Читать книгу Odnoklassniki.ru. Неотправленные письма другу - Анатолий Зарецкий - Страница 5

Я прощался с родным городом. Прощался навсегда. Не знаю, почему, но твердо знал, что это так. Нет, я еще буду приезжать в очередные отпуска, навещая родителей и братьев, школьных друзей, соседей по старенькому домику, – в общем, всех, кто помнил и ждал меня в этом городе. Буду снова бродить по дорогим улицам и переулкам, отмечая перемены, которые случились без меня.

Время от времени, город будет сниться в том виде, в каком его когда-то оставил, и каким помнил незамутненной памятью детства и юности. Но такие сны будут будоражить все реже и реже. И наезжать в родной город тоже буду не так часто, как в первые годы разлуки. Да и то ненадолго, и нередко по случаям печальным.

Город, который дал в начале жизни все, что смог, постепенно отбирал то, что с ним связывало, становясь неприветливым, незнакомым – чужим.

Этот город подарил мне жизнь. Он вскормил меня – пусть и не очень сытно, но так жили почти все, кого знал.

Он воспитал и дал прекрасное образование. Нигде и никогда я не ощущал себя второсортным человеком. Мне всегда хватало приобретенных за годы учебы знаний с тем, чтобы самостоятельно осваивать самые сложные, новые для меня предметы. Я мог легко и быстро выходить на рубежи, за которыми открывались бескрайние просторы неведомых человечеству знаний. А потом фантазировать, придумывать и предлагать новое. В молодые годы я просто фонтанировал идеями.

Этот город подарил первую и самую большую любовь. И этот драгоценнейший подарок безжалостная судьба отобрала первым. Здесь, в родном городе, я оставлял могилу невесты – молоденькой девушки, которую любил больше жизни.

И вот он наступил – последний день перед дальней дорогой в неизвестность.

Я встал очень рано, потому что хотелось попрощаться с множеством памятных мест.

Первым делом направился к зданию напротив, где когда-то жила любимая. Я обошел всегда казавшееся громадным здание общежития и подошел к знакомому до слез месту наших детских игр, месту игр наших малышей, месту наших встреч и первых свиданий.

Прислонившись к невысокой кирпичной ограде, прощальным взглядом всмотрелся в знакомые с детства окна. Мне даже показалось, что занавески все те же, что были здесь всегда. Возможно, это так и было в служебной квартире. Там давно жили другие люди, но оставалась еще ничем не объяснимая память места и предметов, которые, казалось, хранили воспоминания о людях, однажды здесь живших.

Я не был здесь очень давно, а ничего не изменилось. Живо представил, как я, шестнадцатилетний, условным стуком барабаню вон в то окошко. Через мгновенье отдергивается занавеска, и открывается оконная створка. Появляется моя Людочка, сияя открытой приветливой улыбкой.

– Привет, Ромео! А я еще геометрию не сделала. Заходи.

Не ответив, порываюсь мгновенно влезть в окошко, но девушка со смехом его закрывает. А это значит, я должен снова обойти здание общежития “Гигант”, войти через главный вход, подняться на второй этаж, пройти сотню метров по петляющим коридорам второго этажа, затем спуститься на первый и, немного попетляв, попасть, наконец, к двери в квартиру Людочки. В полчаса выполняем ее домашнее задание. Она предупреждает маму, что уйдет ненадолго, и мы отправляемся на улицу.

А вот я, восемнадцатилетний, долго стою у знакомого окошка. В окнах свет за теми же глухими занавесками. Так хочется постучать условным стуком, чтобы снова увидеть девушку, которую не могу забыть. Но я не решаюсь, потому что знаю – больше ничего не будет, и наша первая весна никогда не повторится. Мне грустно, мне хочется плакать от обиды и невыносимой тоски одиночества. И я весь вечер жду, чтобы хоть на миг мелькнул в окошке знакомый силуэт. И когда это случалось, молча смотрел на волшебное отражение любимой и мысленно разговаривал с ней. Я спрашивал, отчего она так переменилась ко мне, совершенно без какого-либо повода с моей стороны. Рассказывал, что ее Ромео нисколько не изменился. Он все так же любит свою Джульетту – свою Людочку. А вот что случилось с ней – с моей Людочкой?

И я обещал любимой, что сделаю все возможное и невозможное, чтобы вернуть ее любовь. Я стану знаменитым, и она всегда будет втайне гордиться дружбой со мной. Она будет сожалеть, что наши пути разошлись.

