Читать книгу Фатум. Том второй. Голова Горгоны. - Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский - Страница 21

…У Терезы были свои дорогие сердцу места. В детстве, в те времена, не омраченные ярмом забот по хозяйству, она любила навещать Королевский карьер.

В летние дни в городе становилось невмоготу. Набирающий мощь полдень не красил округу Сан-Мартин, он лишь высвечивал сокрытые тенью рубцы и шрамы измученных работой фермеров и крестьян, дела которых были немногим светлее сажи. Зной шелушил краску с их лачуг, к обеду превращая хижины в пыточные печи.

По узким ущельям улиц гуляла пылища из-под колес повозок; крики возниц оставляли за собой шлейфы собачьего лая; а одуревший от пекла люд становился еще более злым и угрюмым. Липкая и вонючая беднота окраин ощущала себя не иначе как бобами на раскаленной жаровне и находила забвение лишь вечером в обществе кружки. Ром и кукурузная водка были единственными колдунами, которые снимали накипевшее на душе отчаяние и безысходность. Жителям окраин бутылка требовалась, как свинье желуди.

* * *

…Маленькая Тереза перестала ковыряться в носу, почувствовав голой спиной горячие лучи солнца. Застывшая на дворе жара так и высасывала воздух из легких. Девчушка из-под ладони глянула на стальной противень раскаленного неба и нахмурила бровки – это означало одну беду! Мулы начнут артачиться, брыкаться – лишь бы не работать; быки откажутся от еды, собаки свихнутся и будут скалиться на собственную тень… а это значит… что матушка Сильвилла опять превратится в грозовую тучу.

Тереза по-мальчишески выцедила сквозь зубы короткую нитку слюны и передернула плечами. Слушать брань родителей ей всегда было в муку. Всякий раз, оказываясь в такой «мясорубке», она чувствовала, как внутри что-то обрывалось, делалось холодным, созревшим для слез, и подчас оно распускало такого беса, что домашним с ним было тягаться впустую. Она представила глаза хмельного папаши, вспомнила матушкину скалку, яростно скачущую по спине отца, и ощутила легкую слабость в коленях. Что-то горячее, расширяющее снизу грудь отрывисто и часто задышало внутри в предчувствии надвигающейся «бури».

Ее маленькое тело напряглось, глаза забегали по двери крыльца. В какой-то момент ей явственно послышалось, как хрустнула половица под тяжелой ногой; вот-вот взвизгнут ошпаренными котами дверные петли и скрежещущий, как ржавая пила, голос Сильвиллы вжикнет:

– Ну, а ты чо шныряешь тут, деревянная башка, две косы? Утки не кормлены! Двор с утра без метлы! Ну! Чего в рот воды набрала? Опять в молчанку играешь?

На сей раз «буря» чувствовалась в воздухе слишком явно, и Тереза, решив не искушать судьбу, выскочила за ограду. Теперь она торопилась туда, куда изредка наведывалась с суеверным трепетом одинокой души. За город-ским каналом золотился могучим частоколом лес. Увенчанный лохматыми зонтами темно-зеленой хвои, он тянулся на несколько лиг к северу и востоку. Этот бор с буйными зарослями кустарника был легкими Мехико.

«Привет!» – бросила она великанам-аракуариям, ступая на узкую лесную пикаду. Пройдя еще четверть часа, она уверенно углубилась в чащобу, которую индейцы издревле населили злобными духами и демонами. Сверстники Терезы боялись ходить на Королевский карьер, там начинались владения Хозяина леса, там ворожило в листве сонмище невидимых духов. Повелитель и заступник мертвых, владыка болот и ручьев, дух растений, да Бог мой! – всех перечислить не хватит пальцев на руках и ногах, и чу! – все они способны напугать путника, затянуть в гиблую топь или свести с ума.

Маленькая Тереза тоже боялась, сердечко ее всякий раз замирало при шорохе. Но охота пуще неволи – уж больно любила она волшебную синь Королевского карьера!

В сумеречной прохладе лесного полога слышались одинокие крики птиц.

«Это лемуры, – подумала девочка, – они прибыли с далеких гор на Западе, куда слетаются души людей, закончивших свою земную тропу».

Загадочен был в своей бесконечности лес, влажны его темные альковы, но свеж и прозрачен воздух, и она пыталась не думать об опасностях, кои таила в своем чреве чаща.

