Читать книгу В этот раз я родился… или Путешествие Души. Часть первая - Андрей Аксёнов - Страница 5

Первые солнечные лучики упираются в подбородок, щёки, нос, лоб, закрытые веки и поначалу, как могут, только чуть подогревают всё, но, не достигнув нужного эффекта, меняют свою тактику. Часть из них, что поактивнее и поизобретательнее, профессионально используя свою корпускулярно-волновую природу, осторожно, на ощупь, протискиваются меж кровяных сосудиков век, даже самых тоненьких. И вот там уже, внутри зажигают ярко-красные сигнальные, пробуждающие фонарики и светят ими через линзочки хрусталиков в дно моих глаз и дальше, через ниточки нервов, прямо в мозг.

Ладно-ладно! Всё! Вот теперь у них получается, и сна уже не будет. Но… Да! Похоже, не только из-за настырных солнечных лучиков, но ещё и потому, что…

А вот, понятно – опять со мною это…

Какой уж тут сон, теперь снова надо разбираться, где я и кто. С опаской от неизвестности, но со смирением от неотвратимости открываю чуть ослеплённые глаза и через красные щёлочки пытаюсь осмотреться. В келье уже совсем светло. Ну конечно! Ведь весна отошла уж. На дворе красный месяц июнь – зачинатель лета. Месяц цветов, птенцов и светлых ночей.

Ладно, а день какой сегодня? Ах да! – праздник Рождества Предтечи и Крестителя Господня.

Через русскую готику обоих окон, сквозь стеклянные, не слюдяные, пластины (как богато!) в келью врывается всё более мощный поток именно того самого солнечного света, который ослепил и окончательно пробудил меня.

Келья, понятно, монастырская, но большая, почти квадратная и богато убранная. В углу, почти напротив застеклённых окон-бойниц и слева от входа за массивной дубовой резной дверью большая печь. Она облицована изразцами с яркими экзотическими растениями, животными и птицами и переходит, похоже, частью своего огромного согревающего тела в соседнюю комнату, а топится монастырским истопником вообще из подвального помещения.

Под окнами стоит резная французская горка-секретер с выдвинутой столешницей-поверхностью для письма. На её тёмно-зелёном фетре выделяется венецианский серебряный резной изящный гарнитур для письма и серебряный же, но другой работы, подсвечник о семи потушенных с вечера свечах.

В чернильнице торчит оставленное с вчера перо, а ещё с десяток таких же ждут своего часа в серебряном гарнитурном стаканчике.

Меж яркого, но не главного тут гарнитура посередине столешницы смысловой доминантой располагается нетолстая стопка аккуратно разрезанных листков плотной бумаги. Всё это ещё с третьего дня заботливо заготовлено Иринкой, моей служанкой-послушницей. Господи, откуда я это знаю?..

Эта стопка бумаг притягивает мой взгляд и призывно манит к себе целиком. Чувствую, что притягивает, но и пугает неизвестностью. За прошедшие дни на верхнем листке образовались только задумчиво выведенные моим округлым почерком сиротливые слова «Книга глаголемая. Жизнеописание…».

Что означают они и в чём заключена магия пустых листов на столе, не понимаю, но разберёмся, а пока осматриваюсь дальше.

Слева от кровати, на которой я лежу, – небольшой ночной столик, на нём – подсвечник с задутой перед сном свечой и Евангелие в дорогом кожаном, тиснённом золотом переплёте с шёлковой тесёмной закладкой меж страниц. Там слова от Матфея: «Истинно также говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного, ибо, где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них».

Ещё на столике – маленький серебряный колокольчик, похоже, чтоб Иринку вызвать или кого-то ещё из прислужниц.

Рядом со столиком придвинутый на ночь мягкий стул – пара к горке-секретеру, на котором на ночь уложена монашеская одежда: подрясник, напоминающий об обете добровольной нищеты; пояс, ибо Господь говорит: «Да будут чресла ваша препоясана»; ряса; мантия и сверху клобук – словно шлем спасения и непостыдного упования. Надо же, и это я знаю откуда-то!

По правую руку от кровати – красный угол, в котором узкая дубовая, резная же кафедра, на которой стоит семисвечие, и там же дневное место Евангелия. Кафедра обращена к небольшому иконостасу, в котором – из родного Коломенского, от моей бабушки ещё (Царствие ей Небесное) – старинные и почерневшие образа Вседержителя и Казанской, а ещё совсем недавно писанная икона «Страшный суд». С потолка на серебряной цепочке свисает пред образами вечно горящая лампада из рубинового стекла.

На полу перед кроватью место ковра – подарка персидского посла. Ковёр таков, что при хождении по оному босыми ногами утопаешь в ворсе прямо по щиколотку.

Видно, что келья имеет вид недавно обживаемого помещения, при этом всё тут убрано дорого и со вкусом. Пахнет восковыми и отгоревшими в ночь свечами и чуть – свежей побелкой, по которой совсем недавно писаны жизнеописания Богородицы.

Теперь самое время оглядеть себя. Я лежу на спине, на огромной дубовой кровати с балдахином и резными колоннами по углам. Постельное бельё из дорогого тонкого, выбеленного льна, а также огромное, но практически невесомое стёганое пуховое одеяло, заботливо и искусно сшитое руками монастырских белошвеек и украшенное трёхцветной шёлковой гладью с витиеватой заглавной буквой «М».

