Читать книгу Кочевник - Андрей Мирошников - Страница 6

Мой город вырос, в камень врос

На диком кочевом просторе

На стыке белых скал и моря.

И нам ещё не время врозь.

Ночами близок Млечный путь,

Привычен зной и полдень пыльный,

Друзей квартиры не остыли,

И дали дальние не ждут,

А близкие – не отпустили.

И, буйным нравом наделён,

Как прежде крепок и нахрапист,

Воспринимая штиль как слабость,

Ревёт волнами аквилон.

И держит цепко город-сад —

Мы и ровесники, и братья —

Не тягостны его объятья:

Стремятся в дали паруса,

Но возвращаются обратно …

Кто жил у света на краю,

Кто знает, где садится солнце,

Уже нигде не приживётся,

Едва ли, может быть, в Раю…

Кто первый камень заложил,

И тягостный пейзаж нарушил,

И край неласковый обжил;

Кто зноем опалён и стужей,

И каждой каплей дорожил,

И на безжизненной земле,

Лишённой всякого покрова,

Растя раскидистые кроны —

Укоренился здесь, в скале,

Терпенье принявшей, и боль,

Подобно выгоревшей робе,

Впитав и слёз, и пота соль,

Любовь и преданность до гроба,

Тот в землю эту и сошёл.

Я на старом диване.

Летний полдень. Окно.

А на досках охряных

Световое пятно.

Жар кипящего зноя,

Горячи сквозняки.

Город мал ещё, строят —

Краны, грузовики,

Загорелые люди

За заборами зон…

В город ходят верблюды,

Травят первый газон…

Пахнет новой дорогой —

К коммунизму близки!

Из окна новостройки —

Каспий, небо, пески.

Новоселье справляют

На вечерней заре,

И столы расставляют,

Сообща, во дворе.

Двери не запирают —

Здесь пока не крадут.

Место кажется раем,

Даже смерти не ждут.

Здесь до старости долго,

Здесь прощают долги.

А на кладбище только

Два десятка могил…

Нет за окнами снега —

Не дожил до утра.

Хорошо я побегал,

Накатался вчера.

Мама градусник тычет:

«Ели в садике снег?!»

Нам опять на больничный,

Значит, дело к весне.

Папа бреется в ванной,

По приёмнику гимн.

Вкусно пахнет блинами

Нежный кухонный дым…

Книги на этажерке,

Круглый стол, абажур,

Постигая движенье,

На диване сижу.

Я на старом диване.

Летний вечер. Окно.

У сестрёнки – свиданье,

Брат с друзьями – в кино.

А из парка, от моря,

Наплывая, как бриз,

Бормотанье актёров,

Щебетанье актрис:

В Летнем кинотеатре

Новый фильм – «Фантомас».

Я завидую брату.

Мне ещё в первый класс.

Дорогая столица,

Воплощение сна! —

Я не мог окрылиться —

Не такой тебя знал.

Тут сподручней крутиться,

Тут нельзя созерцать.

Дорогая столица,

Тут влюбиться нельзя.

Милицейские «чистки» —

Этот город не звал.

Всё решает прописка:

«Где прописан?» —

«Москва».

Инфернальные дыры

Вездесущих метро —

Наполняют проныры

Городское нутро:

Мимы глухонемые

С проводками в ушах.

В этом городе мимо

Все куда-то спешат.

Полуспящие зомби,

Как плоды колдовства…

Этот город особый,

Он не знает родства.

Ты исполнена спеси —

И толкают – «Беги!»

И бандитские песни,

И бандитский прикид.

Стали вывески ярки,

Начинают душить —

Мировые стандарты

Не для русской души.

Ты же вытянешь жилы,

Каждый день —

На износ.

Мы навеки чужие,

Мы навеки поврозь.

Нам с тобою не слиться,

Нам сродниться – едва…

Дорогая столица,

Золотая Москва.

Ах, Париж, мой Париж —

Ты во мне от бульваров до крыш.

Я приеду, однажды, потом,

Без шарфа, нараспашку пальто.

Ах, Париж… Часто вижу во сне:

На Монмартре подтаявший снег,

И спешат пешеходы твои,

И картаво кричат воробьи…

Ах, Париж, мой Париж —

Нынче в листьях осенних горишь.

В этот вечер, скучая под дождь,

Ты меня представляешь и ждёшь…

Ах, Париж – по открыткам, кино

Мы знакомы с тобою давно —

Нас свели Ренуар и Дега.

Ты узнаешь меня по стихам.