Иногда мысленно читал любимой, ставшей такой недоступной, посвященные ей стихи. Я желал ей счастья, и ничем не хотел смущать ее чувств – даже напоминанием о своем существовании. Молча прощался с окнами, охраняющими ее покой, и уходил.

А вот и мои двадцать лет. Я, как и сейчас, вновь у дорогого моему сердцу окошка. Но и тогда, и теперь, когда прощаюсь с городом, смотрю на памятные места, уже бесповоротно зная, что никогда больше не отдернется занавеска, не откроется оконная створка и в заветном окошке не появится моя Людочка. Ее здесь больше нет, и никогда не будет.

Но в свои двадцать еще знал, что любимая живет в нашем городе. Пусть не ведал, где. И даже намеренно не хотел узнавать. И пусть, думал, она давно забыла обо мне, все же теплилась надежда, что рано или поздно напомню ей о нашей весне – хотя бы моими стихами.

Сейчас же просто прощаюсь с этим местом. Моя любимая теперь со мной – она навсегда в моей памяти.

Я попрощался с ее окошками нашим традиционным жестом, и пошел по самому длинному маршруту наших прогулок. Я шел вдоль ограды старинного кладбища. По обыкновению, мы с Людочкой шли мимо.

Но мне захотелось попрощаться с заповедными местами на этом кладбище. Вот старая церковь, которую мы посещали с бабушкой до тех пор, пока в школе ни запретили нам, юным пионерам, посещать религиозные заведения. Вот склепы, в которые спускались с ребятами, дрожа от страха и сгорая от любопытства. Что там? А вдруг – сокровища?

Вот место, где мы с братом помогали нашим знакомым нищим собирать милостыню, и где часами слушали рассказы о жизни при царе и в немецкой оккупации. Эти годы были не так уж далеки от времени нашего детства, но мы воспринимали воспоминания людей, помнивших ту неведомую жизнь, как старинные сказки.

А вот место, где, сделав пробежку по дорожкам кладбища, делал утреннюю зарядку. Ведь это кладбище было для нас всем – и местом детских игр, и своеобразным стадионом, и пляжем, где загорали, развалившись среди заброшенных могил, и, наконец, местом подготовки к экзаменам. Кладбище давно заросло огромными деревьями и кустами великолепной сирени. Здесь был чистый воздух и тишина.

А однажды эта тишина была нарушена страшным взрывом, которым был тяжело ранен мой шестилетний младший брат и еще семеро наших товарищей. Вот оно – это место.

И снова иду по маршруту. Вот моя школа. Одно время это была лучшая школа в городе. Прохожу мимо пожарного училища к ряду домов, вдоль которых мы, школьники, высаживали деревья. Как же они выросли! И я иду по их тенистой аллее.

А вот и памятная ниша в стене дома. Однажды именно здесь нас с Людочкой застал затяжной и довольно сильный майский дождик. Мы спрятались в этой тесной нише.

Мы стояли рядом, непривычно близко, и потому смущенно молчали. А когда под порывами ветра дождевые струи все же доставали, невольно прижимались друг к другу. И я вдруг почувствовал, что рука Людочки, прижавшаяся на мгновенье к моей, слегка дрожала, как от холода, хотя на улице было довольно тепло, несмотря на дождь.

– Тебе холодно? – спросил ее.

Она кивнула. Я снял курточку и накинул ей на плечи. Теперь я стоял не сбоку, а напротив нее, закрыв собой от дождевых брызг.

Как ловко Людочка ускользнула, когда, одевая, непроизвольно задержал руки на ее плечиках. Она мгновенно обернулась, но не от меня, как это было бы естественно для молоденькой девушки, а именно ко мне, одарив открытой обезоруживающей улыбкой. Я невольно опустил руки. Мы не сказали ни слова, и снова молчали, сделав вид, что ничего не произошло. Мы впервые так долго стояли молча.

Каждый из нас напряженно думал, и каждый о своем, но мне кажется, тогда мы с Людочкой думали об одном и том же.

Я взял ее руки в свои. Они были теплыми.

– Ты согрелась?

Людочка кивнула, но я чувствовал, что ей все еще не по себе. И не холод тому причина, а наша нечаянная близость в этом тихом, потаенном и таком тесном для нас двоих месте.