Вдыхая дурманящие ароматы, дитя торопилось к своему любимцу, который сверкал слюдяной гладью там, впереди, за дальними стволами. Бойко протоптанная тропа петляла меж толстых стволов, сплошь увитых ползучими растениями, что ткали волшебный узор. Гирлянды глициний, шипастых роз и невесть еще каких растений свисали над головой. Перевитые узлами корни неведомыми письменами змеились наружу, вспучивали землю волдырями пахучего перегноя. Местами тропа выбегала на залитые солнцем поляны, совершенно белые от цветов, похожих чем-то на тихих монашек-урсулинок…⁴⁶

Тереза невольно замедляла шаг, любуясь открывающимися взору картинами…

Обманчивая при ходьбе тишина наполнялась разноголосой жизнью. Басами гудели, похожие на цирковых силачей в полосатых трико, шмели. В лесных сплетнях баюкали ухо цикады и кузнечики. Они шныряли в травах, прыгали с цветка на цветок, расправляя на лету свои крылышки-фалды, напоминая беззаботных повес, ряженных в разноцветные фраки.

Уголки губ Терезы дрогнули в едва приметной улыбке.

«Счастливые, – подумала она – живут как хотят, а я?»

Ей вдруг захотелось стать бабочкой, стрекозой, чтобы так же без оглядки порхать и кружить в пестром хороводе «счастливых». Упиваться благовонием нектара или лететь, лететь, лететь в небеса, куда глядят глаза, куда угодно душе, не думая о том, что ты постоянно кому-то обязан отчитываться, делать что-то через затрещины и крик, и вообще заниматься прочей ерундой…

«И пусть!.. Пусть век мой будет недолог, столь же краток, как и у них, рожденных для того, чтобы, единожды насладившись теплом солнца, умереть с первым холодом. Но зато как прожить, и какой век!»

Где-то совсем рядом, задавая ритм лесной мелодии, уверенно застучал дятел; из-за такта вступили высокие сопрано, пурпурные камышницы, и откуда-то издалека, исполненный неизъяснимой грусти, донесся мелодичным подголоском альт мексиканской кукушки.

Тереза ощутила, как погрузилась в блаженное состояние глубокого покоя. Всё в ее душе теперь пело, переливалось, звенело непонятной, но умиротворяющей негой, распирая восторженным чувством. Она даже не заметила, как на её плечо села ширококрылая кокетка. Дрогнула бархатной сиренью фигурных крылышек и замерла… отдаваясь солнечному теплу.

Вскоре ощутилась близость воды. Тереза прибавила шагу, и вот уже засверкало, заискрилось перед ней голубое зеркало Королевского карьера. Скалистые берега его покрывали какие-то растения с причудливыми листьями на мясистых стеблях. Поникшие махровыми веерами ветви дерев едва не касались его глади. Всюду, как часовые, замерли исполинские папоротники. Ни всплеска, ни птичьего крика. Карьер был словно заколдован.

Девочка обошла в беспорядке валявшиеся тут и там гранитные глыбы, давным-давно брошенные рабами Кор-теса… Местами каменные исполины поросли густой щет-кой серебристого мха. И теперь напоминали ей чужеземных купцов, одетых в изъеденные молью бархатные камзолы.

У голой, мышиного цвета сосны она остановилась и по обыкновению запрокинула голову. Через пересохшую с большими прорехами сеть ветвей Тереза любила наслаждаться рассматриванием облаков. Золотой диск омывал светом плоские кроны сосен. В пронзительной синеве небес ныряли в воздушной игре белогрудые ласточки. Вязко пахло прогретой землей. И от всей лесной красоты и прохлады в душе вновь начинало разливаться теплое ликование.

Прозрачная вода облизывала у ее ног камни, будто собака своих щенков, покачивала черную, с белесыми прожилками корягу, прибитую к берегу, точно качала колыбель. Сразу за спиной дыбилась высокая, почти отвесная стена карьера.

По уступам-ступенькам, которыми был богат гранит, она ящеркой спускалась вниз. Здесь, в уютной тиши, Тереза всласть могла помечтать… и насладиться покоем одиночества. Не того дикого одиночества, что сводит с ума, а того сладкого, кое открывает тонкой душе в робком шелесте камыша, в крике чайки – музыку.

Тереза любила заглядывать в бутылочную зелень воды. Наблюдать за капризными движениями длиннохвостых тритонов, за скользящими золотисто-черными тенями хитрых рыб или просто, откинувшись на спину, закрыть глаза и подставить лицо ласкам влажного от мельчайших брызг ветерка.

И сейчас она с любопытством разглядывала плавно колеблющийся в глубине густой пучок водорослей, так похожий на женскую голову со струящимся шелком бледно-зеленых волос. «Может быть, это нимфа?» – затаив дыхание, гадала путешественница, и в глазах ее блестели суеверные огоньки. О, как ей хотелось верить в это!

