Читать книгу Фатум. Том второй. Голова Горгоны. - Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский - Страница 16

Антонио беспокойно прищурил глаза – нет, не нравилось ему все это, хоть сдохни! Тереза! Дочка! Ее слова – горячие пощечины – готовы были испепелить его дотла.

– Тварь – она и есть тварь! Сучка неблагодарная! Дура! – Муньос дохлебал остатки вина, грязно выругался и сунулся за табаком.

«Дьявол! Мне пятьдесят! А я, будь проклят… не сделал еще ни одного честного поступка! Если не считать, что народил дочь, да…» – тут он, правда, поперхнулся, призадумался и почесал плешь. «Господи, Боже ты мой!» – ее изумрудные глаза черта с два принадлежали черноглазой породе Муньоса и мамаши Сильвиллы. Початок крепко, как мерин хвостом, шибанул себя ладонью по щеке, оставив грязно-бурую полоску от раздавленного москита.

Мясистое, томатного цвета лицо Антонио, обросшее жесткой шерстью бороды, схватилось бороздами морщин и озабоченности. Ему вновь, как и тогда, в таверне, захотелось превратиться в жука, забиться в тихую щель и спокойно прожить старость. Захотелось отчаянно, до адской чесотки: чтоб не сгибало ярмо проблем, чтоб не тянули книзу ядра забот и долга. Он вспомнил детство, оно было сурово: деревянные игрушки, прибитые к полу, щедрые затрещины отца и ругань матери… Да, оно было суровое, но беззаботное и счастливое, как любое детство…

Но мать его была угнана после набега индейцами в горы, а отец убит местным коррехидором за невесть какую малость давным-давно, когда Антонио было двенадцать лет.

Муньос стоял, мучительно соображая, как ему поступить, а ветер меж тем продолжал усиливаться. Он лохматил пышную зелень, жалил щеки песком, обрывал листья и устилал ими поляны. Початок лихорадочно искал хоть какой-то опоры, чтобы втиснуть ее между собой и необходимостью принимать решение. Внезапно он ощутил себя гнусной, трусливой до пят крысой. «Иисус Мария!» Уж он-то знал истину: любил и гордился в душе дочерью, несмотря ни на что, до такой степени, что был не в силах предать ее ради спасения своей шкуры.

Лес поглотил Терезу, она исчезла, и Антонио знал, что если она даже и слышала его крики, то ни за что на свете не повернет карету. «Уж больно горда», – и в сравнении с ней он, Антонио Муньос, казался себе полным ничтоже-ством. Он представил Терезу на козлах гремящего по ухабам империала. «Нет! Я не оставлю тебя среди когтей и клыков диких скал».

Подтянув свисающую через пояс мозоль живота, он крякнул в сердцах:

– Будь спокойна, дочка, твой папаша не до конца еще пропил совесть! Я не брошу ни тебя, ни твоего сумасбродного майора.

Он зыркнул на лошадей: взнузданные беспокойством, они глазели на человека, целиком полагаясь на него.

Под взглядом животных Початок вдруг почувствовал себя одиноким и слабым. «Да! – признавался он себе. – Как теперь недостает компании отважных братьев Гонсалес. Одно дело – куражиться в тесном кругу друзей и даже провожать их в бой, совсем иное – остаться с опасностью наедине». Проверяя замки пистолетов, он с тоской поду-мал о своей таверне и зримо представил разделяющее его расстояние. Оно было просто пугающим. «Три тысячи чертей, в такие дали я еще не забирался». Антонио засопел, вспоминая, как жена восприняла его отъезд: пожалуй так, как она воспринимала все его выверты в жизни, – не разжимая губ, с молчаливым гневом.

– Я обещаю помнить о тебе! – заверял Муньос. Но она лишь покрутила пальцем у своего виска и пошла кормить птицу.

– Дур-р-ра! – он втиснул оружие за пояс, а перед глазами всплыло кособокое крыльцо таверны, закопченная кухня, где пузатятся родные кувшины и миски на полках; выше молчат подвешенные на дюймовой доске латунные тазы и противни; из подвала тянет хмелем и уксусным за-пахом бочек; и где-то мирно гудит залетевшая в дом пчела.

На пороге память его вновь увидела донью Сильвиллу – большую и грозную, как мортира. Однако на сей раз она не стреляла шрапнелью гнева, по щеке ее катились градины слез. От представленного у Муньоса защипало в носу.