Энергично откидываю лёгкое одеяло (в конце концов, надо разобраться!) и сразу понимаю, осознаю, что я – женщина, и не простая. Стоит ли объяснять, по каким признакам видно сие? Да по всем! Не знаю… ну вот – по рукам с длинными, тонкими пальцами и ухоженными ногтями, никогда не знавшими никакой работы, кроме, может быть, вышивания; по длинным ногам с тонкими щиколотками, никогда не ходившим босиком; по длинным, пышным блестящим каштановым волосам, чуть с проседью. Да и по остальному всему, что скрывает рубашка, но чувствуется.

Кстати, о рубашке – это вовсе не ночная сорочка, а монашеский хитон или власяница, но не из верблюжьего волоса или овечьей шерсти, как у других монахинь, а из тонкого и действительно дорогого льна с вензелем «М».

О недавнем постриге свидетельствует только простой, деревянный, тонко-искусно точёный крест – во свидетельство о крестных страданиях Сына Божия и в знамение последования Ему в несении своего креста.

Всё! Вот теперь всё! Вот оно! Всё встаёт на своё место. Становится очевидным и само собой разумеющимся – я Марфа! Царевна Марфа, дочь покойного государя Алексея Михайловича и сестра по отцу ныне царствующего государя Петра Алексеевича…

Но вот нет! Всё так, да не так! Не Марфа теперь уж! Марфой звалась в миру, а ныне, две луны как – по велению моего царствующего брата пострижена под именем Маргариты. И нынешней осенью ещё приговорена сюда, в Александровскую слободу, в Успенский монастырь, где брат приказал пристроить для меня к Распятской церкви-колокольне монастыря палаты, частью которых как раз является вот эта опочивальня-кабинет.

Вот теперь действительно всё. Вспомнилось и расставилось по своим местам. А ещё, и это тоже очень важно для меня сегодня, на столе лежат и ждут призывно пустые пока листы бумаги. Это будущее жизнеописание моё, биография по-научному. Странно, но вот после пострига вдруг родилась потребность глаголить.

Ой!.. Вот ещё новость! Что это?

Господи!.. Господи, Боже мой!.. Господи, как это странно!.. Необычно, удивительно, потрясающе! Вдруг чувствую, ощущаю что-то новое внутри себя. Это словно кишки шевелятся в животе, что ли, прямо ходуном ходят. И так вот уже несколько дней, по несколько минут, и всё чаще и дольше. Может, это болезнь какая? Надо будет дохтура, медикуса позвать. Пускай посмотрит.

Хотя… хотя зачем звать? Не обманывай себя, царевна-инокиня, и так всё ясно. Ясно становится уже, как только кровь перестала приходить, вот уже четвёртый месяц, однако сомневалась поначалу. А вот теперь всё, какие сомнения – грудь вон набухла как, да и плод зашевелился! И ясно, откуда всё – от любви, конечно, но ведь на старости лет уж! Странно! Удивительно!

Действительно странно, но ведь истинно, не молода уж! Сорок шесть лет тебе, подруга! Сорок шесть – это многова-а-ато! Думала, что жизнь уже заканчивается. Ведь не я первая, не я последняя – большинство царевен из нашей семьи, да и из Рюриковичей тож, вершили свою жизнь в обители Божьей. Сёстры мои, вон и Софья, и тётеньки Анна и Татьяна в монастырях прозябают и молятся во славу Господа. И я теперь тут, в Александровской слободе. Но вот вдруг чудом чудесным Господь осенил: и любовь, и вот теперь результат этой любви заявляет о себе в полный голос. Что теперь будет со мной? Господи Иисусе Христе, Сыне Божие, помилуй мя, грешную!

Ладно, что же, подумаю обо всём потом. А теперь вставать уж пора, надо идти к заутрене.

Короткий взмах колокольчиком, и услужливая Иринка уже входит в келью для одевания. Она расчёсывает и убирает волосы, помогает надеть рясу и всё остальное. Даёт выпить кружку студёной колодезной воды и сопровождает в летнюю церковь, где отец Иоаким уже начал праздничную службу в честь Рождества Предтечи.

Молитва, потом завтрак, но не в трапезной, а у себя (прислужницы подают). Потом три часа послушание, игуменья почтительно наложила только заботу о растениях в аптекарском огороде. Потом опять молитва и обед, после которого снова цветы. А вечером ужин, чтение Часослова и Псалтыри и молитва перед сном. Именно так теперь проходят мои дни, в общем-то, только цветами они отличаются от предыдущей теремной моей жизни.

Ах нет, не только этим, вот ещё потребность в писании появилась, которой не было ранее.

И вот снова листы «Книги глаголемой…» передо мной. Нет, скорее я перед ними. Волнуюсь очень, пожалуй, даже страшно. Зачем я это делаю? Для себя, для людей?

Пожалуй, для себя – это как исповедь да молитва во имя Господа на бумаге! А ещё ради чадушки моего будущего! Может, он прочтёт когда-нибудь и простит меня грешную и неразумную.

А с чего начать? Не знаю. Ладно, начну тогда с самого начала…

Родилась я в лето от сотворения мира семь тысяч сто шестидесятого или от Рождества Иисуса Христа, Господа нашего, одна тысяча шестьсот пятьдесят второго года, августа месяца, двадцать шестого дня, после полудня. По сему случаю в книге государевой соответственно написано было: «Бог разнёс царицу ребёночком… Дал Бог дитятко моленное, да непрошеное, не в том смысле, да не в ту силу: родилась дочь».

