Читать книгу Фатум. Том второй. Голова Горгоны. - Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский - Страница 19

Брезжил рассвет. В вуалевых, плавящихся струях жаркого марева ночная жизнь расползалась по норам.

Утренний багрянец натягивал шкуру рыжей лисицы. Унылая палитра сумерек бежала под штурмом нового дня, облаченного в доспехи цвета жженого янтаря. От испан-ских мечей – кактусов и мескито⁴¹ – расползались чернильные тени, а гранитные и песчаные складки горбов Сан-Рафел расцветились ало-боевой охрой краснокожих.

Брат Олива, весьма преуспевший в кореньях и травах монах-доминиканец из Санта-Инез, то и дело погонял осла вишневым прутиком; он помнил строгий наказ настоятеля: «Поспеть к вечерней мессе!» Вот он и погонял во всю прыть уставшего от ишачьей судьбы длинноухого Хвостобоя.

– Ну! Ну же! Бесова тварь! Тупой дармоед, ослиное ухо! – брат Олива не стеснялся в выражениях, за кои сам бы в ином месте, да его бы власть, не преминул наложить епитимию на чей-нибудь поганый язык.

– Пшел! Пшел, лентяй! – бормотал он, успев перебрать всю пакость преисподней в сочетании с именем упрямого животного.

Вокруг вольготно и широко разворачивался в марше широколистный лес. Какой-то первозданной девственной тайной веяло от него, и, казалось, нет ему ни начала, ни конца. Но это только казалось; старожилу Оливе лучше чем кому-либо было известно, что за третьим поворотом Индюшиной тропы, откуда начинали обнажать свой скелет каменистые хребты Санта-Инез, брала свой разбег скудно-травная альменда, прозванная в народе Печь Дьявола.

Близился полдень, и брат Олива, памятуя о надвигающемся пекле, без устали продолжал подрезвлять Хвостобоя.

Одно радовало душу старого монаха, привыкшего значительную часть времени проводить в скитаниях по окрестным лесам и долам в поисках целебных трав, – сбор ныне был на славу.

Его знания и навыки в округе уважали все – от мала до велика. За опыт и умение ему случалось не раз быть званым влиятельными семьями в Монтерей, Санта-Барбару, город Ангелов и даже более удаленные от Санта-Инез пресидии.

В крохотной келье брата Оливы, уставленной всякой всячиной, дремала его гордость – фолианты, беременные знанием веков. В особую книгу, запеленатую в свиной переплет с навощенным золотым обрезом, он собственноручно, год за годом, вписывал изобретенные им самим, либо услышанные в индейских племенах рецепты снадобий от той или иной заразы; но прежде чем обмакнуть перо в глиняную чернильницу, доминиканец всякий раз опробовал приготовленное зелье.

Крапчатый осел медленно, со знанием дела, стригнул ушами и зацокал к последнему повороту. Воздух покуда оставался мягким, но колкая потливость зноя уже начинала вкрадчиво пощипывать морщинистую шею монаха.

Продубленная кожа на его лице висела сухими складками, волосы вкривь и вкось изрядно побила седина, но при этом степенные лета не лишили подвижника кипучей энергии. Старик был живым и юрким, как аризонский песчаный варан.

«Да-а… – думал он, – места те же, а люди?.. Нет, не тот нынче пошел бандейрант – ленивый, мелкий душой. Раньше – другое дело. Так преспокойно я бы черта лысого проехал от Лос-Оливоса до Санта-Инез: либо содрали бы скальп, либо обобрали до нитки!»

Последние годы он был вооружен лишь словом Божьим, а тогда… на дикарей больший эффект производило огненное слово оружия. Порох и свинец были на вес золота, и если человек шел на охоту, то обязан был принести добычу на каждый взятый в подсумок заряд.

Монах смочил губы мелким глотком: путь еще долгий, а воды в тыкве на донце. Перед его мысленным взором проплыли впервые увиденные тридцать лет назад сверкающие фонтаны брызг величавых водопадов Калифорнии. «Это было незабываемое зрелище! Может быть, даже не для смертных». Повсюду сыпались пенные ленты, низвергающиеся с отвесных базальтовых круч. Голубым хрусталем они дробились внизу и, разлетевшись на мириады невидимой влаги, вздымались с бездонного дна, чтобы на краткий восторженный миг вспыхнуть в лучах солнца, и вновь, нырнув в круговерть бахромистых струй, ринуться в бездну. «Боже, как свеж и сырист был воздух! – старик на миг мечтательно прикрыл глаза. – Как дрожали на листьях, брызгая всеми цветами радуги, горсти алмазных капель! А повсюду взгляд ласкали гигантские ложа из пышных перин мха и серебристых трав!»

Да, многие сотни лиг остались за спиной брата Оливы.

