Читать книгу Ювелирный мастер - Андрей Андреевич Храбрый - Страница 5

Молодой человек стоял у могильной плиты. Последние лучи вечернего солнца освещали имя на каменном фоне: Воронтова Екатерина Михайловна. Фотографии не было. Только буквы и цифры годов жизни: 1991-2017.

Он бережно опустил букет из ярко-красных гвоздик. Каждый цветок был тщательно выбран покупателем: без обломанных и покусанных листьев, без ободранных лепестков. Растения охватывала широкая красная лента с бантиком, плотно сжимающая зеленые стебли. Цветы легли на землю с редкой и невысокой травой местами выцветшей. Легкий ветерок обдувал лепестки недавно срезанных стеблей и развевал волосы стоящего.

Человек стоял неподвижно более десяти минут. Размышлял, смотря на одну единственную могилу среди множества других. К хрупкому чувству принятия в гости как бы стучались воспоминания, которые отчетливо запомнились за короткую жизнь и сейчас приобрели небывалую яркость, а потому и били намного сильнее. Мысли, поступки, характеры индивидуальны для каждого, однако абсолютно для всех существует нечто общее, и одно из них – горечь. Всего лишь обобщающее понятие, по-разному выражающееся в неодинаковых телах. Кто-то через несколько лет не сумеет удержать рыданий, а кто-то другой, после того, как засыплется землей могила, молча, без слез, закроется от мира в комнате. Кто-то поддастся пьянству, кто-то углубиться в науку или творчество. Бесконечное количество самых непредсказуемых и необъяснимых поворотов ничтожно крошечных искорок планеты Земля. Каждому даются собственные переживания, в некоторых случаях схожие по ощущениям, однако различные по глубине или причине. Людей сближают лишь общий инициатор – горе – только вот дальнейшая дорога эмоций у каждого своя.

Вороны и их самки скрывались в густой листве деревьев, наиболее смелые приземлялись на сухую землю, вольно и гордо расхаживая по ней. При этом издавали в молчаливом, безлюдном месте истошное карканье, которое раздражало барабанные перепонки, вызывая неприязнь. Человек, боящийся этих птиц, непременно бы вздрагивал, заслышав пугающие звуки, и с округлыми, встревоженными глазами хватался бы за рукав рядом стоящего, а такие люди одни не приходят. Нагоняющее страх место, давящее царящей пустотой и холодность торчащих камней, вороны же несколькими взмахами крыльев запрыгивали на кресты и плиты, внимательно рассматривали своими маленькими черными глазками единственного стоящего, словно ожидая подачки.

– Не часто же приходится встречать здесь молодых людей.

– Я был бы счастлив не приходить. – Тихо и размеренно проронил он.

Нарушивший покой понимающе согласился.

– Мать?

– Жена.

– Сожалею. Что тут поделать, иной жизни не существует. – Сторож вздохнул, и хриплый голос замолк – послышалось бряканье тонкой цепочки карманных часов. – Уже очень поздно, не вздумайте разрывать могилу, ведь сейчас самое подходящее время. – Старческий смех смешивался с карканьем, но обстановку так и не разрядил: молодой человек по прежнему стоял, как застывшая статуя. Только пара слезинок оставила мокрый след на щеках.

На землю пролился вечерний, красновато-оранжевыми отблеск. Зеленая и светло-желтая трава, колыхаясь, переливалась природными красками, но никто не замечал этой красоты. Все-таки кладбище – не место для любований. Чтобы дивиться деревьям, кустарникам, травам, созданы парки…

– Скоро уйду, не волнуйтесь.

Старик стоял рядом, несколько минут молчал, может, огорчился неудавшейся шутке, однако в любом случае понимал, что место для нее не предназначено, когда человек заново переживает разрыв.

– Всё в порядке?

– Да, конечно.