Батюшка мой, великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея великая и малыя и белыя России самодержец, хотя по прозвищу Тишайший, кроткий по нраву владетель, не мог не взволноваться рождением именно дочери, то есть меня… нужен был сын, наследник, царевич!..

Ладно, пусть так! Написано, и хорошо! Решено, надо полностью отдаться тому, что пишет рука. Поправлять потом буду. А пока по порядку.

Итак, царственный батюшка мой, Алексей Михайлович, на девятнадцатом году своей жизни озаботился богоугодным делом – продолжением царственного рода своего и обвенчался с матушкой моей милой, Марьей Ильиничной Милославской. По истечении девяти месяцев брачной их жизни, как водится, царственные супруги были утешены рождением сына одна тысяча шестьсот сорок девятого года, октября двадцать второго дня.

Но новорождённый брат мой, царевич Дмитрий, прожил, по воле Божьей, только не вступило год, скончавшись тож октября, шестого дня.

На третьем году брачной жизни своей царица-матушка моя родила дочь Евдокию, царевну, сестру мою старшую.

И по сему, глаголемому, я – третий ребёнок своих царственных родителей и вторая дочь.

По обычаям и по порядку быта, царь-батюшка в тот же час указал послать с благой вестию о моём рождении к боярам, окольничим и ближним людям, а также к гостям, и особенно к патриарху Никону, епархиальным архиереям и духовным властям и во все важнейшие московские монастыри, особливо в Троице-Сергиев.

На следующий день обычным чередом государь слушал благодарственный молебен в соборной церкви Успения Пресвятой Богородицы, а потом, по обычаю, следовало оповещение народу от царя и патриарха богомольными грамотами, что Бог простил государыню, благоверную царицу и великую княгиню Марию Ильиничну: родила дщерь, благородную царевну, великую княжну.

На радостях государь, встречая Новолетие одна тысяча шестьсот пятьдесят третьего года, сентября первого дня в соборе Успения вносил меня, своё новорождённое чадо, а через три дни крещена была, и наречено мне имя Марфа – в честь преподобной Марфы, матери преподобного Симеона Столпника, именуемого в народе словом Летопроводец.

Право слово – имя Марфы для нашей царственной фамилии не чуждо. Ведь инокиней Марфою именовалась моя прабабка, в миру Ксения Ильинична, супруга Феодора Никитича Романова. Впоследствии оный наречён станет патриархом всея Руси под именем Филарет. Марфою же ещё звалась одна из моих тёток, сестёр царственного батюшки моего, волею Господа нашего, скончавшаяся во младенчестве.

День же крестин был значимым для меня ещё тем, что в это одно время во всю свою жизнь я, так же как, впрочем, и другие меньшие и большие царевны, явилась для всенародного лицезрения в первый и последний раз. Ведь по быту нашему, теремному, после выноса царское дитя женского пола не показывалось уже более до совершеннолетия.

По рождению передали меня кормилице, которую привели к крестному целованию при клятвенном обещании и поместили в хоромах меньших царевен.

Мамкой мне определили Ульяну Петровну Шереметьеву, вдову из ближних бояр, помню ея хорошо и почитаю за любовь и верность безграничную…

Ну что же? И неплохо писано! Продолжаю.

Детство моё и юность проходят безмятежно, в тишине и спокойствии, в общении только с сёстрами да мамками и няньками. В любви, конечно, но без должного внимания со стороны милых батюшки и матушки. Все их родительские заботы в основном о рождённых после меня царевичах, наследнике Алексее, царевичах Фёдоре, Симеоне и позднее Иване.

Моими наиболее яркими детскими и девичьими впечатлениями являются царские поезда в Троицу, Покровское-Рубцово, Коломенское, Измайлово.

Вот как-то, помнится, двинулся такой поезд в Троицкую обитель о моих семнадцати лет, осенью, в Сергиеву память. Кроме батюшки и матушки, братьев моих и сестёр, поезд состоит из сопутствуемых по материнской линии: мам, казначея, постельниц, коих только за моими сёстрами и мной – меньшими царевнами – было пятнадцать человек, комнатных баб за ними же три человека, крестовых дьяков вообще пятнадцать человек. Кроме того, в том поезде было двенадцать мастериц, портомой – десять, боярышень девиц – девять, девочек-карлиц – пятнадцать. Со мной, как всегда, Ульяна Петровна Шереметьева и учительница Авдотья Пынина.

Надо же, я помню всё это, что, в общем, не удивительно. Ведь тогда, в этом богомольном походе, я впервые только и смогла украдкой на одного из сопровождающих дворян, красавца развлечься взглядом. Пылкость этого взгляда по юности лет я скрыть не могу, что тут же зорко уследила опытная в женских искушениях Шереметьева. Она догадливо и мягко поспешает развеять запавший в мою душу милый образ полюбившегося молодца. Да пуще того, сей боярский сын за улыбку мне спешно ея настояниями выпровожен из поезда и в близости своей я его не вижу более.

Этот богомольный поезд к Сергию запомнился, конечно, ещё тем, что стал последним с матушкою моей милою. Сего же года, марта третьего дня, я лишилась ея и искренне оплакивала с ещё только сорокалетним батюшкой, прожившим безмятежно в счастливом браке с лишком двадцать лет. Матушка моя покойная родила батюшке во всё это время пять царевичей и восемь царевен. В день ея кончины сиротами остались: наследник престола царевич Алексей – пятнадцати лет, по осьми годов – Фёдор, по четырёх лет – Симеон и по трёх лет – Иван. Кроме меня – царевны Евдокия, Софья, Екатерина, Марья и младшая Феодосия, которой не вступно было семи лет.