Многие жизни унесли они…

Внезапно старик резко придержал осла. Жилистые ноги в стременах напряглись. Впереди, к юго-западу, лежала темная, прямая, как лезвие, черта – это была граница степи и леса, пугающая, как стартовая полоса риска. К востоку, насколько хватало глаз, не было ни одной живой души, зато там, где бурая шкура альменды собиралась в морщины, кружили стервятники.

«Два, пять, семь, девять… – прищурившись, подсчитал монах, – много для дохлого броненосца или змеи, но достаточно…»

Он тихо направил Хвостобоя в рябую тень молодой дубравы. Теперь он проклинал себя, что перестал брать оружие. Сухая, как лапа ястреба, рука монаха вытянула из подсумка кнут. Это было серьезное оружие в умелых руках и, признаться, мало кто улыбался в Санта-Инез, когда видел этот предмет в пальцах брата Оливы. Кто-кто, а паства зарубила в памяти крепко: монах управлялся с ним не хуже, чем с обеденной ложкой, и без особого труда мог этой штуковиной выхлестнуть глаз змее.

«Странно всё это», – старик, не отрываясь, следил за поведением грифов и канюков. Хищники не торопились пикировать вниз.

– А жаль… – кусая пересохшие губы, отметил странник. – Как пить дать, либо засада, либо… Уж лучше б эти бестии сложили крылья, я пожелал бы им приятного аппетита.

Выждав четверть часа, монах в объезд сквозь заросли, так, чтоб опасное место осталось слева, покинул укры-вище.

Когда копыта Хвостобоя ступили на выжженную траву равнины, Олива почувствовал, как на него солнечным затмением накатила слабость. То, над чем кружила теперь уже чертова дюжина лысоголовых птиц, всё еще оставалось невидимым.

Ползком взбираясь к вершине холма, он зацепился рукавом за ершистый корень юкки, – по лицу покатились маслянистые бисеринки пота. Переведя дух, старик вновь зашуршал травой. Сделав последнее усилие, он замер, пораженный увиденным. Впереди, у подножия пологого склона, завалившись набок, стоял безлошадный империал. Порванная упряжь валялась в пыли, дверцы сорваны, морилка и лак с корпуса были содраны песком до светлой древесины. Монах прищурился: ни людей, ни животных углядеть не удалось.

Он посмотрел вверх: стервятники упрямо резали воздух крыльями. Олива лишь качнул головой: «Гриф – птица терпеливая, хитрая… Ее не проведешь… Значит…»

Вдруг кожа на лице натянулась как на барабане. Его тень опустилась на крупного темно-коричневого скорпиона, обнимавшего лапами камень. Членистый хвост крутнулся в воинственном изгибе, черное жало защищало свой угол. Злобы в нем было, как на свинье грязи.

Старик тихо ругнулся сквозь зубы и черенком кнута откинул опасного соседа.

Вскоре показалась карета. Ее видавшие виды колеса крепко не досчитывали спиц и были на четверть занесены песчаными дюнами.

«Боже милостивый! – доминиканец прищурил глаза. – Бедняги, похоже, угодили в самую пасть пыльной бури».

Он выждал еще какое-то время: слух резал лишь редкий крик пестрой четы ястребов. Сцепив зубы, монах медленно двинулся дальше; птицы с недовольством затрещали крыльями, поднявшись на пару воздушных этажей. Теперь Олива не замечал их, взгляд его прикипел к невесть откуда взявшемуся империалу. Под ногами захрустел песок. Белая ряса липла к телу, будто намазанная клеем.

Он сделал еще несколько шагов сквозь жесткую поросль чапарраля, когда обо что-то споткнулся, едва не отведав камней и пыли. «Sit tibi terra levis!»⁴² – его башмак зацепился за разбросанные ноги девушки, что без признаков жизни лежала в двух футах от задних колес империала.

Монах болезненно сморщил лоб, сердце его бешено сту-чало о ребра. В какой-то момент он почувствовал голово-кружение. Ища поддержки, Олива судорожно вцепился одной рукой в разбитый обод каретного колеса, а другой – за оставшуюся дверцу. Она с легкостью распахнулась, и брат Олива проглотил вместе с трухой свой собственный крик.

В рот ему смотрел массивный трехствольник, а из салона донеслось хриплое:

– Кто ты?

– Я… я… иеродьякон Олива из Санта-Инез… – насилу справляясь с одеревеневшим языком, пролепетал старик и не узнал свой голос. Тот стал тягучим и низким, как басы церковного органа.

Рука офицера опустила пистолет, голова откинулась на сиденье, глаза закрылись.

И тут монаха, будто пуля меж глаз, настигла мысль: сие тот самый испанец и сеньорита, о коих он был наслышан от пьяных драгун и капитана Луиса.