«То-то, бестолочь! Видишь, каково тебе без меня? – протрубило горном в его душе. – А вот если убьют меня, или сердце мое не выдержит жестоких испытаний?!» – Муньос смахнул накатившуюся слезу; большая и одинокая, она застряла сверкающей горошиной в черных дебрях усов. Он тут же представил свою могилу, политую слезами скорбящих родственников и облепленную притихшими соседями из округи Сан-Мартин; и сердце его покрыла щемящая горько-сладкая волна, а в голове мелькнула эпитафия, выбитая на могильном камне: «Ну что, песьи дети, очистки окраин, теперь поверили, что бедный Антонио Муньос действительно много страдал?!»

Но тут же толстяк подумал, что кто-то, да вздохнет облегченно и злорадно шепнет, стоя у гроба: «Что ж, Початок, я всегда думал, что в тебе много дерьма, но столько!..» Или еще ядовитее: «Жаль, амиго, что ты оборвал рост своих могучих рогов, но спи спокойно, приятель, мы постараемся, чтоб на том свете они превратились в цветущее дерево. Твоя Сильвилла – самая честная и безотказная из всех «давалок», живущих в Сан-Мартине. А ее зад-ница, Тони, не беспокойся, будет расти как на дрожжах. Вот, кстати, наш молчаливый друг, что бывает с бабами, ежли «топтать» их почаще».

– Ах, вы, ублюдки! Жеребцы с яйцами! Ну, погодите! Я укорочу ваши горящие пушки в штанах! Ослиное копыто вам в зад, а не смерть Муньоса! Сильвилла, смотри у меня, я скоро вернусь, моя любимая стерва! И то-гда!.. – тут Антонио почувствовал, что если он немедля не справит малую нужду, то его холщовые штаны потемнеют цветом.

Едва он присоседился к ближайшему кусту и толстые пальцы принялись судорожно возиться с крючками гульфика, как сзади раздался голос:

– Не расстегивай штаны, папаша, мы на службе!

– У тебя своя служба, у меня – своя, – огрызнулся Муньос, и… сердце его обложило льдом. Тяжелая рука легла на его горячее от страха плечо.

* * *

Они долго стояли, поедая друг друга глазами, – Антонио Муньос и капитан Луис де Аргуэлло, в окружении тех, на кого старый возница боялся даже бросить взгляд. Рука Початка наконец пошевелилась, точно у нее были собственные мозги, и робко почесала нос.

Драгун чуть кивнул и улыбнулся одними глазами:

– Ну вот и встретились, Антонио. Буэнос диас. Чертовски рад снова увидеть тебя. Как дела, пузан?

– С каких пор?.. – карие сливы глаз Антонио ерзали по лицу Луиса, заглядывали в немигающие глаза – увы, в них не было и намека на пощаду.

– С тех самых, как мы нежно расстались… Ну, что ты мнешься? Говори, что у тебя на уме, свинья!

– Кружка вина и грудинка, сеньор… Дом и… – пытаясь свести на шутку, промямлил толстяк, но… кулак капитана срубил его. Муньос рухнул на землю как мертвая туша, а сын губернатора с оттяжкой пырнул его пару раз сапогом по ребрам так, что под носком что-то хрустнуло.

Вытирая расхлестанный рот и бороду, ставшую бурой, трактирщик насилу поднялся. Облизывая языком губы, он ощутил, как шатаются в гнездах десен зубы.

– Запомни, что шучу здесь только я!

– Кто эта тля, дон? Похоже, засранец собрался рожать? – из-за спины капитана выступил Сыч, глаза его сверкали от возбуждения, губы жевали окурок сигары.

– В точку, дель Оро! Пиво расперло ему брюхо, как у беременной бабы. Я же сразу сказал тебе, это мой компаньон.

– Да ну? И вправду он? Но как вы угадали, еще там… в засаде? – проводник снял палец с курка.

– Да потому, что только такой осел, как он, мог оказаться на окраине гороховых полей с бутылкой.

Драгуны смеялись долго и громко, пока Луис не обо-рвал их вопросом:

– Это ты так оставлял нам свои метки, гниль?

– А это вы так прикрывали меня? – Муньос шел ва-банк, и его наглость без берегов возымела действие. Капитан слушал его. – Они издевались надо мной, сеньор… Пытали! Я не виноват, – шмыгал носом толстяк, сплевывая на траву черные сгустки крови. – Они били меня!

– Мало, папаша, мало!

– Они бы убили меня, дон, если б я не открылся…

– Это было бы лучше для тебя, старик.

– Дон, я ненавижу этого андалузца! Верьте мне! – отчаянно напирал Муньос. – Клянусь Матерью Божьей… Я…

– Твоя отцовская ненависть, однако, не мешает твоей шлюхе спать с ним под одним одеялом.