Приди сюда ночью, пересилив страх, когда всё, казалось бы, спит; когда небо похоже на черный бархат, усыпанный жемчугом звезд, – то в их прохладном мерцании она узрела бы этих зеленоволосых принцесс. Да, да! Непременно! На синем паркете воды они очаруют каждого совершенством своих голосов, изяществом линий и таким неистовым весельем в летящих танцах, что зритель сам, как блаженный, забудет где он, кто он, зачем он, и кинется вперед… Кинется, не думая ни о чем, кинется, забыв о скрытых опасностях, о затаившихся в чащобе вампирах и духах, ограх и призраках! Кинется лишь для того, чтобы, взявшись за руки с одной из этих красавиц, в вихре звездного танца, под серебряные звуки прозрачных струн, свитых эльфами из лунного света, кружиться, кружиться, кружиться…

Тереза вскрикнула и проснулась: в отражении воды вместо широкоскулого лика луны она увидела отца. Черная, как смола, вода заливала ему рот. Он бешено молотил руками, разрывая рот в крике, но легкие его уже были полны воды и ровно кто-то, невидимый и сильный, всё глубже и глубже тянул его на дно…

* * *

Тереза сидела на кровати, подтянув смуглые колени к заострившемуся подбородку… Перед глазами ее кружились опавшими листьями клочья тяжелого сна, но их быстро выдувал надвигающийся страх. Она чувствовала, как дрожат губы, душа ощущала явное присутствие смерти. И каждый раз, когда она делала новый вздох, чувство это усиливалось. Девушка чуть не до глаз натянула одеяло. За окном дежурила ночь. Хрупкая свеча в изголовье дышала на ладан.

– Господи, – прошептала она. – У отца не было в этом мире врагов. Это за ним, за Диего… шла охота. И то, что случилось, предназначалось ему!..

Сердце заходилось. Ей вдруг открылось: вокруг пробуждалась какая-то темная сила, чья злая воля перевесила ча-шу добра и света. Вспомнился ужас ночной скачки: ветер, рвущий волосы; терзающие ухо стоны деревянных швов империала, будто выворачиваемые из суставов кости; ле-тящие по черному небу седые космы туч, а за ними, как гаучо⁴⁷ за обезумевшим стадом, в неистовых корчах катящийся с севера смерч. О, теперь она видела ЕГО вновь, только ныне он был не пылающим всадником, а гигант-ским – от земли до неба – черным столбом песка и смерти, и его танцующее корневище двигалось в абсолютной тиши под молчаливые удары литавров Фатума. Больной казалось, что сами горы с грохотом сорвались с места и покатились дробить мир. Потрясенная и немая, она взирала на движущуюся к ней смерть. А затем услышала жуткий звук…

Канула вечность, прежде чем она поняла: это ошкуривались под наждаком смерча равнины и леса. Тереза за-жмурила глаза и забилась комком рыдающей плоти в карету. Она не знала: жив ли ее Диего, не знала, что станется с ней, но была убеждена, что земля после торнадо будет мертвой и голой, как обглоданный до кости труп.

Мексиканка откинула одеяло, прижалась к холодной стене; плотная шерсть душила жаром. Губы шептали молитву. Ее не отпускало ожидание того, что вот-вот за-хрустит на зубах песок, взвиваясь дьявольскими спиралями к потолку; и как в ту ночь карета, а ныне – келья, содрогнется и развалится карточным домиком под ударами урагана.

– Эй, кто-нибудь! – отчаяние вырвало крик, костяшки пальцев побелели от напряжения. Руки судорожно сжимали спинку кровати.

– Успокойся, дочь моя. Иисус помнит и не оставит тебя.

Девушка обернулась на ровный и спокойный голос.

В дверях, она угадала по силуэту, стояла рослая фигура отца Игнасио. Священник подошел к сеньорите, переставил свечу, сел на край стула, но не успел и открыть рта, как юница ухватила его за запястья:

– Падре, – голос дрожал, – я боюсь, падре… Помо-гите!

Слеза сорвалась и упала на ладонь настоятеля, жесткую и заскорузлую, как буйволовая шкура.

– Падре, я… я – грешница, каюсь… но… – она долго смотрела на Игнасио запавшими от мук и страданий глазами. – Я никому не делала зла. Я не хочу умирать, слышите? Не хочу! Помогите, умоляю. И скажите, когда я смогу выйти отсюда и увидеть его?

Игнасио почувствовал, сколь холодны от испарины руки больной девушки. Шквал мыслей и вопросов рвался через его сознание, набирая скорость. Но он упрямо молчал, памятуя, что лишь выдержка и спокойствие могут уберечь истерзанную душу от срыва.

– Ты увидишь его завтра, – он ободряюще потрепал ее узкую руку. – Уже поздно, дочь моя. Прочти молитву и попробуй уснуть. Крепкий сон – твой союзник. И помни: Христос – всемогущ. Так убоимся ли мы кого?