– Моя курточка с удовольствием обнимает тебя, – осмелился я. Она рассмеялась и тут же полностью спряталась в ней с руками, плотно прижав их к груди. Я взял пустые рукава куртки, и крест-накрест закутал мою драгоценность еще плотнее. Мои руки оказались на ее талии и на бедрах, но Людочка уже не предпринимала никаких попыток выскользнуть. Она вдруг стала такой серьезной и такой не по возрасту взрослой – будто на что-то решилась. И я заметил эту ее решимость.

– Людочка, – тихо позвал подружку, впервые не зная, что ей сказать.

– Что? – так же, почти неслышно, спросила она, даже не взглянув на меня, как обычно, когда к ней обращался, а глядя куда-то в сторону.

– Лю-ю-дочка, – тихо, нараспев, снова произнес ее имя. Она молчала.

– Людочка, ты моя Джульетта, – вдруг решился сказать хоть что-то. Правда, мне всегда нравилось ее родное волшебное имя – не Людмила, не Люда, а именно Людочка. И часто мысленно и даже вслух я так и произносил его: Лю-ю-дочка, Лю-ю-дочка.

Она, наконец, посмотрела на меня. Ее дивные глаза излучали безграничное счастье. Так вот, оказывается, что она прятала!

И меня вдруг, как маленький хрупкий планер, парящий высоко в бескрайнем небе, подхватил могучий восходящий поток бесконечной нежности к ней – к моей любимой Людочке. Сердце бешено затрепетало. Сомнений больше не было – мы оба испытывали одинаковое чувство. И это чувство – любовь.

– Я не Джульетта. Я – Людочка, – вдруг прошептала она, глядя прямо в глаза.

Ее глаза, “чайного цвета”, показались в тот момент темнее, чем были всегда. Но они сияли тем волшебным светом любви, который нельзя не понять, или понять иначе. Только так любящая девушка может смотреть в глаза любимого, впервые без слов открывая ему сокровенную тайну – свои чувства к нему. Словно две яркие звездочки во тьме ночи, ее глаза завораживали, гипнотизировали, проникая прямо в мою любящую душу.

Я готов был взлететь в небо или прыгнуть в бездну.

Я готов был умереть от счастья.

– Лю-ю-дочка. Нет, ты не Джульетта. Ты моя Лю-ю-дочка, – тихо сказал, с особым удовольствием произнося ее имя. Она не возразила.

Я правильно тебя понял, любимая! Теперь ты навсегда – не просто Людочка, а моя любимая Людочка!

Возникла длинная пауза. Мы смотрели друг на друга – глаза в глаза. Я уже твердо знал, что мог бы обнять и прижать к груди мою любимую Людочку. Мог бы ее целовать, целовать и целовать – она не стала бы препятствовать. А, скорее всего, разделила со мной всю глубину моей нежности и страсти.

Но какое-то шестое чувство – моя интуиция, вдруг подсказала, что не следует форсировать события. Я почувствовал, что именно сейчас одним неуклюжим словом, неумной фразой или нелепым поступком могу нечаянно разрушить это чудо – такое хрупкое равновесие в коротком мгновении ощущения полного счастья, такого нового для нас обоих, такого ясного и чистого, и такого огромного, как это бескрайнее небо над нами.

Не знаю, сколько мы так простояли. Время для нас остановилось.

Очнувшись, мы вдруг с жаром заговорили – как всегда, когда были среди людей, или когда просто стояли или шли рядом на открытом пространстве.

– Ромео! А где твоя шпага? – кокетливо улыбнувшись и вдруг беспокойно глянув вправо от меня, громко спросила Людочка, словно предупреждая. Я бросил взгляд в том же направлении, и увидел, что кто-то шел по улице в сторону нашего убежища. Дождь уже давно прошел, и даже тротуар подсох под теплым майским солнышком.

Я мгновенно выпустил Людочку, и, не оборачиваясь, быстро переложил из-за пояса в карманы обе “шпаги”. Теперь можно было занять позицию на пионерском расстоянии от любимой. Она почти не заметила моих манипуляций. А я мысленно ругал себя. Как же мог так опрометчиво забыть о своем оружии.

– Что ты там спрятал? – спросила Людочка.

– Свои шпаги, – ответил, улыбаясь. Она, конечно, не поверила.

– Сколько их, и как они поместились в твоих карманах? Покажи. Мне очень интересно посмотреть, – щебетала Людочка.

– Подожди, пусть люди пройдут.

– А что это?