– Бывают случаи, когда и полицию приходится вызывать, представляете? Здесь недалеко сторожевая будка. Уже почти лет десять сижу в ней. Так вот, – хрипло кашлянул. Человек, с которым болтал сторож, все также смотрел в одну точку, не поворачиваясь, как будто за спиной, кроме птиц, деревьев и могильных плит больше никого не было, а льющиеся звуки – не слова, а шелест и карканье. Старик делился скопившемися переживаниями, не упускал ни единой мысли, несмотря на предположения о том, что, возможно, его речь не достигает ушей адресата. – Так вот, как-то месяц назад, во время вечернего обхода, послышался истерический плач. Сначала думал, мол ничего страшного, поплачет женщина и успокоится. Как бы нет. Она рвала волосы, царапала руки. Жалко стало бедняжку. Хотел ее успокоить, да она ни в какую. Пытался поговорить, а она не слушала, все рыдала и рыдала. Спрашивал про дом, родственников, предлагал вызвать такси – ничего не отвечала. Даже не ответила на приглашение выпить кофе с коньяком – мне в мои года уже ничего не жалко. Только поболтать с кем-нибудь хочется. Жутко хочется. За всю свою работу лишь и видел, как люди теряют, и ни разу, как обретают. – Вздохнул. Шумно и устало. Горько. – За эти десять лет я вынуждено выучил чувства скорбящих и тогда в какой-то степени понимал эту женщину. Лет ей эдак около сорока было, не больше, может, конечно же, меньше. Хотя в этом проклятом месте, – демонстративно сплюнул, придавая ценность словам, – всем хочется дать больше, чем действительно есть. Только вот полицию всё-таки пришлось вызвать, жутко не хотелось, но работа велит, иначе нельзя. Ее забрали, а после я молился о том, чтобы с ней обошлись как можно мягче, и об этом же просил сержанта.

Воронтов остро чувствовал, как пожилой сторож рвался выговориться. Избавиться оттого, что скопилось за весь молчаливый день, а, может, и не за один. Молодому человеку не хотелось ни слушать, ни говорить. Неподходящий момент. Встреться они в парке или вагоне метро, то он, не колеблясь, уделил бы внимание. Сторож приблизился к нему на кладбище, на своей работе, когда человека охватила тягостная скорбь, и поэтому эгоизм по отношению к окружающим закрыл его от внешнего мира. Воронтов сдерживался: не позволял вырваться эмоциям. Крылья носа расширялись и сужались – слезы не текли. Им определенно препятствовало присутствие постороннего. Вот он поднес рукав к лицу и через мгновение устало повернулся – лицо взаправду перестало соответствовать цифрам в паспорте, от горя приобрело дополнительных пять лет. Положительно настроенный лад внезапного собеседника не оказывал спасительного воздействия, однако именно такому старику, с чистой совестью, без сожаления, легче всего открывать тайну за тайной скомканной души. Незнакомые люди. Слушают так, будто кто-то кричит в вакууме. Думают о завале на работе, или вспыхнувшему скандалу между близким, или же о финансовой недостаточности. Не понимают доверенных, протянутых в иссохших кулачках переживаний, и не желают понимать: зачем внедряться в излишнее, чужое? Если же найдется внимательный слушатель, то изливающий душу вновь уверует в божественного посла и станет долгое время благодарить человека, который всего-навсего молча постоял рядом, не зная, что ответить, даже несмотря на то, что тот прохожий буквально дня через два забудет о встрече. Разве этому сторожу более требуется? Потерявшемуся человеку достаточно ухватиться за притворный интерес, чтобы шея освободилась от удушающей пустоты и в сжатые легкие со свистом ворвался свежий воздух, ведь только совсем отчаявшийся станет подходить к незнакомцу на улице, чтобы доверить душевные тайны. Забытые люди нуждаются в помощи: они ждут добра толпы.

Молодой человек не перебивал, позволял говорить сторожу. Только молча слушал, погрузившись в раздумье.