Далее, не минуло два года, как скорбел мой батюшка, ещё мужественный вдовец, и после ещё двух чувственных потерь – смерти сыновей своих, моих братьев, царевичей Алексея и Симеона, – сочетался января двадцать второго дня браком с девицей Натальей Кирилловной Нарышкиной и тем хотя и ввёл в государев двор царицу, но нам, детям своим, всё-таки не даровал матери, – а мачеху…

Государыня Наталья Кирилловна на полтора года старше моей сестры Евдокии и всего на год старше меня. Многих в семье нашей это опечаливает, но я горячо люблю ея и почитаю как государыню и мачеху за кротость и любовь к батюшке, государю нашему.

При этом положение и лиц, и сторон на царском дворе значительно изменилось: мои родственники Стрешневы и Милославские принуждены уступить место у престола Нарышкиным. Братья молодой царицы взяты в комнату, сказаны окольничими, отцу ея Матвееву сказано боярство. Среди этих событий царица влюблённому в неё супругу и моему батюшке, спустя с лишком год восторженной супружеской жизни, родила мощного ребёнка – сына Петра.

Таким образом, почти забыты были царевны – я и сёстры мои. Только радостью для нас всех стало одно: объявление государем нашим батюшкой наследником престола тринадцатилетнего царевича Фёдора, младшего, единокровного и единоутробного брата моего.

Всё это глаголемое неминуемо приводит к жестокой вражде меж роднёй нашей и Нарышкиных тож.

Сплетни, склоки, а позже и борьба кровавая двух семейств – вот, по несчастью, основное заглавие последующей жизни моей. В сие я вольно или невольно вовлечена без остатка.

Однако ж, прожив с Натальей Кирилловной ровно пять лет счастливой брачной жизни, только в зимний мясоед прихворнулось батюшке моему, государю, великому царю и великому князю Алексею Михайловичу. А января тридцатого дня, на сорок седьмом году от своего рождения он скончался, благословя – по праву первородства – царством объявленного им по себе наследника, старшего своего сына, моего брата Фёдора Алексеевича на пятнадцатилетием его возрасте.

На коротком царствовании братца моего милого Феденьки страсти семейные чуть поприутихли. Да ненадолго!

Поначалу придворный быт при Фёдоре значительно поменялся. Молодые бояре теперь бреют бороды, запрещено появляться в традиционных охабнях да однорядках. Больше теперь всё осваивают польские обычаи, стригут волосы по-польски и учатся их языку.

Озаботившись продолжением рода своего, государь Фёдор Алексеевич взял себе в жёны дочь смоленского дворянина Агафью Грушецкую. Их первенец и наследник престола царевич Илья Фёдорович, по воле Вседержителя, скончался как не вступило десять дней от роду, а несчастная мать его, царица Агафья, умерла на третий день по прошествии родов.

Неутешный государь и братец мой милый через полгода вторым браком женился на тёзке и милой сердцу моему юной Марфе Апраксиной, но, по воле Господа, по прошествии двух месяцев умер от scorbutusa бездетным и всего через пять лет после воцарения, не определив распоряжение относительно престолонаследия.

Вопрос этот вызвал значительные волнения в семье и во всём царском дворе. Не без крови, но, по счастью, разрешился венчанием на царство одновременно двух царей, малолетних братьев покойного государя Фёдора Алексеевича – Ивана Алексеевича и Петра Алексеевича при регентстве сестры нашей Софьи Алексеевны.

Вот тут, по моменту этому, жизнь моя сильно меняется. Софья, по живости ума своего и подстрекаемая дядьями нашими да другими боярами ближними, активно и цепко берётся за власть. Отодвигает решительно милую царицу Наталью Кирилловну с государем Петром Алексеевичем и их семьёй в сторону, отправив, чтоб глаза не видели, прозябать в глухую Преображенскую усадьбу…

Хорошо! Вот писано сие за три дни, помолясь, вечерами и ночами, под свечами монастырскими. Понимаю, что сие канва жизнеописания только, и мне позже надо подробнее расписать детские и девичьи годы свои.

* * *

А пока поразмыслю, о чём написать далее мне. Опишу в числе прочего жизнь свою как государева советника. Вместе с князем Василием Голицыным, головой Стрелецкого приказа Фёдором Шакловитым и другими ближними боярами государыня Софья Алексеевна, сестра моя, часто зовёт меня порядком в государственном совете сидеть и слово говорить. И про Польшу, и про Крымский поход, и про другие государственные нужды заботиться приходится.

Далее я писать буду про конец государыни, сестры моей, в правительстве.

Тридцать семь годов исполняется мне. Государыня, царевна Софья Алексеевна, несмотря на предостережения мои да тёток по отцу, благородных царевен Анны Михайловны и Татьяны Михайловны, всё же постоянно идёт на конфликт со взрослеющим братом нашим, государем Петром Алексеевичем.

Меж двумя партиями – Кремлём и Преображенским двором – усилиями близких людей сестры установились враждебность и недоверие. Каждая из сторон подозревает противную в намерении разрешить противостояние силовым и непременно кровавым путём.

В начале августа, седьмого дня, в ночь, несколько стрелецких глав доносят семнадцатилетнему государю Петру Алексеевичу в Преобра-женское ложную весть о покушении на него от сестры нашей, Софьи Алексеевны. Пётр от сего известия напуган стал и верхом скачет в Сергиеву обитель за высокие стены. Следующим днём туда же взгромоздились государыня царица Наталья Кирилловна да жена государыня царица Евдокия со всем Потешным войском.

