Читать книгу Сталинград. Том пятый. Ударил фонтан огня - Андрей Воронов-Оренбургский - Страница 2

Пулемётный расчёт старшего сержанта Нурмухамедова уже как четверть часа заступил вместе с другими на позиции. Буренков, Черёмушкин, ефрейтор Куц родом из Белой Церкви, и он сам привычно расположились в траншее соответственно своим местам. Бой грохотал на левом и правом флангах; снаряды и мины немцев методично выбивали засевших стрелков в развалинах домов, но здесь, на танкаевском рубеже до времени было тихо.

…Все трое жадно следили за неугомонным Суфьянычем с двухколёсным ветераном «максимом». Под его умелыми жилистыми руками пулемёт споро распадался на части. Он вновь борзо собирал его чёткими, намертво заученными движениями, по-привычке в сотый раз объяснял устройство и назначение отдельных частей. Ревностно учил способам обращения, показывал правила наводки, прицела, объяснял меры деривации по траектории, предельную досягаемость в полёте пули. Повторял, как грамотно должно располагаться во время боя, чтобы не подвергаться поражению под обстрелом противника; сам ложился на рогожу под пулемётный щиток с облупившейся защитной краской, говорил о преимущественном выборе места, о расположении ящиков с лентами.

Все, с кем проводил инструктаж старший сержант, усваивали сборку пулемёта легко, и уже через день два, щёлкали эту «науку», как семечки. Иначе обстояло дело с земляком Суфьяныча, – Петром Буренковым из Меседы. У того всё не клеилось, хоть лопни! Сколько ни показывал ему Нурмухамедов правила разборки, – никак не мог взять в толк, что зачем, путал, терялся, пыхтел, как самовар, и нервно говорил:

– Вот ить, зараза! Опять не получатца! Ах, что я…кругом виноват…надо вот этого туда или сюда? Ох, беда…Опять не выходит, Суфьяныч! – теряя терпение, визгливо по-поросячьи вскрикивал он, смахивая рукавом пот с малинового от напряжения лица. – Да провались ты, застрелись! Ну, почему, ты зараза такая настырная?

– Сам ты «зараза», Григорич! – вспыхивал раздражением сержант и костерил Буренкова матом: – Ах, дедас, ты дедас, херувим перезрелый! И на кой келдыш…я дурак, определил тебя к себе? Ну, гляди, зёма, не усвоишь технику, не обессудь. Чо ж я, последний аспид, что ли? Отдам тебя в хозроту, говно за свиньями выгребать и вперёд, с песнями! Помои в бочках таскать тебе, похоже, Григорич, сподручней, ась? Это ж совсем другой коленкор. А то…дело полезное, добровольное и мне сподручное. Ты у нас ещё мерин молодой, хоть куда. Вот и побегай со свиньями на перегонки.

– Ну почему не получатца-то?! – в сердцах хлопал себя по толстым ляжкам Буренков. – Пошто сразу «мерин»? – Обиды Буренкова, как тараканы по полке, бегали по душе.

– По кочану! – передразнивал его скуластый, с рысьими татарскими глазами Марат. – Потому бестолковый ты, дубина. Во как надо! – снова показывал он, уверенно вкладывая очередную часть в принадлежащее ей место. – Я вон с детства анетес имел к военному делу, – под сдержанные смешки Черёмы и Куца, тыкал пальцем в свои бледные рытвины и царапины на лице сержант. – Пушку из железной трубы мастрячил на берегу Юрузани. Ага! Разорвало её суку, трубу-то карбидом, – пришлось пострадать. Зато теперича способности проявляю.

– Да…ладно? – недоверчиво протянул Буренков.

– Контру прикрой! Тепло не трать! – вытирая о ветошь жирные от смазки пальцы, цыкнул Суфьяныч. – Не май месяц…

– Опять не так! Не засоватца холера! Зачем…не знаю!

– Ишак ты, ишак! На весь батальон Танкаева один ты такой! – чертыхался Нурмухамедов. – Погубишь ведь, вражина, матёрым болванством своим…

– На редкость бестолков, – тихо соглашался сдержанный Черёмушкин.

– Оцет оби нэ сало хавать! – фыркал Санько Куц, и все беззлобно посмеивались.

Один Буренков, крепче наливаясь жаром, раздражённо канючил:

– Эх, вы однополчане…Надо товарищу показывать, а не зубы скалить…смеётесь, окаяхи, а дело стоит! Товарищ старший сержант, уйми своих колотушников или гони их к чертям! Не ровён час фрицы попрут, а им – смешки! – по бабьи высоко верещал он, размахивая пухлыми, сдобными кулаками.