– Мои пистолеты.

– Откуда они у тебя и зачем?

– Людочка, мы же с тобой часто выходим за пределы своих царских владений. И нас могут обидеть, даже если мы не сделаем ничего плохого.

– Кто это нас обидит? И что за владения? – спросила Людочка.

Она хотела узнать слишком много и все сразу, причем в той области человеческих отношений, о которых понятия не имела.

То, что рассказал Людочке о шпане и об уголовниках, царивших в нашем городе и давно поделивших его на множество незыблемых ареалов, которые были “табу” для посторонних, оказалось для нее потрясающей новостью. На меня обрушился поток вопросов, на которые волей-неволей пришлось отвечать.

– И что они могут с нами сделать?

– Все, что угодно, Людочка. Оскорбить, избить, ограбить и даже убить.

Зря, конечно, рассказал, но это действительно было так. Мой отец в то время из оперативных работников, выслеживавших и задерживавших преступников, перешел на следственную работу. Он часто показывал сводки происшествий в городе и рассказывал о своей текущей деятельности. А очень многое из тех сводок происходило рядом, и я часто видел жертвы преступлений своими глазами. Отец втайне надеялся, что пойду по его стопам. То, что я читал и видел, производило сильное, но в основном, удручающее впечатление. И, увы, не вдохновляло настолько, чтобы посвятить этому свою жизнь.

– Что ты сможешь сделать со своими пистолетами? Ты что, будешь стрелять в людей? Тебе не страшно? – засыпала вопросами Людочка.

– Пистолеты самодельные, однозарядные. Пугачи. Стреляют громко, а толку мало. Стрелять в людей – преступление. Убивать никого не собираюсь, а отпугнуть бандитов – думаю, смогу. Людочка, мне страшно только за тебя. Ты для шпаны – обольстительная приманка. И ты действительно можешь пострадать. Я не могу этого допустить, а потому буду оборонять тебя до последнего патрона, – сыпал ей очередную порцию жутковатой для нее информации.

Ведь по радио все было намного оптимистичней, чем в реальной жизни того времени.

– До последнего патрона, – повторила Людочка мою фразу, – Их же всего два! – вдруг сделала она вполне здравый вывод.

Вместо ответа, вытащил из кармана и показал ей горсть патронов. Похоже, она видела их впервые.

– И этой маленькой штучкой можно убить? – задумчиво спросила Людочка, внимательно рассмотрев и возвратив патрон.

– В два счета, – безапелляционно заявил ей.

– А можно мне попробовать выстрелить? – высказала неожиданную просьбу Людочка.

– Людочка, здесь же улица, а не тир, – вежливо отказал подружке.

– А где можно?

– Можно на кладбище, да и то не везде и не всегда.

– Тогда пошли на кладбище. Сейчас можно? – Людочка на глазах милитаризировалась.

– Сейчас можно, но я не пойду с тобой на кладбище.

– Почему? – недоуменно спросила Людочка. Я был поражен ее наивности в очевидных вопросах морали.

– Потому что ты девушка. А девушки никогда не пойдут в такие места с юношами, да еще с вооруженными. Твоя мама, если ты ей об этом скажешь, не поймет, и запретит тебе гулять со мной, – попытался хоть как-то объяснить ей причины отказа.

– Но ты не просто юноша, а Ромео. А я – твоя Джульетта. Ты сам сказал это только что. Или я неправильно поняла? Ну, пойдё-ё-ём, Ромео, – загадочно улыбаясь, аргументировала и настаивала Людочка.

Не знаю, почему, но с того памятного дня она редко называла меня по имени. Я стал у нее Ромео. В ту весну она просто обожала обращаться ко мне только так.

– Людочка, согласен. Пусть я Ромео. Но, если по правде, не хотелось, чтоб у нас вышло, как у них. Тот Ромео погубил и себя, и свою Джульетту. А ты – моя Людочка, и я отвечаю за тебя. Мне не хотелось, чтоб ты ходила туда. Даже со мной. Нас могут увидеть. Пойдут эти жуткие сплетни, – продолжил настаивать по праву старшего, которое, уже нисколько не сомневался, давно растерял, сраженный волшебными чарами красавицы-подружки.

– Я сама за себя отвечаю, – возмутилась Людочка, – Я понимаю, о чем говоришь. Но с тобой пойду, куда угодно, и на это кладбище тоже. Или тебе жалко патронов?

