Читать книгу След Кенгуру - Андрей Виноградов - Страница 17

Не к совести и разуму Антона Кирсанова. Нет, не так. Не к Антона Кирсанова совести и разуму взывала завуч со свойственной ей трибунной высокопарностью и прибегая к мудреному слову «неудобоваримое». В наличии того и другого мальчишке было как-то сразу отказано. С самого первого школьного дня. Ну, может быть, со второго. Одно слово – лишенец.

Бывает такое «везение с первого взгляда», я с ним не понаслышке знаком, хотя до операции с карбидом, то есть до третьего класса, легко дотянул середнячком. И дитя мое печальная эта участь – с «мелких» классов оказаться внесенным в реестр троечников и разгильдяев – тоже не обошла стороной. Только внук, которому по воле исторических и матримониальных обстоятельств, уже выпало поучиться в привилегированной российской гимназии, пожимает плечами, слушая эти истории, и в глазах его я читаю: «Да ну, дед, неужто кишка тонка была послать всех куда подальше?! Что-то ты мне тут паришь.» Вслух он такое не произносит, все-таки их там неплохо воспитывают, в гимназии.

В целом, мой внук – занятный мальчик. В мое время с его непокорным характером стал бы «украшением» ПТУ, а потом наказаньем стройбата. Если с такой позиции посмотреть, то выходит, что в нормальную сторону страна движется. Жаль только, позиций нынче для пристального разглядывания, как на линии Маннергейма – без счета. Из одной амбразуры выглянул – вроде бы все как надо, а к другой перебежал – ни черта, шиворот – навыворот. Как тут разобраться? Может быть секрет в том, что не Маннергейма[1] это линия, а Мажино[2]? То есть нас уже обошли!

В такой манере – прибегая к слову «неудобоваримое» – завуч разговаривала только со взрослыми, в частности с мамой Антона. Она нарочито подчеркивала ту недостижимую высоту – выше неба, сплошь кругом безвоздушное пространство, – до которой требуется подняться каждому индивидууму, кто жаждет быть принятым в общество образованных и интеллигентных людей.

На мой вкус, в речи завуча явно недоставало обращения «милочка!». Но я учился в другой школе и даже в ином городе, не в Москве, а Ираида Михайловна, по свидетельствам современников, и без «милочки» знатно выпендривалась.

Приятели Антона относили слово «выпендриваться» к заумным. Они говорили о завуче проще, придумали ей «кликуху», относившуюся разом и к ее нездоровой худобе, и к манере изъясняться в присутствии взрослых – Выёбла. Признаюсь, что без подсказки мне вряд ли посчастливилось бы с налету распознать в этом неблагозвучном имечке хорошо знакомую «воблу». И почти наверняка я бы опростоволосился, огорошив народ неприличным вопросом: «Кого?» Подумал бы: пропустил что-то важное.

С самим Антоном, при отсутствии в непосредственной близости взрослых, завуч объяснялась намного доступнее:

– Никакого житья от тебя, обалдуя, нет! Бестолочь! Убила бы!

Ее, старательную, явно заботили простота и ясность, и Антон, чей разум щадили от излишнего напряжения, это качество в завуче Ираиде Михайловне очень ценил. А насчет того, что «убила бы», так он ей не верил, потому и не жаловался никому, даже родителям. Ни разу и мысли не возникло ябедничать. Лишней, совершенно необязательной была и бескорыстная поддержка от старшеклассников, случайно забредших в «зону конфликта». Антона успокоили увещеваниями: «Не ссы, карапет, ее саму кто хошь соплей перешибет!» Впрочем, внимание со стороны без пяти минут выпускников несомненно льстило Антону. Особенно это «не ссы». Будто с равным беседовали.

И вот теперь разгулявшийся и растянувшийся от собственной значимости понедельник настаивал, чтобы страдалец, так вовремя придумавший начать новую жизнь, самостоятельно, без посторонней помощи и уж тем более подсказок Ираиды Михайловны, выявил и вычленил в себе пресловутое «неудобоваримое», отделил его от «терпимого», или «сносного». И хотя бы «приглушил» его на время. Такое послабление задачи было, конечно же, компромиссом, но всяко лучше договариваться с собой, чем давить себя, принуждать, для этого, и то правда, старшие есть. И вообще: с чего-то надо начать?! А там уж – лиха беда.

К середине дня он, словно измотанный лыжник, метил девственный снег недавних иллюзий не самым уверенным следом. Утренний запал отошел вместе с утром, но кое-что, пусть и не слишком весомое, все же, осталось.

«Может статься, для возвращения за парту к рыженькой двух-трех дней примерного поведения с ушами хватит, а потом нужда напрягаться сама собой отпадет, – размышлял Антон в полупустом трамвае на перегонах между тремя остановками, отделявшими его дом от постылой школы. – Либо у меня все это в привычку войдет, либо.» Вслед за «либо» никак ничего не придумывалось, и Антон вышел из затруднительного положения восклицанием «Совершенству пределов нет!», позаимствовав у отца присказку, которой тот обычно реагировал на придирки матери. Мать в придирках была большой мастерицей. Правда, отец при этом еще досылал вдогонку: «Угомонись уже!» Антону успокаивать было некого, разве самого себя, что было абсолютно излишне, ибо к этому времени скрывавшееся под масками разных слов малодушное «угомонись» и без того уже вспучило буграми, покрыло трещинами путь к новой жизни. Словно кто злонамеренно поселил под асфальтом семью шампиньонов.