От сего известия по Москве и в Кремле приключается великое сомнение и мешательство. По моему совету и тёток наших упомянутых, государыня Софья Алексеевна упрашивает патриарха Иоакима поехать в Троицу для замирения. Но в Москву патриарх не возвращается, а благословляет государя Петра Алексеевича самодержцем Всероссийским.

В конце августа по царскому указу многие стрелецкие начальники да рядовые начали уходить ко Троице.

Я, как могу, сдерживаю государыню, сестру свою, от кровопролития, и она на то решает лично ехать ко брату Петру во Троицу. Но в селе Воздвиженском остановлена была стольником Бутурлиным и боярином, князем Троекуровым. Они доносят государыне, что великий государь и великий князь не желает видеть ея и во Троицу не пустит.

По свершению сего и возвращении государыни Софьи Алексеевны в Москву приключается бегство бояр, приказных чиновников и стрельцов из Москвы в Сергиеву обитель. По Новолетию в Троицу уходит генерал Гордон – наёмная иноземная пехота.

Это всё! В правительстве сестры моей конец приходит. Рассудив об этом, государыня решает примириться с государем Петром Алексеевичем и просит меня и царевен Анну Михайловну и Татьяну Михайловну ехать в Сергиеву обитель. Мы обнимаемся тогда по-семейному с государем, братом и племянником нашим Петром Алексеевичем и получаем от него дозволение, а от патриарха благословение на всеобщее умиротворение в государстве.

При сём государь требует, чтобы сестра наша Софья удалилась, не мешкая, от правительства в Святодуховскую обитель, что в Путивле. А вскоре он решает, что держать ея вдалеке от себя не следует, и переводит в Новодевичью обитель. В монастыре к ней приставлена стража, но мне, сёстрам нашим и тёткам вход к ней разрешён без ограничений.

Но для меня главное, что там, в обители Святого Сергия, по велению Господню, встречаю я его среди стрелецких начальников.

Вот он, высокий, статный стрелецкий полуполковник Артемий Маслов. Это же именно тот боярский сын, который в царском поезде во той же Сергиевой обители невольно возбудил во мне, юной царевне, первый интерес к мужескому полу. Общение с ним сейчас снова сильно волнует меня. Да, конечно, я много старше прошлого, да и он уж сорока пяти лет, но всё равно по неопытности и оттого по смущению мы общаемся с ним коротко и отрывисто.

Я не знаю совсем, как это бывает, и что она такая вообще – эта любовь. Но то, что сейчас от этого разговора происходит в моей душе, – совершенно ранее не познаваемо было.

На следующий день, чуть придя в себя, приказываю своей приближённой боярышне узнать подробно про Маслова всю подноготную. И доложила потом, что он женат уж десять лет, имеет троих детишек и дом каменный неподалёку от Поганых прудов в Москве. Услышав сие, я печалюсь сильно, а потом уговариваю себя, что с этим полуполковником у меня и не может быть сходства. Великая государыня, царевна, да стрелец, хоть из боярского рода, – суть «птицы не одной стаи». Пытаюсь забыть всё, и, пожалуй, у меня получается.

Девять годов не видала я своего милого, да пришлось свидеться по случаю, Господом предначертанному.

Я к тому году от правительства была отставлена уж давно и вернулась к своей спокойной и скучной теремной жизни. Государь же и брат наш Пётр Алексеевич по активности своей с Посольством Великим в Европе уж давно пребывал. Слышала я, что по Крымским походам случилось средь стрельцов великое возмущение.

По свершению лета, пред Новолетием в Коломенское и прискакал ко мне мой милый, уж полковник стрелецкий. Сказывает, что государя Петра Алексеевича, по слухам, уж убили давно в Посольстве и подменили антихристом и самозванцем. Стрельцы при сём возмущении снова хотят видеть сестру Софью Алексеевну в правительстве. Много что ещё говорит, я и не помню, разум замутнён есть от вида его бравого. Там же в холодных сенях и взял он меня, на то согласие моё несмелое получив.

Я опишу позднее сию встречу подробнее, помню всё до мельчайших подробностей. Мы много после говорим с милым моим, он рассказывает о походах, южных странах, о том, что вдовец уж три года.

Провожаю его от себя в конце этого длинного дня и заверяю, что с сестрой говорить буду, но писем в стрелецкие полки посылать не буду. А того больше, просить буду сестру свою Софью Алексеевну тоже не иметь со стрельцами сношения никакого. Говорю ему, что против государя, нашего брата Петра Алексеевича никакое сопротивление чинить не буду.

На сии слова мои он не гневается, а только обнимает, целует и просит благословить его до следующей встречи нашей. Я осеняю его крестным знамением, но на душе чувствую и любовь светлую, и скорбь, необъяснимо сдавливающую.

Брат наш, великий царь и великий князь Пётр Алексеевич, сам тогда после разгрома стрелецких полков допрашивает нас с сестрой Софьей. Разговор очень жёсткий, брат сильно гневлив, но пыток не допускает.

Я волей-неволей признаюсь, что говорила Софье о приходе на Москву стрельцов, об их желании видеть ея, Софью, на царстве, но при этом Богом клянусь, что никакого письма ни я, ни она не передавала стрельцам.

При этом моя постельница сверх того оговорила меня, что посещаема была стрелецкими полковниками, будто бы получила челобитную от стрельцов, и от нея, сестры Софьи, шло письмо к полкам.