Ах, Париж. «Прилетай, не грусти,

Над каштанами вечер и тишь,

Под каштанами – тени двоих…» —

Мне звонили трамваи твои.

Ах, Париж! Ах, Париж…

Ты меня в огоньках раствори —

Опьянев, я шепну, поклонясь:

«Монпарнас, мой высокий Парнас…»

Ах, Париж. Через несколько лет

Я закончу последний куплет,

И однажды укроюсь в земле

В одиноком своём корабле.

И тогда, под последний портрет,

Пусть напишут: «Последний ПОЭТ».

Пусть добавят: «…влюблённый в Париж».

Мой Париж, от бульваров до крыш.

Башня и Нотр-Дам-де-Пари —

Мы в разлуке. Но всё до поры:

Шарф забуду, наброшу пальто

И приеду. Однажды.

Потом.

Зимний вечер в незнакомой тихой Ялте.

Всё лениво – пешеходы, море, небо.

Здесь была ты. Ты писала мне. А я-то —

Всё талдычил про себя: увы, мол, не был.

Я ночами всё тоскую о Париже,

Хрипло кашлем подражая Жаку Брелю

(Не пора ли сдать в ломбард коньки и лыжи,

И усвоить, сколько будет мне в апреле?).

Мне хотелось посетить и Копенгаген,

Но сказал один бывалый – там, мол, сыро…

Как назло – но есть хронический люмбаго,

И в придачу – на прогулке просквозило.

А ещё мечтал – московские метели

Осязать азартно южными щеками…

Но в тепле постели воском мякнет тело,

Тяжелея от вина, как будто камень.

Может, утром, словно ставя всё на карту,

Я, пробежку по двору явивши миру,

Дом запру, соседям ключ: «Поехал в Ялту!» …

Болен я. И денег нет.

                          Костюм не стиран.

В трёхдневный срок

Затосковал и слёг,

И вверх лицом лежал и думал, думал —

Что не успел

Всего, чего хотел,

Что не купил парадного костюма,

Что видел свет —

Два раза был в Москве,

И видел эдельвейс в горах Кавказа.

Но как поэт,

И утешенья нет, —

Париж не видел даже краем глаза…

Я скверно жил —

В разгулах и во лжи,

И если пылью быть в грядущей жизни,

ТЫ дай мне шанс —

Я буду рад лежать

В уютном переулочке Парижа.

Но если ТЫ

С щемящей высоты

Меня услышишь, то, в порядке бреда,

Спешу сказать —

Ты можешь наказать

Меня,

       создав невыездным поэтом…

Я умер на четвёртый день.

Я тебя узнаю сразу,

Город имени чахотки.

Чем притягиваешь души,

Город памяти дождя?

Я приму твою заразу

Драгоценною находкой.

Ты прими, отец угрюмый,

Бесприютное дитя.

Серый призрак Петрограда

Болен белыми ночами.

Серым глазом косит в окна

Укрощённая Нева…

Эти цепи и ограды

Город с вечностью венчают.

Никогда атлант не охнет

И не дрогнет сердце льва.

И в день дождливый Страшного Суда,

Когда ни ты сюда,

                        ни я отсюда,

В простое самолёты, как в простуде,

И мы болеем в наших городах,

Разъединённых областью дождей,

Откочевавшей из сырой Европы,

И нас кропит водой высокой пробы,

И заставляет жить среди людей,

Хотя предлог давно уже подлог,

Хотя давно – от времени отлёта —

Мы в западне последнего отсчёта,

И прячем письма в глубине берлог,

И принимаем вечную осёдлость

(Так загнан зверь

                      и ждёт, когда охотник

Взведёт курок…).

Сыра погода, рок

Суров,

А Отче – аввэ! – строг…

Но плачет он, читая пляс агоний,

Казалось бы, надёжно скрытых строк.

Но их стремленье

                         жалость не догонит;

Недопустимо Господу рыдать,

Иначе – грядёт Потоп…

А мир и так продрог;

В такую сырость могут проржаветь

И поезда, и всё, что может ездить,

Летать…

О, жалость Божья! О, Господни слёзы! —

Вселенской жалости томит неблагодать.

…И нож не сможет вены переёрзать,

И я останусь доживать и тлеть,

И, медленно старея и скрипя,

Жалеть.

Что век, увы, по-прежнему железный,

А человек – пытаться бесполезно —

Не будет никогда летать.

Тем паче – по сырой погоде.

Лишь письма старые листать,

На то и годен

И в день дождливый Страшного Суда…