– Верно понимаешь фронтовую обстановку, Буренков. Хвалю! Сознательный боец, – хватко поддерживал его Марат. «По-ка-зы-вать» им сволочам надо! Ты у нас славный воин, вот и покажи…У тебя ещё всё спереди.

– Аха-ха-аа! Усё спереди!..

– Охо-хо-о!! – брызгая слюной и слезами, потешались пулемётчики.

– Злой ты татарин Суфьяныч, даром чо земеляки. Одне у тебя жабы, а не слова: «сволочь», «подлец», «в расход», «провокация», «контра», « к стенке»…

– Эй, эй, погодь тарахтеть, Григоричь! Калмык да татарин от веку первые люди в стпи…Ты, дядька, не шути так…Слыхал поди ж то: «Добро должно быть с кулаками»? Вижу не слыхал. Оно понятно: два класса образования и колидор…Где уж тут! А ещё «дегтярь» ему подай герою. Эта штука, брат, – старший сержант кивнул, на стоявший в бойнице на откидных стальных «сошках» ДП, – посложней «максимки» будет. В евоном диске 47 смертей, как с куста…и скорострельность будь-будь – 550 выстрелов в минуту, а ты мычишь, Григорич…Вот ты, пузан, всё на мои лычки косишься, покою оне тебе не дают. Что ж, понимаю. Начальству ты и на гражданке в рот смотрел…Но с каких пеньков, ты в командиры метишь? Коли из тебя солдат, как из дерьма пуля?

– У-ха-ха-а!!

Буренков совсем стал, как спелая ягода, поджал губы, накипел обидой. Отшатнулся от ненавистного пулемёта, сгробастал привычную трёхлинейку, буркнул под нос:

– Иш-ша поглядим чья возьмёт. – Встретился с песочно-зелёными рысьими глазами Суфьяныча и безнадёжно махнул рукой, словно сказал: «Ну, доволен, пересмешник-шайтан? Завёл свою грёбанную шарманку. Что на селе был, как слепень кусучий… Что на фронте такой же едучий паут…А ещё земляк…Ежли с подначки да с крика начинать…Тады и заканчивать надо пальбой».

– Не горюй, Григорич, – -Марат похлопал по стволу пулемёта. – Мы ещё повоюем с тобой! После Победы ещё потрясём чубами. Ну куда ты, Буренков? Отставить! Пригнись дура! Ты сейчас для снайпера лучший приз. Разные выкаблучивания, выкрутасы ваши – хлеб с маслом для него! Бац в чан… и ау…

И то верно! В дневных боях первые помощники смерти – снайперы. За всё время боёв в Сталинграде эта дуэль между ними была самой долгой. Снайперы с той и другой стороны находили цели с бесовской зоркостью и мстили с беспощадной свирепостью. Обиды рядового Буренкова были едва не прекращены снайпером, когда Григорич в сердцах забросил на плечо обшарпанную винтовку. Пуля тирком цвиркнула по каске, оставив жирный зигзаг, оглушила толстяка.

– Вот гад! Пасёт нас, как телков. И ответку ему любовную не пошлёшь… – процедил сквозь зубы Суфьяныч, откинувшись спиной вместе с другими на сучковатый горбыль опалубки. – Чую…щёлкнет в два счёта, только башку закажи. Кирдык, братцы.

– Может, каской на палке…сбить его с толку?

– Думаешь немец…тупей тебя, Черёма? Эту наживку фриц давно высрал. Не-ет, на мякине его не проведёшь. Учёный сука.

– Перекурить бы это дело, товарищ сержант…

– Так! – рявкнул Нурмухамедов. – Кто закурит, навечно оставлю здесь. И точка, без предисловий. Сидеть на жопе ровно. Всем ясно?

– Так точно!

Переждали ещё пять минут – тишина.

– Может, переместился падла, сменил позицию? – неудержался Григорич.

– Может быть, – зыркая по сторонам, хмыкнул Марат. – А, может, выжидает…Когда ты ему, Петя, своё мурло снова покажешь. Ладныть, делать нечего, – сержант, пригибая голову, ловко поднялся. – Санько!

– Я-у!

