Читать книгу Рассказы из пиалы (сборник) - Андрей Волос - Страница 9

Двор был ограничен домом в три этажа и два подъезда, желто-зеленым стоячим арыком, несколькими заборами и рядом домишек. Во втором подъезде, в подвале, располагалась кочегарка, и потому у торца здания торчала на стальных растяжках высокая ржавая труба.

Другая сторона дома выходила в проезд. Вдоль него стоял невысокий штакетник и росла ежевика – сверху зеленая и пыльная, внутри иссушенная до состояния пороха. В когтистой мертвой глубине чернели редкие ягоды величиной с копейку, сухие и пресные.

Однажды Зойкин Санька бросил спичку. Ежевика яростно вспыхнула. Дворовая общественность в лице пенсионера Семен Семеныча Едренкина, за глаза прозываемого Едрен Едренычем Семенкиным, распалявшаяся по мере тушения пожара и уж совсем расходившаяся после того, как огонь погас, воздымала подагрические руки над помертвелым Санькой: поджог! вредитель! взрывы!.. Сама Зойка, собрав на груди кофту в худой кулак, беспомощно оглядывалась. Вился над угольями голубой дымок. Причитая и охая, Зойка потащила Саньку пороть, и было слышно, как он орал. Едрен Едреныч вещал о детской преступности. Я побрел на пепелище и долго трепал пепел палкой, ища закоптелые стеклышки и камни. Пахло гарью…

За неистребимой ежевикой (птица Феникс была, а не ежевика, – на будущий год разрослась пуще прежнего), штакетником и проездом на одну легковую машину стоял другой дом – окна в окна к нашему. Был он такой же желтый, но не в три, а в два этажа. Он назывался тот дом. А двор его – тот двор.

Тот двор казался уютней, чем наш, – меньше и зеленее. Кроме того, он не был асфальтирован, и поэтому в том дворе можно было пускать банку.

Все на свете знают, как пускают банку. Берется пустая консервная банка-жестянка из-под венгерского горошка. Годятся также банки из-под свиной тушенки, кабачковой икры и сливового компота. Остерегайтесь лишь банок из-под сгущенного молока – эти мелковаты. Вообще, чем больше банка, тем лучше. В донышке – прямо по центру – пробивается дырка гвоздем или другим подходящим предметом. Затем в земле делается лунка. В лунку наливается вода и кладется кусочек карбида; сверху лунка накрывается банкой. Карбид шипит внутри, а из дырки остро и приятно пахнет ацетиленом. Банка крепко вжимается в землю, чтобы газ не уходил даром. На конец длинной палки наматывается клок бумаги. Поджигается. Затем ты издалека… с опаской… тянешься огнем…

Пах!!!

Артиллерийский хлопок – и банка выстреливает до самой крыши!.. зависает… а потом падает вниз, крутясь, сверкая луженым исподом и дружелюбно посвистывая.

Между прочим, она даже может уйти в точку, то есть так высоко, что нельзя понять, банка болтается в синем небе или просто мусоринка в глазу. Но на это нужна особая удача, особое умение. Это искусство. Банку в точку с кондачка не пустишь.

Вот, например, дырка в банке. Вроде бы простая вещь. Чего там? Приставил гвоздь, потом как дал кирпичом – и вся недолга. А вот и нет. Например, если гвоздь толстый, а ударил слишком сильно – тогда и дырка велика. Газ выходит даром, хлопок хоть и есть – да не тот… короче говоря, как ни старайся, никогда не пустить такую банку в точку. Изволь, иди, ковыряйся в мусоре, ищи другую банку – ведь эта-то уже никуда не годится.

А если дырка мала, то банка и вовсе не летит, а только загорается над ней тонкий стебелек голубого химического пламени – и мирно горит, помаргивая. Задувай, снова бери палку, с опаской тянись, ожидая взрыва и выстрела… и опять вместо этого язычок слабенького огня появляется над отверстием… Ну что ты будешь делать!

Я уже хотел заняться увеличением дырки, но тут Пашка увидел, как я мучаюсь с этим неугомонным огоньком. «Дай!» – сказал Пашка. Я дал. Пашка осторожно дотянулся огнем до банки: пок! – фитилек. Снова: пок! – фитилек. Пок! – фитилек. Он отложил палку и стал зажигать просто спичкой: пок! – фитилек. Пок! – фитилек…

Мы смирились. В конце концов, это тоже было достаточно красиво – стройный цветочек голубого пламени. Пашка тушил и зажигал снова, мы любовались им и наслаждались запахом ацетилена и совершенно уже забыли о том, что банки иногда летают, и я дул, а Пашка опять зажигал, как вдруг пространство лопнуло, рассыпавшись розовыми звездочками – и банка, добротная банка из-под венгерского зеленого горошка, стрельнув, угодила ему прямо в лоб.

Я невольно зажмурился, а когда раскрыл глаза, Пашка тючком валялся на земле. Облекшая мою голову вата постепенно тончала. «Пашка!» – сказал я совершенно чужим голосом. Пашка не пошевелился. Я схватил проклятую банку и полетел за водой. Когда я вернулся, он, слава богу, уже сидел, мутно озираясь. Под глазами наливались кровоподтеки, а на лбу полукругом, будто козырек фуражки, багровел отпечаток дна. «В точку ушла?» – спросил он и почему-то икнул. «Ну да, – сказал я. – В точку».