На это сестра Софья, спрошенная государем про письмо, переданное стрельцам от ея имени, отвечает: «Такова письма, которое к розыску явилось, от меня в стрелецкие полки не посылалось. А что они, стрельцы, говорят, что, пришед было к ним из Москвы, звать ея, царевну, по-прежнему в правительство, и то не по письму от нея, а, знатно, потому, что она была в правительстве».

От переживаний я плохо помню те дни. Помню только хорошо заступничество патриарха Адриана. Дай Бог ему здоровья, он смиренно, но активно упрашивает государя, брата Петра, не судить нас с сестрою сурово.

После допросов дорогая моему сердцу, но своевольная сестра Софья оставлена на жительство в том же Новодевичьем монастыре под постоянною стражею изо ста солдат. Но по слову брата Петра, чтобы впредь никто не мог желать ея на правительство, пострижена в монашество под именем Сусанны того же года, октября двадцать первого дня.

Ну а я, которая сама призналась, что сообщила сестре о приходе стрельцов на Москву и желании их видеть ея, Софью, в правительстве, в тот же год и месяц царским указом отправлена на жительство в «Грозные» места.

Поместилась я в монастыре жить у большой колокольни в наскоро поставленных покоях: на царском своём дворе, в Успенской обители, что у Грознаго при Александровой слободе, вверху на хоромах при Страстях Христовых. Тут есть опочивальня, про которую уж сказано было, сени – тёплая горница, назначенная для сенных девушек и прислужниц, клеть или холодная горница, кладовая, предназначенная для хранения вещей, а в летнее время и для отдыха. Под клетями – повалуша, что для отдыха, даже для приёма близких и родных, иногда для поклажи. Всё это отдалённо подходило к моему двору в московском тереме, но сейчас это не главное.

Главное то, что в это моё пристанище прискакал милый мой. Свершилось сие вот уже четыре месяца тому. От этого неожиданного визита сердце моё поворачивается, о нём ведь и не мыслю теперь. И брату на дознании о нём не сказала ничего. Да ещё постельница, Бог ей судья, что оговорила, о милом моём всё же умолчала.

На три дни милый мой останавливается в окрестностях и приходит ко мне, таясь, после вечерней. И живём мы с ним как муж со женою и говорим без устали. Он рассказывает, что скрывается от суда царского, что многих стрельцов, что на Москву шли, уж нет или сосланы, что едет в Тобольский край, чтобы укрыться окончательно.

Эти дни стали единственными супружескими днями с милым моим, и понесла от него.

Сие свидание не осталось секретом, и на тот же год, мая двадцать девятого дня, я пострижена в монашество с именем Маргариты, да с тем и пребываю поныне.

Позже, как во славу Господа Бога встретили мы Новолетие одна тысяча шестьсот девяносто девятого года, и живот мой сильно виден приключился, в монастырь прискакал нарочный от государя, брата моего, Петра Алексеевича. Затянутый в зелёный мундир Преображенского полка, он с почтением и по сану моему вручает письмо за гербовой сургучной печатью и оговаривается, что ему приказано ждать прочтения и ответа последующего.

Не ожидая ничего хорошего от этого визита и письма, с волнением я сажусь в кресло у секретера и ломаю сургуч. С трепетом разворачиваю казённую бумагу и с трудом вчитываюсь в известный давно, но по-прежнему малоразборчивый, порывистый почерк брата Петра.

«Сестра Марфа (тут же имя Марфа зачёркнуто и поверх него написано имя Маргарита), здравъствуй!

Объявляю тебе, что мне донесено положение твоё. О сём зело опечалился, но осуждать не буду. Судом моим осуждена уж за дела иные. А на сей посыл только Господь Бог тебе судья да ты сама.

Однако негоже плоду от царевны-инокини незаконным быть.

И по сему, как народиться, сразу забран ко мне будет, и всё в тайне сохранено. Не взыщи на то! Я глава семьи!

Ежели милостию Божией дочка родиться: к миру. А коли волею Его и молитвами твоими – сын, мне сподвижники и солдаты зело нужны.

Детё твоё, сестра Марфа (опять зачёркнуто имя и поверх написано Маргарита, похоже, перечитывал написанное и правил усердно), я окрещу и воспитаю сам. Сомнения не имей. Титул и земли получит и фамилию будет носить Петрову, али ещё какую, думать буду.

Для родов и ребёнка ради шлю тебе лекаря от себя. Не чаю больше пяти дней или недели задержатца, и, упъравя все дела, поедет на почьте к тебе.

Дай Боже, чтоб ему скоряй быть и здорово застать.

Остальное сей доноситель, денщик мой Гришка Чернышёв, тебе волю мою на словах поведует.

Писано из села Преображенскаго, в лето от Рождества Христова одна тысяча шестьсот девяносто девятого, октября первого дня.

Piter».

Прочитала вот, и чуть спокойнее становится. Милостив государь, и слава Богу. Да и правда, что ж! Ведь то, что мне, инокине, суждено будет собственное дитя воспитать, и не рассчитывала даже. Хотя надеялась. Тяжело отрывать ведь от сердца кровинушку свою, кто ж такое пережить может? Но что делать, я ведь не простолюдинка какая и не боярская дочь, а царевна, да инокиня тож, и этим всё сказано. Глава семьи и государь велел, значит, закон сие.

Поплакала я горько, помолилась, и ещё поплакала, и помолилась. Писать государю, брату моему, на сие его послание не стала, зачем. Отрядила только денщику Чернышёву передать на словах покорность слову великого царя и великого князя, да здорову быть.