– Но, сеньор, почему бы вам…

– Заткнись! Всё, что ты скажешь, Початок, будет очередным враньем, так что уж лучше не зли меня. Ты знаешь, я даю дышать и другим, но если мне наступают на ногу, в ответ я ломаю обе. – Капитан вдруг дернул Антонио за сережку-кастельяно. Толстяк испуганно поднял глаза. – Отчего не подвесишь такую же в другое ухо? – Луис дернул больнее.

Початок вскрикнул – из мочки потекла кровь. А капитан подмигнул:

– Вся Новая Испания поняла бы, что ты козел совсем, а не наполовину.

Антонио сник, будто из него выпустили весь воздух:

– Что же теперь будет с Терезой?

– А, с этой-то… она сама себе сделала боль! – не задумываясь отрезал Луис и недвусмысленно кивнул стоявшим рядом драгунам.

«Вот так! – грохнуло в голове Антонио. – Не делай добра – не получишь зла. Боже! Девочка моя! Они истопчут тебя, разорвут… – он ощутил, как его засасывает холод черного безумия. – Они не верят… и жить мне осталось, как рыбе на берегу».

– Эй, волнуешься, пивной чан? – большим пальцем Сыч вжикнул по острому лезвию своей «рафаэллы». – Что ж, не напрасно. Я отрежу твою башку, высушу по рецепту моих предков и поставлю на шкаф, чтоб сопляки не воровали сахар у моей бабы.

Сердце Початка заколотилось в горле, когда ветки хрустнули под сапогами волонтера.

– В сторону, Сыч! – глаза капитана сверкали, как полированный агат. – Запомни, дель Оро, ты в сем деле ше-стой подползающий. Это мой чикано.

– Похоже, в вас столько гнева, дон… – зловеще прохрипел волонтер, нехотя убирая в чехол нож, – что… что хватит спалить в пепел форт Росс… и тебя, приятель.

Сыч благоразумно прикусил язык. Луис, крутнувшись на каблуках, подошел вплотную к прислонившемуся к дереву трактирщику.

– Кстати, старик, – голос капитана стал тверже, тон ниже, – не забывай и о нашем договоре… Если мы здесь не найдем ЕГО, – де Аргуэлло окинул взором молчаливые горы, – ты понял, о ком я говорю, папаша?.. – Старик испуганно кивнул головой. – То эти места станут твоей могилой.

– Да здесь и так ни черта нет, дон! Только зря ночь проторчали на этих полях! – послышались раздраженные голоса драгун.

– Плохо ищете! – вспыхнул Муньос, губы его плясали от страха.

– Легче, легче, папаша, – Луис сдавил горло возницы и несколько мгновений смотрел ему прямо в глаза. – Ты чуешь шкурой? У моих людей возникают недовольства… Ну, а когда есть проблемы, сам понимаешь, хочется от них избавиться. Короче, так: ты сейчас возьмешь лошадь и поедешь в ущелье за этой парочкой…

– Откуда вы знаете, что они… – просипел Антонио, обжигаясь от взгляда драгуна.

– Знаю! – капитан улыбнулся одним краем губ. – И ты сделаешь это живым духом, туда и обратно… мы будем вас поджидать в Санта-Инез… И только пискни против – в твоем сале засядет столько свинца, что им можно будет затопить шлюпку. Ну, да что тебя учить? Ты сам догадываешься, как умеет щекотать ножом дель Оро…

– Хорошо, ваша светлость, я поеду туда, но при одном условии… – Антонио нервно хохотнул; в смехе его звучал звон брошенных на пол монет.

В горло Муньоса уперся нож полукровки.

– Куда ехать?.. – Початок слабо охнул, нервы его не выдержали, точно лопнули перетянутые струны. И он почувствовал, как в штанах стремительно потеплело и резко пахнуло мочой.

– Сегодня же поедешь! – прорычал метис.

– У меня один вопрос, – Антонио жалобно хлопнул глазами, – можно, я поеду сейчас… Только вот боюсь, дон, что мне не найти их. – Старик хватался за последнюю соломинку. – Я не знаю эти места…

– Брось скулить. Вот и узнаешь. Учитель умирает в ученике. – Капитан шлепнул ладонью по потной щеке и подытожил: – А ты всегда был из способных, Антонио.

– Только когда увидишь ядовитый плющ или кактус, – сквозь зловещий хохот вставил дель Оро, – не подотри ими задницу, пузан!

Под гогот драгун Антонио зашаркал к лошадям. Он шел, поникнув плечами, подавшись вперед, будто получил жестокий удар ниже пояса. Он чувствовал их глумливые взгляды на затылке и спине, но с каждым шагом повторял одно: «Будь спокойна, дочка, отец на твоей стороне!»