Последний аргумент добил. Спорить бесполезно. Мои возражения больше не воспринимались. И еще понял, что интуиция не подвела – видимо в непростой для нас обоих ситуации во время дождя, я поступил так, как ждала от меня любимая. И теперь она, похоже, совсем не думала о репутации, потому что твердо знала, что любима верным другом, которого любит, и что любимый, готовый защищать ее “до последнего патрона”, никогда не обидит ни словом, ни поступком.

– Хорошо, Людочка. Пошли на кладбище.

И мы, наконец, покинули приютившую нас нишу, где в тот день так откровенно раскрылись наши чувства. И Людочка так и не сняла мою курточку, до самого дома.

А прежде, чем вернуться, мы забрались с ней в таинственный и безлюдный уголок кладбища. Здесь мы с ребятами испытывали и пристреливали самодельное оружие. Действовали быстро. Несколько выстрелов, и врассыпную. То была не лишняя предосторожность. Одно время на кладбище часто стреляли. Орудовала банда. На выстрелы сбегались мы – ребята из прилегающих дворов. То, что порой видели, было зрелищем не для слабонервных. Нас быстро разгоняли, потому что мешали милиции, медикам и всем, кто приезжал на место происшествия по долгу службы, но почти всегда после нас. Позже администрация студенческого общежития, что напротив кладбища, получила предписание: немедленно вызывать милицию, как только слышались выстрелы.

Людочка была в том месте кладбища впервые. Она молча, со страхом оглядывала малоприятный темный уголок. Полуразвалившиеся склепы с проваленными полами, откуда веяло могильным холодом, поваленные каменные памятники, громадные старые деревья, густой непроходимый кустарник, и вкривь и вкось кресты, кресты, кресты.

Я показал Людочке, как обращаться с оружием. Потом достал из склепа мишень и прикрепил ее к дереву. Огляделся. Все спокойно.

И вот мы заняли позицию для стрельбы. Я выстрелил первым. Яркое пламя на полметра из короткого пистолетного ствола и оглушительный, на фоне кладбищенской тишины, звук выстрела. Мишень поражена. Выстрелила Людочка. Мимо мишени и даже мимо толстенного ствола.

– Давай еще разик попробую.

– Людочка, время пошло. Скоро здесь будет милиция.

– Я быстренько.

– Хорошо, перезаряжай, но не стреляй, – дал ей патрон, а сам быстро снял с дерева и спрятал мишень в склеп. Людочка уже была готова к стрельбе.

– Стреляй по дереву. Точнее целься.

Выстрел. Есть попадание. Теперь скорее, как можно дальше от этого места. Когда мы вышли на главную аллею, навстречу уже бежали ребята из нашего двора.

– Толик, там стреляли, – крикнул кто-то из них на бегу, – Айда, посмотрим!

– Мы не слышали, да и не интересно, – ответил им, и мы с Людочкой переглянулись, как настоящие заговорщики. А когда ребята убежали, весело рассмеялись.

Я проводил Людочку до подъезда. Мы расстались, обменявшись нашим традиционным приветствием. Людочка сияла. Я, очевидно, тоже. Так окончился наш первый день счастья.

С того дня, как только мы подходили к памятной нише, где состоялось наше первое взрослое свидание, и мы без слов объяснились, Людочка всегда замедляла шаг, и, обернувшись ко мне, улыбаясь, спрашивала: “А где твоя курточка, Ромео?”

– Это та, которая тебя обнимала? – отвечал вопросом на вопрос.

– Да, – всегда коротко отвечала она, продолжая улыбаться.

– Она отдыхает дома, но у меня есть еще эта рубашка, и она тоже хочет тебя обнять.

– Передай ей, в следующий раз, – кокетливо отвечала Людочка, после чего, смеясь, ускоряла шаг, жестом приглашая следовать за собой.

Этот ритуал стал традиционным. И мы всегда с удовольствием его исполняли. Но никогда больше не было подобного свидания. Оно было единственным и неповторимым.

У нас было множество любимых мест, где нам с Людочкой нравилось бывать чаще всего. Мы подолгу задерживались на скамейках, что уютно располагались в тени больших деревьев наших парков и скверов или где-нибудь у фонтанов и водоемов.

Было несколько маршрутов, по которым ходили без опаски. Короткие, что целиком проходили по территории, подконтрольной нашей местной шпане. И длинные, с заходом на чужую территорию, появляться на которой можно было, только опираясь на авторитет нашей воровской братии.