Пашка ненадолго стал героем. До самого вечера весь двор рассуждал вот на какую тему: если банка стукнула по лбу, то почему синяки под глазами? И пришел к выводу: а если б стукнула сильней, то, пожалуй, глаза бы и совсем выскочили.

* * *

Двор наш зарос вишней и чинарой, но только глупый, близорукий и бестолковый человек, за которого на воскресном кону не поставили бы и трех сплющенных железных пробок от пива, скажет, будто эти деревья на самом деле – вишня и чинара. Нет. Деревья познания Добра и Зла росли в нашем дворе. Именно поэтому осенью, когда жгут палый лист с этих деревьев и пестрые груды медленно истекают горьким сизым дымом, так щемит сердце.

Под одним из них, в укромном местечке, зарешеченном тенью, в земле, полной червяков и жирных личинок, было решено устроить клад. Учредителями клада были Валера Хазаров и я.

Собственно говоря, я не хотел прятать клады – напротив, я страстно хотел находить их. Закрыв зачитанный «Остров сокровищ» и засыпая, я видел комья земли, заступы, скребущие сухую глину… я слышал скрежетание железа, глухие удары и негромкие голоса… и, наконец, звучали в моих ушах ликующие вопли кладоискателей.

Но ведь чтобы выкопать клад, надо, чтобы кто-нибудь его зарыл!

Дудки.

Люди ходили на работу и в детские сады, в школу и на прогулки, проводили профсоюзные собрания и сборы пионерских дружин – короче говоря, занимались самыми разными, по большей части одинаково бессмысленными делами – и никому не приходила в голову мысль хоть что-нибудь зарыть в землю!.. Да если бы, допустим, и пришла – что бы он в таком случае, спрашивается, положил в дубовый сундук? То-то и оно: именно что какую-нибудь ерунду: тряпки там всякие, кастрюльки… просто смешно! Ну, деньги бумажные, может быть… да и то вряд ли… А подсвечники?! А пиастры?! А дублоны?! А пистолеты с кривыми рукоятями?!

Насчет всего этого была полная безнадега.

И вот – с течением времени от одного дня к другому – намерение мое стало меняться от эгоистического к альтруистическому: от мысли найти клад к решению зарыть клад, от желания обогатиться самому к желанию обогатить кого-нибудь другого. Какая разница? Ведь все равно: скрежетание лопат, сдавленные голоса, глухие удары, ликующие вопли…

Уговаривать Валерку долго не пришлось. Я сказал, что клад мы могли бы устроить на паях – половину он, половину я, – и что, конечно, про местонахождение его болтать не следует: ведь тайны – они сами в конце концов раскрываются. Так что пускай себе лежит спокойно. А зато пройдет много лет, и кто-то наткнется на него или прочтет ветхое письмо, которое мы оставим в надежном месте, и выроет из земли сундук… То-то будет радости! «Да, – сказал Валерка. – Правильно!» И тут же перехватил инициативу, заявив, что мы должны немедленно идти ко мне домой с целью отобрать из моих ценностей то, что наиболее подходит для клада, а со своими он и сам разберется. Так мы и сделали.

Рано утром, когда двор был пуст, мы пошли зарывать клад. Я рассчитывал на длительную и красивую церемонию, протекающую в атмосфере таинственности и ужаса (а ведь еще и карту надо как следует нарисовать, и череп закрепить на ветке, и много чего другого по мелочи). Но Валерка почему-то спешил. Он все торопил меня, а когда я завернул наши железные коробки из-под чаю в промасленную бумагу, положил в ямку и начал засыпать, заявил, что ему пора, – и тут же усвистал. Я долго трамбовал землю, припорашивая пылью и окурками, чтоб не было заметно свежей раны. Хотелось бы, конечно, большей торжественности… однако ведь, в конце концов, не похороны: в целом дело было сделано, и я тоже ушел.

Но к вечеру, выкатывая палкой из-под дивана урюковую косточку, я наткнулся на давно потерянную ружейную гильзу. То есть это мне казалось, что она давно потеряна, а на самом деле гильза пылилась себе под диваном. Я обрадовался: она снова лежала у меня на ладони и сияла латунными боками. Вместе с тем я был несколько озадачен. Ее хорошо было бы положить в клад – вещь серьезная, мужская, как нельзя лучше подходящая для зарытия в землю. И вот на тебе: нашлась, да поздно… Клад уже укомплектован, а главное – зарыт, и всякому понятно, что откапывать клады без ведома сокладника – последнее дело. Но ведь страх как хочется прибавить гильзу!

Помаявшись несколько времени, я решил пойти на маленькое и совершенно безобидное клятвопреступление.

Под чинарой ничего не изменилось – сохла листва на земле, валялись окурки. Притаившись в густой тени, я быстро разрыл землю, примечая, как надо будет потом навести порядок. Мне показалось, что я уж слишком глубоко копал – банок не было! Я расковырял целый котлован – не было! Не было – и все тут.

