Читать книгу «Рассекречено» (СМЕРШ) - Андрей Сенников - Страница 6

Весна в этих краях приходит поздно.

Скоротечная, словно жизнь мотылька однодневки, и такая же яркая, красивая. Ожидание её витает в воздухе, но северная стужа, кажется, будет вечно стоять морозными узорами в крохотном оконце барака, словно чахоточные грёзы «доходяги». Воздух под двускатной крышей густой и холодный как студень. Он пахнет неошкуренным деревом, дранкой, гниющим тряпьём, немытыми телами и баландой. Дневальный подбросил в печь пару замшелых полешек, горький дымок щекочет ноздри.

Пар от дыхания сотни тел оседает на бровях колким инеем, склеивает ресницы.

Вдох. Тёплый шар Ци вспухает и закручивается за пупком. Выдох. Он отправляет горячий сгусток по малой макрокосмической орбите вниз, к копчику, отмечая точки пути на спине, шее, макушке; кончик языка касается верхнего нёба, замыкая «переключатель» и горячий ток Ци устремляется к надключичной ямке; точке на середине грудины, примерно против сосков; омывает вешку в районе солнечного сплетения и впадает в вихревой шар Ци за пупком. Малая орбита завершена. Вдох. Следом придёт черёд Большой, пока ступни и ладони не сделаются горячими, а Ци, следуя сосудами энергетических каналов, не наполнит истощённое тело силой. Выдох.

Учитель Чиа говорил, что следующий Дао способен прожить на энергии Ци и нескольких листьях дерева гинко сколь угодно долго. Старая притча, но губы его слабо вздрагивают в предрассветном сумраке. Что ж, гинко здесь не растёт, только больные искривлённые берёзки да крохотные сосны, что напоминают ему бонсаи, но отвар из хвои, который зэка настаивают в каждом бараке, помогает. Во всяком случае – от цинги.

В глубине морозных завихрений на окне вспыхивают золотые искры.

Солнце нехотя карабкается за низким горизонтом к здешнему серому утру. Полярный день наступит только через три недели, а ему мерещатся обжигающие лучи над африканскими нагорьями. Он был там, до революции.

А в 22-м, когда замерзал на ледниках Гималаев, ему чудилась легендарная Шамбала, снились костистое лицо Глеба Бокия и жадное пламя в его глазах. Кажется, это было вчера. В памяти иногда всплывали лица: Менжинский, Кедров, Артузов. Теперь их уже не было. Никого… Пожалуй, это даже хорошо, что он остался на Востоке. Иначе его убили бы без суда, следствия. Но нет. Он забирался всё дальше и дальше. Шёл по следам японского агента в приморской тайге, который оказался не совсем агентом и даже не совсем живым. Потом с отрядом ОГПУ гонял банду есаула Северцева, но его, в отличие от командира отряда, интересовал вовсе не есаул, а странный и свирепый человек с чёрными как смоль волосами и красной, словно обожжённой кожей. Он не успел изучить татуированные символы на его спине, так похожие на знаки с древних плит африканских нагорий. Захват был неудачным, почти весь отряд погиб вместе с командиром.

И вновь Артузов не вернул его в Москву.

Потом были Манчжурия и Китай. Пятнадцать лет работы, жестокой борьбы с японской контрразведкой. Время учёбы и постижения Пути: даосские практики, тай-цзи и тай-цзи цигун «железная рубашка», слово Учителя.

После Хасана он не мог там оставаться. Даже посвящённые покидают человеческую оболочку, но мудрость Пути в том, что он никогда не заканчивается. И его Путь не закончится здесь, в КамЛаге, в пустынной чахлой тундре на великой стройке социализма за безликим номером 501. Ему никогда не приходило в голову жалеть себя. В отличие от «английских», «немецких», «японских» шпионов, троцкистов и зиновьевцев, прочих «врагов народа» и откровенной уголовщины, он прекрасно знал, почему оказался в КамЛаге.

Его не могли оставить на свободе.

Знания, опыт и возможности не могли использовать для строительства царства социалистического материализма. И убить не захотели. Просто сдали в Гохран, как редкий алмаз, прилепив к ватнику номер – «з/к 19465». Незримые наблюдатели, вероятно, скрупулёзно фиксировали каждый его вздох и движение.

Поначалу он дал им немало поводов крепко задуматься. Когда урки погнули пару заточек о его спину, или, когда навыки «укоренения» не дали рассыпаться вороху заготовок для шпал. Когда он «держал» по два срока карцера – сырого, бетонного куба, вкопанного в вечную мерзлоту как капонир, – или вынужденную голодовку, когда случались перебои с продовольствием, неизменно выходя на работы, и кайло не вываливалось из огрубелых ладоней. Блатные дали незатейливое, но уважительное погоняло – «Колдун». Политические – сторонились. Наверное, он мог бы бежать и выжить. Даже наверняка. Вот только куда? Зачем? Начлаг спал и видел, как з/к 19465 забирают из его лагеря на этап, а по ночам тихонько молился об этом старорежимному богу. Для верности…

Потом началась война…

…На плацу ударили побудку. Тонкий, хрупкий звук перемороженного куска рельса заметался между бараков и спугнул жёлтые африканские искры в морозных узорах на окошке. Ещё до сиплого окрика дневального дружный выдох-стон качнул нары в бараке, зэка зашевелились, кто-то надсадно кашлял. Скрюченные, сгорбленные фигуры вываливались в проход и, покачиваясь, словно заложные покойники, брели к пятну зимнего света с колкой порошей в лицо. Ещё один день, но уже не такой как вчерашний. У ворот барака топтался «кум» в белоснежном полушубке, снежок нетерпеливо хрустел под валенками. Как только ищущий взгляд упёрся ему в лицо, толстые мокрые губы вздрогнули:

– 19465! К начлагу! Живей, рванина!

В кабинете начлага, уткнувшись скошенным лбом в слюдяную оконную изморозь, стоял высокий, худой человек в полувоенном френче, под которым остро выпирали костлявые птичьи лопатки. Он узнал его со спины, сразу. В спецотделе Глеба Бокия, костлявого чаще всего называли «Удод»…

***