– Поначалу, когда я только устроился сторожем, нервы так и трепались этих надгробий. Уволиться думал, но вариантов-то маловато для моего возраста. Пугало все: птицы, деревья и, тем более, молчаливые камни, под которыми хранятся человеческие останки в гробах. Жутко, правда? А представляете, каково ночью, когда приходится обходить по нескольку раз?

– Верно, жутко. Я бы не смог и дня вынести.

– И я бы не смог, будь кто-то из моих похоронен здесь. И чужие покойники стали испытанием, но… Нет, – мотнул головой, шурша формой, – это нечеловеческая мука. Честно говоря, – продолжал тот после короткой паузы, будто вспомнив крайне важное, – В первые месяцы я был рад увидеть всякого только из-за страха оставаться одному, а сейчас – из-за скуки.

Сторож болтал с впечатляющей для возраста скоростью, казалось, будто из трухлявого рта, скрытого в седых волосах, сами по себе вырываются слова, да так, что губы не поспевают за ними шевелиться. Воронтов слушал ещё несколько минут, посматривая то на сгущавшиеся тяжелые облака темно-металлического цвета, то под ноги на темнеющую без светила траву.

– Знаете, мне уже пора идти. Время, понимаете ли. – Воронтов указал пальцем на часы. Старик достал свои из кармана, потом взглянул наверх, как будто сверяя стрелки с небом.

– Да, конечно, всего хорошего.

– Вы очень добры. Как ваше имя?

– Иван Сергеевич. – Этот человек по-детски обрадовался вопросу и энергичнее прежнего произнес имя в слух.

"Будет ждать новой встречи, -уверенно думал Воронтов, – да, такие всегда надеются на пять или, если повезет, десять минут облегчающей болтовни. Одинокий человек: вместо друзей радио в будке или небольшой старый телевизор. Что же старику до них: только слушать можно, а обмениваться размышлениями все равно не с кем. Даже если бы он завел пса, то ничего бы, по сути, не изменилось: тот, кроме тявканья, умных фраз или слов поддержки не выдаст. Впрочем, не каждый человек на такое способен. Многое зависит от ситуации".

– Может, ещё увидимся, Иван Сергеевич. – Лицо старика засияло наивной улыбкой. В глазах, над которыми нависали густые, длинные серые брови, теплилась надежда. Он, хромая, прошел с молчаливым посетителем несколько рядов могил, и свернул в свою сторону, бойко закончив очередной свой рассказ.

Воронтов двинулся от Новодевичьего кладбища к ближайшему метро: Московские ворота. Маленькие капельки с темного неба без приглашения и оттого колеблясь спускались на землю. Зажигаемые фонарные столбы освещали многочисленные ириски дождевой воды только у самых лампочек. Морось плохо чувствовалась кожей, а вдали превращалась в тончайшую простыню.

Машины совсем редко прокатывали по площади, припаркованные стояли всюду, и Триумфальная арка, естественная, не окруженная гудящим потоком автомобилей, и одинокая высилась в полной своей красоте, какую придали ей влюбленные архитекторы. Величественная и прекрасная. Гордая, с трофеями из оружия и доспехов на аттике.

Он пару минут стоял около входа в метро, смотрел на подсвечиваемое сооружение, которое закрывали грязные ларьки и вдруг почувствовал нескончаемую грусть, и выдыхал сигаретный дым. Человек в городе миллионнике, среди множества различных лиц, у каждого из которых своя захватывающая история, почувствовал себя одиноким без одного единственного, самого нужного. Скучал исключительно по той душе, что год назад вырвалась из плоти. Воронтов отчетливо понимал, что это только нужно пережить, что это только послевкусие после мрачного места. И он также знал, что сегодня придется задержаться на улице как можно дольше: вся ночь раскрылась специально для успокоения тревожного сердца.

Он бросил окурок в урну, взял одну из последних газет у метро, бегло окинул заголовки и, не увидев ничего интересно, швырнул на место.