Я договорился с двумя авторитетами, которые жили в нашем дворе, и которых знал с детских лет, что при необходимости могу сослаться на них. Глянув на мое оружие, они рассмеялись и предложили арендовать их старенький револьвер с длинным стволом от ручного пулемета. Они называли его “парадокс”.

Мать, стирая мои вещи, так и не смогла понять, откуда на всех рубашках и даже майках в одном и том же месте появляются масляные пятна. Отец же, мельком взглянув, сразу все понял и сказал: “Смотри, сынок, осторожней”.

А Людочка, узнав о новинке моего арсенала, не успокоилась, пока ни расстреляла полный барабан дефицитных патронов.

Я уже довольно долго простоял в нашей нише, где много лет назад мы с Людочкой были так счастливы. Слезы лились по щекам. Я их даже не замечал, пока кто-то из обеспокоенных прохожих ни подошел ко мне:

– Что с вами, молодой человек? Вам плохо?

– Нет. Спасибо. Мне хорошо. Очень даже хорошо.

– Что-то не похоже, – и прохожий, интеллигентного вида пожилой мужчина, пошел своей дорогой, подумав, очевидно, что я просто пьян.

Смахнув слезы, понял, что мне действительно стало легче. Это были первые слезы после того, как навсегда простился с моей любимой Людочкой.

Тогда я не плакал. Тогда я умер, а мертвые не плачут.

“Прощай навсегда, ты – любовь моя первая”, – вдруг припомнилась первая строчка одного из юношеских стихов. Я попрощался с памятным местом, где родилась наша первая любовь, и медленно, на свинцовых ногах, ушел оттуда, где вдруг захотелось остаться навсегда.

Я шел по направлению к центральному парку. А вот и его обветшалый вход. Знакомая каштановая аллея. Скамейки вдоль аллеи. Как всегда – люди. Шахматисты, играющие на деньги. Просто отдыхающие.

Тут же припомнились строки одного из моих первых стихов:

Теплый майский вечерок,

Люди на скамейках.

Дует легкий ветерок

В парковых аллейках.

Словно ранняя весна,

Милая и свежая,

К нам девчонка подошла,

Робкая, несмелая.

Жизнь безоблачно текла,

Словно песня звонкая.

Но любовь ко мне пришла

Вместе с той девчонкой.

Эти слова об этом парке, и, конечно же, “та девчонка” – моя любимая Людочка. Она тогда, естественно, еще ни о чем не догадывалась.

И снова о ней, только из другого стихотворения той же поры:

Еще не знаешь, ты, что я тебя люблю,

Что жизнь свою тебе навеки отдаю.

Так знай, что, невзирая на года,

Я буду помнить о тебе всегда.

А может, она уже догадалась обо всем, причем, гораздо раньше меня? Хотя бы потому, что я всегда оберегал ее так, как никого другого. Это повелось еще со времен наших детских игр. А особенно страшно было за нее, когда мы играли в простой волейбол без сетки. Дело в том, что в соседнем доме жили сразу несколько будущих членов сборной СССР – будущих чемпионов страны и мира по этому виду спорта. Тогда они были такими, как мы. Разве что чуточку старше.

Правда, по-моему, у них было плохо с головой. И если мы просто играли, то эти “будущие”, постоянно норовили с силой погасить мяч. И казалось, они особенно торжествовали, когда гашеный мяч попадал в наших девочек, отбивая им руки, или другие части тела.

Я бросался под все их удары, направленные в сторону Людочки. Иногда, неумело падая, разбивался в кровь, но принимал их мощные удары на себя. Людочка сердилась. Она даже не понимала, что не сможет принять такой мяч.

Другие девочки откровенно плакали после особенно сильных ударов. Но когда играл я, ни один такой мяч не попадал в мою Людочку. А без меня она, похоже, играла редко, или вообще не играла. Особенно после того, как ее подруга Ирочка, рыдая от очередного сильного удара, сказала успокаивающей ее Людочке: “Тебе хорошо. У тебя такой защитник”.

А вот наша любимая скамейка в парке. Она уже, конечно, занята другими влюбленными. Я махнул им рукой, они помахали в ответ. Счастливые.

Мне хотелось еще посетить овраг, дно которого было выровнено так, что представляло собой ровную площадку приличных размеров. Это было место наших тренировок и футбольных баталий.