Конечно, на то клады и зарывают, чтобы кто-нибудь их находил… но так быстро?! Я ворочался всю ночь и, еле дотерпев до утра, побежал к Валерке.

– Что? – хладнокровно переспросил он. – Ах, уже нет?.. Ну понятно! Значит, ты сам его и вырыл. А кто же еще-то, а? Кто ж еще? Нет, ну а кто еще-то мог?!

Я растерялся. Ведь я не брал! Я стал с жаром убеждать его, что – честное слово! – не обманул! Я только хотел положить гильзу! Нет, ну в самом деле, разве ей под диваном место?! И поэтому я хотел… ведь я как лучше хотел!..

Валерка смотрел на меня, хитро прищурившись:

– Ну да, конечно, он сам выкопался. Ага! Конечно! Рассказывай!..

Но в конце концов смилостивился и закончил безразлично:

– Ладно… Не брал, так и не брал. Значит, Лайло взял.

Лет через пять или шесть, зайдя как-то к нему, я увидел на столе лупу, которая как две капли воды походила на ту, что когда-то я зарывал в землю. Ободок ее был треснут и краешек пластмассовой ручки отбит – ну точь-в-точь как у моей. Но тогда уж пришли иные времена, мы играли в другие игры, поэтому я промолчал, и единственное, о чем думал, – это как бы не подать виду, что узнал свою вещь…

А до тех пор я свято верил, что клад вырыл Лайло.

* * *

Нагорная была опасным местом: чужая земля, и даже взрослые чувствовали себя там иностранцами.

Лайло появлялся из дырки в заборе. Черный и худой, он возникал посреди двора, оглядывал его хозяйским глазом и пропадал так же неожиданно, как появлялся. Осенью, когда созревал в палисадниках виноград, Лайло со своим воинством приходил по делу – шакалить. Мы тоже иногда шакалили. Свидетельствую: почему-то не так вкусны те пышные, сочащиеся светом гроздья, что принесены с базара и лучатся, чисто вымытые, в хрустальной вазе на столе, как эта жалкая, битая тлей и филоксерой, худосочная кисточка, тайком, с риском быть опозоренным сорванная в чужом саду. Сладко было бахвалиться ею, невзначай роняя слово «своровал»… Есть ее, как правило, сходились все: угощавший горделиво рассказывал историю наглого похищения, а прочие скромно щипали по ягодке и лелеяли собственные планы – один черней другого.

Однако когда появлялся Лайло со своими присными, становилось ясно, что наше шакальство – забава, щекотка нервов, игра; а эти пришли на промысел, на серьезное дело. Мелькали в палисадниках тихие темные тени, быстро и деловито срезались самые лучшие, должно быть, еще днем, на ясном свету, примеченные кисти. Если было высоко, в ход шла «шакалка» – шест с укрепленным на конце бритвенным лезвием. Через пять минут все кончалось. Уже открыто гомоня и безжалостно ступая прямо по цветам, они выбирались из палисадника – все странно резкие в движениях и поступках. Водительствовал Лайло.

Как-то раз он появился днем, и один. У помойки валялся ржавый бельевой бак, прогрызенный тлением со дна и по бокам. Лайло вынул рогатку. Бак глухо ухнул, прошибленный насквозь, и с той стороны ржавое железо завернулось вокруг дырки рыжим цветком. Лайло с удовольствием прошиб еще одну дырку. И еще одну. В этот момент подкравшийся сзади Едрен Едреныч схватил его за ухо. «Мер-ррр-завец!» – рычал Семенкин, а Лайло вдруг двинул его локтем под дых и отскочил в сторону. «Оп!» – сказал Семенкин, багровея. Он сделал было шаг, но Лайло уже выудил из кармана камушек и растянул резинку. Уж не знаю, что увидел Едрен Едреныч в его сощуренных желтых глазах, только он тут же повернул и посеменил в другую сторону, закрывая затылок ладонями и пригибаясь. Бух! – раздалось за его спиной, и Едрен Едреныч, споткнувшись, чуть не упал. Однако это был всего лишь пробитый в очередной раз бак.

А когда, бывало, он проходил двором, возвращаясь с охоты, и штук десять горлинок, вытянув тощие шеи, висели на бечевке у него на поясе, то уж никак нельзя было подумать, что это идет играющий мальчик: слишком серьезное было у мальчика лицо.

Но о лице надо сказать особо. Лицо у Лайло было, мягко говоря, странным. Глаза горели в узких и глубоких щелях, будто задавленные широкими скулами. Рот узкий, а тонкие губы всегда растянуты в усмешку. Нос чуть приплюснут. Подбородок вялый, скошенный. Волосы нестриженые, иссиня-черные… Черты его лица странно не соответствовали друг другу, как если бы сошлись на этом лице признаки разных рас и народов. Легко было вообразить, что вечером Лайло отстегивает уши, снимает нос, стирает глаза, и тогда только из-под всего этого появляется, быть может, его настоящее лицо – красивое или уродливое, но только не то, что он носит на самом деле…