Действительно, через неделю прибыл ко мне почтой дохтур государев, Пётр Постников. Улыбчивый и разговорчивый молодой человек. Заглавным делом рассказывает, что первый из Московского государства получил степень доктора философии и медицины в латинском городе Падуе, а до этого окончил Славяно-греко-латинскую академию в Москве. Служит при царском дворе дипломатом и переводчиком и недавно с посольством брата Петра объехал всю Европу. А ещё сказывает, что переводит Коран – магометанское священное писание – на русский язык с французского перевода.

Приступает после к осмотру и хмурится тут сильно. Говорит, что плод силён и развит, но в неправильном предлежании пребывает, что без чревосечения или королевских родов тут не обойтись. Латинское слово caesarea мне, конечно, знакомо, и что оно означает – тоже. Как известно, бабка моя, тож Марфа, таки родила чревосечением своего сыночка Никифора Никитича, да жива осталася и потом родила сама ещё четверых детишек.

При сём лекарь мой заявляет и успокаивает, что сам принимал уже такие роды и надеется на лучшее. Что ж, так тому и быть, значит, и сие испытание Господне мне предначертано.

По введении государем монополии на торговлю лекарственными средствами оные, по нужде и рецептуре Постникова, доставлены были из Главной аптеки, что напротив Чудова монастыря. Morphinum же – через Новую аптеку, что близ Посольского приказа на Ильинке.

И вот, выждав и помолясь вместе с сёстрами Богу нашему Иисусу Христу и Матери Его – милостивой заступнице нашей, приступили.

Далее не помню почти ничего. Очнулась раз, когда мне сказали, что родился мальчик, здоровый и сильный, и тут же забран с двумя нанятыми кормилицами и государевыми нарочными во главе с известным мне уже Гришкой Чернышёвым. Ещё через месяц было, очнулась, по словам дохтура, что родильная горячка у меня, но, волею Господа, дело уже идёт на поправку.

А потом, совершенно пустая и тихая, отходила долгие полгода в скорбных мыслях и молитвах в дальнем скиту, что на месте впадения реки Серой в Ширну. Мёд, да баня, да река студёная – вот что спасение моё, по воле Божьей. Постепенно я возвращаюсь и только думаю о том, зачем Господь спас меня, подведя только к «порогу»?..

Точно, не авось, но теперь я уверена – для молитвы, а что я могу ещё? Для молитвы за государя и судью моего, за всю семью нашу, за мальчика моего, за всех страждущих и отвергнутых да за всех безвинно наказанных. В этом теперь моё предназначение, а может, таковое с рождения предначертано Господом было?

После краткого жития моего во скиту я долго не прикасаюсь к жизнеописанию. Молитва да только молитва в тишине и безмолвии становится для меня целью и смыслом, да счёт годам прожитым упущен, а сыскивать его снова, может, уж нет никакого смысла…

Больна я теперь стала совсем! Ноги еле ходят и язвами покрылись, суставы вот так ноют, а ещё зубы, ровно как у государя, братца моего милого, Фёдора. Днём и ночью, постоянно всё так болит, что одна молитва во Господа нашего Иисуса Христа облегчение приносит немного. При этом пишу уж второе письмо дохтуру с мольбой приехать в Александровскую слободу от хвори моей, но тщетно.

И вот решаю написать как-то письмо государю моему, любезному племяннику, благородному царевичу и великому князю Алексею Петровичу о своём состоянии.

И, о чудо, вскорости совсем, лета от Рождества Христова одна тысяча семьсот шестого года, он неожиданно приехать изволил ко мне, своей родной тётке, тайно, проездом к матери своей Авдотье Фёдоровне, жене брата Петра, что подвизается в Суздали, в Покровской обители. Там, по ссылке, впоследствии повелением государя-царя, мужа своего, пострижена будет от некоторых ея противностей и подозрения.

Действительно чудо, вот он стоит передо мной – государь, племянник мой, помню ведь его девяти лет от роду. А вот сейчас взрослый уж совсем, с пробивающимся пушком под носом и на подбородке, в парике, европейском платье, при длинной боевой шпаге, высоких дорожных сапогах, что подвязаны к поясу серебряными цепочками.

Обнимаю его сердечно, но чувствую сразу, что напряжён он. Говорит, что неминуемо ожидает гнева государя, отца своего, и не хочет посему даже в кресло присесть. Ведь даже здешняя игуменья непременно донесёт Тайной канцелярии, в Санкт-Питербурх. Продолжает, если что надо, готов с оказией весточку передать да поскачет дальше в Суздаль немедля и без дальнейших остановок.

Я Бога ради умоляю его рассказать о дитятке моём, жив, здоров ли?

Алексей знает и рассказывает участливо, но скупо. Говорит, что сейчас князь Пётр, сын мой, семи уж лет, живёт в Преображенском селе. При нём для воспитания, велением великого царя и великого князя Петра Алексеевича, поставлен гувернёр по-нынешнему и учителей множество, уж не мамки с кормилицами. Учат его языкам: английскому, немецкому и французскому, математике, как, может, по учёной дороге пойдёт, а также верховой езде и фехтованию – коли по военной. Приписан он был к драгунскому полку нижним чином с рождения, а не вступило полгода, как получил первый офицерский чин. И вообще – мальчик живой и смышлёный.

За те несколько минут, что Алёшенька рассказывает сие, муки мои телесные даже оставили меня в своём усердии.