В школьные годы и еще пару лет после окончания школы, мы с друзьями, побегав часик-другой за мячиком, обязательно отмечали нашу очередную победу или поражение.

Пили отвратительный портвейн, прямо из горлышка и без закуски. Вот таким был наш спорт. Нет, не пойду в этот раз. Людочка сюда с нами не ходила.

Стадион “Динамо”, парашютная вышка, детская железная дорога – сколько связано со всеми этими местами. Нет, тоже не успею попрощаться.

Я вышел из парка. Влево уходило Московское шоссе. Вдоль него шли трамвайные пути – дорога моего основного транспорта. Здесь подряд размещались все памятные объекты, где я в разное время работал или учился. Завод ФЭД, авиационный завод, база нашего училища, харьковский авиационный институт, техническая база училища. Но мы с Людочкой здесь не бывали, а потому дальше пошел по нашему маршруту.

Обычно из парка поворачивали направо. Шли мимо военного училища, в стенах которого мне еще предстояло провести целых пять лет, и дальше – по центральной улице города.

Сумская улица – или харьковский Бродвей, как его называли местные “стиляги”. Сколько связано с этой улицей! Демонстрации и гуляния – и в праздники, и в будни. Здесь всегда многолюдно. Много молодежи – местной, и приезжей. Здесь всегда надо быть начеку. Но здесь все же менее опасно, чем ходить по более тихим, но отнюдь не спокойным параллельным улицам.

Я прошел центральную площадь города – площадь Дзержинского с памятником Ленину, мимо обкома партии. Махнул на прощанье харьковскому университету, который очень помог мне в освоении математики. Бросил взгляд на уникальное здание Госпрома с его телевизионной вышкой.

Следующий наш объект – парк Шевченко. Харьковчане чаще говорили – сад Шевченко. Он не такой большой, но ухоженный, в сравнении с центральным парком.

Я отыскал все наши любимые скамейки под огромными раскидистыми деревьями на открытых местах. На некоторых удалось немного посидеть, вспоминая наши с Людочкой разговоры из серии “обо всем на свете”.

Затем прошел через весь парк – к каскаду искусственных водопадов, откуда с высоты открывался чудесный вид на город. Это было одно из самых любимых наших мест – в центре города только отсюда можно было во всей красе наблюдать солнечные закаты. В годы нашей вынужденной разлуки я часто приходил сюда один. Мне было плохо. Я грустил.

И вспоминал, вспоминал, вспоминал.

Если б мог я в стихах передать

Те порывы моей души,

То волненье ее и ту боль,

Что заставила сердце страдать —

Неокрепшее, юное сердце.

Если б смог я в стихах передать.

Занимался багровый закат

Уходящего в прошлое дня.

Словно грустный, прощальный взгляд

Моей юности светлого сна.

Я навстречу закату бреду.

Солнце, милое, стой, погоди!

В темноте я свой путь не найду –

Хоть немного еще посвети.

Неизбежность меня страшит

Затеряться во мраке ночном.

День окончен. И нет впереди

Той, что сердце зажгла мне огнем.

Ничего, что светило звездой,

Освещая мой жизненный путь,

И что новою, дивной зарей

Разогнало душевную муть.

Я очень долго здесь не был. Это прекрасное место давно не вызывало иных чувств, кроме печали. Я вспоминал, как мы стояли на этом самом месте с моей любимой Людочкой и были счастливы.

Мы пришли сюда вскоре после памятного дня счастья. С того дня мы оба были в каком-то приподнятом, восторженном состоянии. Чувство взаимной любви подпитывало и окрыляло. У нас все стало получаться – и в школе, и дома. Мы стали более остро чувствовать и восторгаться красотами окружающего мира. Уже не таясь, подолгу смотрел на Людочку любящим взглядом, и она расцветала, на глазах превращаясь в красавицу. Иногда ощущал на себе ее взгляды, и это радовало необыкновенно. Она уже не отводила в смущении глаз, как раньше, а всегда награждала своей открытой, дивной улыбкой. Моя любимая.

В тот вечер Людочка любовалась фантастическими красками водной феерии нового, недавно построенного каскада, а я любовался восторженным личиком юной Богини, освещенным лучами заходящего солнца и бликами от струящейся воды, мерцающей и переливающейся всеми цветами радуги.

