла на свою кровать и крепко заснула.

На следующее утро ровно в десять она подошла к больнице, стоявшей рядом с ее домом под Чинарой. Лариса Ивановна курила и болтала с санитарами в белых халатах и шапочках.

– О, моя подруга пришла, настоящая певица. Позже познакомлю вас с ней, кавалеры, – весело сказала она людям в белых халатах, затушила окурок и подошла к Василине.

– Ну, выспалась? Артистам надо много спать, они ведь свою энергию людям отдают. Пошли, давай посекретничаем, подруга.

И они поднялись по ступенькам в помещение больницы. Прошли длинным коридором к двери с табличкой: «Старшая медицинская сестра Лариса Ивановна Харламова». Лариса Ивановна достала ключ из накладного кармана белого халата, повернула им в замке, и они вошли в кабинет. Тем же ключом она заперла дверь изнутри и сказала: «Пять уколов бицелина-3, свечи леворея, пачка трихопола, и мы обнимемся с тобой со слезами радости на глазах, подруга. Снимай трусы – и на кушетку».

Василина разделась.

– О, какая фигурка-то! И попка у нас на месте, – подходя со шприцем наперевес, воскликнула Лариса Ивановна. – Так, терпим, попка поболит, конечно, немного, лучше в платье приходи: подол задрала, и все готово, да и болеть меньше будет. Все, вставай и одевайся, подруга.

И хоть Василине было больно, стало легче. Объяснив, что делать со свечами и таблетками, Лариса Ивановна сказала: «Мы им еще всем ее покажем, если захотим, конечно, кобелям этим! С музыкантами осторожнее, они в шаговой доступности всегда, да ты и сама знаешь. Спиртное не пьем, острое не едим, приходим завтра в десять. А теперь домой, полежи, почитай чего-нибудь – помогает».

Пока Василиса лечилась, приезжали Валерка Ганс, Боб и Гуцул. Типа повидаться, потрещать, а на самом деле, посочувствовать, поддержать ее. Оказывается, Целка, правдолюб штопанный, все им рассказал. Об этом она узнала от цыганки Насти, которая, прознав, что случилось, приехала к ней на «Волге» с Гривой – кудрявым цыганом в красной рубахе под пиджаком. Войдя в дом, Настя наткнулась на Мамашулю, и та тихонько, чтобы не напугать внучку, запричитала: «У нас нечего воровать, милая! Иди себе с богом, любезная, откуда пришла».

– Я пришла к Василине, Мария Константиновна. А ваш муж невенчанный, Александр, не был цыганом, он грек.

– Не было у меня никакого мужа Александра, – присев на стул и испуганно глядя на Настю, ответила Мамашуля.

– Леонидом его ромалы прозвали, когда подобрали и выходили, а родня его в Бахчисарае живет, – спокойно проговорила Настя и прошла в комнату Василины. А ошарашенная бабушка осталась сидеть на стуле.

Увидев Настю, Василина встала, и из ее глаз покатились крупные слезы. Глаза Насти вспыхнули, и она, проговорив что-то по-цыгански, подошла и, обняв Василину, продолжила уже по-русски: «Поплачь, девонька, поплачь, хорошая! Выдави из себя слезами горе проклятое». Потом они присели на кровать и о чем-то долго говорили. Уходя, уже с порога, Настя проговорила: «Иди к Большому петь из Харькова, дело будет. Он тебя не обидит никогда, он душу твою чистую любит». И ушла, прикрыв за собой дверь. Василина выглянула в окно, проводила ее взглядом и увидела навалившегося на забор спиной цыгана Гриву, глядевшего в небо. Они сели в машину и уехали.

Приехав в колхоз «Светлый путь», Настя вышла из машины, проговорила сопровождавшему ее цыгану: «Грива, найди его». И пошла в клуб. Грива нашел Мишку-Целку в оркестровке группы «Гулливеры», одиноко бренчавшего на гитаре. Он выключил усилитель, снял с Цезаря гитару и сказал: «Пойдем, гитарист, потолковать надо». Мишка чего-то испугался, но фасон держал: «Ты че, чувак, борзеешь, вали отсюда!» А цыган улыбнулся, приобнял Мишку твердой рукой и, наклонившись, произнес, глядя жесткими глазами: «Пойдем, гитарист, авэн». И повел того вниз, в репетиционную ансамбля «Ромалы».

Когда они вошли, Настя сидела на потертом кожаном диване, навалившись на спинку. На ее плечи была накинута яркая цыганская шаль. Грива уселся на стул у двери. А Настя, мотнув головой и посмотрев на Цезаря, заговорила: «Боишься уже, пакостливый да трусливый, смотрю, сикун-потаскун?! Гитарист, значит, знаменитый? Будешь ты, гитарист, там, за границей, о которой так мечтаешь, пивные кружки таскать на подносике, да горшки мыть, а гитару свою раз в неделю видеть, клоп вонючий». Встала с дивана, подошла и харкнула Целке-Цезарю прямо в лицо. Потом что-то сказала Гриве по-цыгански. Тот встал, открыл дверь и вышвырнул гитариста в коридор, а потом равнодушно, не торопясь, закрыл дверь.

Два года спустя Мишка Целка-Цезарь и правда попал в Штаты через Израиль и подрабатывал уборщиком в нью-йоркском пивном пабе, убирал грязную посуду со столов, подметал и т. д. А раз в неделю оттягивался на сцене того же паба, играя каверы любимой группы «Дип Пёрпл».