Я обнимаю его на прощание и, чуть замешкавшись для осмысления, решительно передаю все бумаги с жизнеописанием своим. Рассудив при сём, что, может, Петенька мой прочтёт по совершеннолетию, а мне уж они и в тягость, пожалуй. Точка поставлена!

А ещё я прошу государя моего Алексея Петровича передать письмецо, третьего дня написанное для сестры нашей Натальи, и очень прошу его на словах передать и делами посодействовать в приезде по мою немощь дохтура, срочно.

Свернув всё, вкладывает государь моё письмо и другие бумаги в дорожную сумку и, коротко обняв, без слов выбегает прочь…

Ещё ровно до вечерней молитвы мне хватило без боли, а потом, снова смирившись, я приготавливаюсь к бессонной ночи.

За сим, не вступило года от приезда племянника моего, и я принимаю решение всё же уйти из этого мира. Сие происходит на четвёртый год по учреждению моим царственным братом Петром Алексеевичем своей новой столицы, Санкт-Питербурха.

К сожалению, уйти приходится, ничего не поделаешь! Тож по причине тяжёлых родов, мучительной болезни да и усталости сильной.

По прошествии месяца с лишком по моей кончине объявлено в государстве всенародно о казни последнего из стрелецких вождей, Артемия Маслова. Кроме казнённых и сосланных, семьи стрелецкие по решению суда высланы из Москвы, стрельцы из провинциальных полков разжалованы в простые солдаты, а их семьи записаны в посадские. Сим завершается государево разбирательство событий осьмилетней давности.

А ещё много позже, в Персидскую кампанию одна тысяча семьсот двадцать второго года, июля двадцать третьего дня мой благодетельный брат, великий царь и великий князь Пётр Алексеевич отправил в Эндирейское княжество корпус генерал-аншефа Андрея Ветерани с приданными ему тремя ротами драгунского полка полковника Андрея Алферьевича Шневенца. К полудню на них напали войска местных владетелей Айдемира и Чапаншефкала и много побили тогда русского войска.

В том бою чеченской стрелой был сражён ротмистр, князь Петров Пётр Петрович, двадцати трёх лет от роду. Его денщику из вольных донцов, по счастью, удалось тогда вывезти тело князя Петра с ратного поля и схоронить в тайном месте, по дороге в главную «квартиру».

Позже, решением полкового командира, за неимением наследников, воинское имущество князя, включающее коня и двух лошадок с обозной телегой, амуницию и оружие, девять рублей серебром и другое по мелочам, было отдано за геройство в собственность денщику, по выходу оного в отставку. При этом толстую кожаную папку с бумагами погибшего командир передал полковому архивариусу для последующей описи по окончании кампании. Среди прочих бумаг в той папке была стопка посеревших листов, исписанных округлым женским почерком с заголовком на первой странице: «Книга глаголемая. Жизнеописание царевны-инокини Маргариты, урождённой Марфы Алексеевны Романовой».

Но тут, по воле Вседержителя, случилась оказия – полковой обоз попадает в горскую засаду от владетеля Айдемира. При этом весь русский персонал стал перебит без остатка, а часть обоза и архив безвозвратно утеряны.

Да, и ещё, имение убиенного в Персидской кампании князя Петра, осьми десятин земли и в тысячу крестьянских дворов, что близь города Пскова, отходит в казну.

Но я об этом, конечно, ничего уже не узнаю.

Игуменья при погребении моём скажет: «Инокиня Маргарита Алексеевна прожила жизнь свою монастырскую в подвигах покаяния и смирения. Для нея только и радости было, что церковь Божия». А я бы ещё добавила: «…да дитятко, по воле Вседержителя рождённое!»

На надгробной плите моей напишут: «В лето от сотворения мира 7215 года, в лето же от воплощения Спаса Христа Господа нашего 1707 года июня месяца в 19 день, на память св. Апостола Иуды, брата Господня по плоти, в 12 часу дни преставися отъ маловременнаго жития сего к безконечной жизни раба Божия, великаго государя царя и великаго князя Алексея Михаиловича, всея великая и малыя и белыя России самодержца дщерь его, великая государыня, благородная царевна и великая княжна монахиня Маргарита Алексеевна, жившая в сей обители в монашеском образе с осьми лет, шесть месяцев и двадцать два дни, а от рождения всего жития ея пятьдесят пять лет, семь месяцев и одиннадцать дней. При последнем же сего света отшествии, не восхоте, якоже достоит ей, в церкви особливо положитися, но изболи и заповеда с любовью, смирения ради своего, в сей усыпальнице, со убогими монахини, во общей гробнице почивати до дне страшнаго пришествия Христова и общаго всех мертвых воскресения. По изволению сестёр ея благоверных государынь царевен Марии Алексеевны и Феодосии Алексеевны перенесены мощи благоверный государыни царевны монахини Маргариты Алексеевны под церковь Сретения Господня».

Рядом со мной пожелает быть погребённою и любимая сестра, царевна Феодосия, скончавшаяся в Москве в лето Рождества Господа нашего Иисуса Христа одна тысяча семьсот тринадцатого года, декабря четырнадцатого дня.

А ещё через несколько лет родная моя племянница, императрица Анна Иоанновна, в бытность свою в Москве послала нарочного в Александровский Успенский девичий монастырь достать ей масла от неугасимой лампады из рубинового стекла, теплящейся в монастырской усыпальнице над гробом царевны-инокини Маргариты Алексеевны. Масло, сказывают, было доставлено Ея Величеству за кабинетскою печатью.

Но мне это всё уже не важно…

Я уже давно в пути!..