Под влиянием романтической обстановки этого чудного вечера, мне не терпелось сохранить в стихах свои ощущения неповторимости мгновения, и отразить в них, как пожелание влюбленным, переживающим это мгновение, любить друг друга до конца дней своих – так же сильно, как они любят сейчас. Как всегда, мысленно возникали и пропадали, какие-то строфы и рифмы. Шел обычный творческий процесс. А когда он заходил в тупик, в голове, как девиз, как колокол, звенели и будоражили две фразы: “И только смерть разлучит нас”, и другая – “Остановись, мгновенье. Ты прекрасно”.

В моем стихотворении сложились иные слова, но я всегда помнил эти ключевые фразы, когда впоследствии приходил сюда один. Они живо напоминали мне ощущения того памятного вечера. Отталкиваясь от них, я продолжал сочинять другие стихи.

И только теперь, когда впервые после смерти Людочки пришел к этому памятному месту, меня неожиданно, как удар молнии, поразил жуткий смысл фразы, вмиг показавшейся пророческой: “И только смерть разлучит нас”.

Слезы ручьями хлынули по щекам. Не видя ничего, бегом бросился подальше, чтобы никто не увидел, как безмерно страдаю без тебя, моя любимая, моя вечная невеста.

Постепенно успокоился. Надо спешить. Времени не так уж много. Дошел до памятника Шевченко, вышел из парка и пошел дальше по Сумской улице.

А вот и стеклянная струя. Маленький прудик, окруженный плакучими ивами. В центре прудика – домик для пары лебедей. Небольшая каменная беседка, из которой вытекает ровный поток прозрачной воды, создавая иллюзию непрерывно движущейся гибкой и бесконечной стеклянной ленты. Но нас с Людочкой больше, чем этот водный поток, привлекали чудесные плакучие ивы, склонившие свои нежные листочки до самой воды. А еще пара прекрасных белых лебедей.

Мы садились вон на ту скамеечку и любовались.

– Эти лебеди, как мы с тобой, – сказал Людочке на следующий день после дня счастья.

Она не ответила, но придвинулась ближе так, что я снова на мгновенье ощутил ее плечи и бедра, как тогда в нише. Очевидно, она тоже знала легенду о лебединой верности. И мне вдруг стало так хорошо, так спокойно.

Людочка, лебедушка моя белокрылая, почему же так и не успел стать твоим верным лебедем? Я устал парить в опустевшем без тебя небе – в одиночку, без цели, без желаний – уезжая сейчас из родного города, неизвестно, куда и зачем.

Я вдруг отчетливо представил мое лето в Крыму. Школа планеристов. Я совсем как белоснежный лебедь – один в бескрайнем небе. Набираю высоту в мощном восходящем потоке. Наблюдаю знакомые ориентиры. Курс – в сторону любимого моря. Вот и мыс Казантип. Вот и море.

А сейчас – это вожделенная цель, и она подо мной. Ручку чуть на себя – гашу скорость. Правая педаль, ручка слегка вправо-вниз – скольжение на правое крыло. Левая педаль, ручка чуть дальше по диагонали – крутое скольжение, переходящее в пике. Еще круче. Еще. Что дальше?

Момент удара о воду я, очевидно, не почувствую.

Людочка, любимая. А кто сохранит память о нашей бессмертной любви? Кто знает о ней больше, чем мы с тобой?

А сейчас я остался один.

Шекспир сделал бессмертными Ромео и Джульетту. Я не Шекспир.

Я и не Ромео, хотя ты любила называть меня этим именем. Но я люблю тебя сильнее, чем Ромео Джульетту. Я готов это доказать – моя любовь проверена временем. Я люблю тебя и сейчас, когда смерть разлучила нас.

Ромео не писал стихов своей Джульетте. Я же могу написать повесть нашей любви. Я могу включить в нее мои стихи, пусть несовершенные, но искренние. И все они посвящены тебе, любовь моя.

Эту книгу будут читать люди, её, возможно, прочтут мои потомки. И они сохранят, как эстафету, память о нашей большой любви.

Людочка, я не забыл, и буду помнить о данном тебе обещании – учиться всему и всегда.

Я вдруг понял, что рождается какая-то цель, которая сможет поддержать меня на непростом жизненном пути.

Так размышляя, и глядя на ивы, склоненные к зеленоватой глади пруда, я понемногу оттаивал душой, окоченевшей от могильного холода.

Наш маршрут в точке возврата. Полчаса ходьбы – и мы дома. Но я пройду только часть пути. Что ж, в путь.