– Давайте с Черёмой справьте покуда зевлоротого на место. – Он указал на собранный пулемёт. – Черёма, ленты не перекрути…Раз-два взяли, и с песнями…

Сам крутнулся волчком, перекрутился в сторону, укрылся за бетонным бруствером, пригнувшись чутка, подозорил в бинокль: в запотевших окружьях стекол близко показались развалины домов, скошенные, будто косой, свинцом мелкокустье с бурым лоскутьём не опавшей листвы. Временами автоматные очереди тянули над головой близкий смертельный высвист. Но снайпер хранил обет молчания.

«Хрен его знает, может…действительно поменял позицию сволочь. – Он ещё раз вьедливо оглядел вражеские пределы. За первым рубежом тянулись на юго-запад глубоко эшелонированные линии обороны противника. «Крепко обустроились фрицы, как у себя дома…Их тут и впрямь понабилось больше, чем в Берлине…Тьфу, пропасть! Как собак не резанных…» На закопчёном порохом лице Марата треснула усмешка, таившая жесткое презрение. Рысьи глаза от улыбки не мягчели, неприступно сохраняли неяркий свой блеск. Ничего особенного, бросающегося в глаза в старшем сержанте не было, – всё было обычно, лишь твёрдо загнутые челюсти да глаза, в гневе ломающие встречный взгляд, выделяли Нурмухамедова из гущи остальных лиц.

– Ага, зашевелились крысёныши..– увеличительные линзы приблизили серые пятна фигур, рубленные топорные контуры тяжёлых немецких танков. Левее и ближе, у заводских корпусов «Баррикады», где стояла задрав в небо дуло подбитая советская зенитка, он разглядел два чёрных легковых автомобиля, четыре бронетранспортёра битком набитых солдатами…Тут же находилось плотное оцепление из спецбатальона карателей с овчарками…Господа офицеры стояли несколько в стороне и, наблюдая, как конвой гоняет по широкому задворью пленных иванов, курили, порою наставнически вмешивались в распоряжения фельдфебелей и унтер-офицеров.

…Глядя на вылощенных, подтянутых офицеров Вермахта и СС в нарядных мундирах, Нурмухамедов классовой ненавистью чувствовал между собой и ими непреодолимую незримую стену: там аккуратно с немецкой педантичностью пульсировала своя, по-господски нарядная, праздно-строгая, иная жизнь, без грязи и вшей, холода и голода, без страха перед заградотрядами НКГБ, частенько употреблявших зубобой и не только…

Ах, эти чёрные тонко-хромовые плащи –сапоги! Ах, эти дьявольски красивые мундиры! Эта форма – сталь с серебром плетёных погон, – -от лучших дизайнеров и закройщиков «Нugo Boss». Эти тевтонские каски, железные кресты, дерзкие, щегольские изломы фуражек с крылатым орлом…выверенная строгость и стать офицерского кителя, галифе, практичный набор ремней-пряжек и безупречно подогнанных по размеру шинелей.

…глядя на это гнетущее великолепие – мундирную силу Третьего Рейха; на эти надменные холёные лица господ нового миропорядка, на их гордые выправки, по-хозяйски самоуверенные походки… Он вдруг, как ожог, ощутил дёрганную конвульсию своих губ. И такая в нём вспыхнула ненависть, бешенство до белых бельм в глазах, застилавшее зловещее изображение чёрной паукорукой свастики, волчьего крюка на развивающихся на ветру боевых знамёнах…Ненависть к жестокому, разгромившему цветущий город врагу, что он едва удержал в себе, ударявшейся о стиснутые зубы звериный рык. Он стоял ослеплённый, и сквозь бельма просвечивал мерзкий, шевеливший чёрными лапами на ветру фашистский жупел.

– Чёртовы готы! Собачья кр-ровь! – он заскрежетал зубами. Вспомнилось отчаянье политрука: «У них великолепная воинская школа. Железная дисциплина. Чудовищная военная машина! А у нас…только количество…Привыкли с царёвых времён топтать сапогами да шапками закидывать». «Нет, капитан. В-врёшь, – в рысьих прищуренных глазах горели злорадные огоньки удовольствия. – После 41-го и мы кое-чему научились! Давайте, в гости к нам. Будет вам адюльтер с балдахином, суки!»

Ему отчётливо видно было, как из фиолетовых жерл двух улиц, впереды выехали стрекочущими колоннами мотострелки, резво разъехались по сторонам, образовав шеренгу; за ними показались первые две цепи автоматчиков в касках, с гранатами, огнемётами; за ними, между кирпичными завалами, остовами сгоревшей техники, разворачивалась в марше чёрная походная колонна эсэсовских штурмовиков.

– «Твою мать…Да сколько ж их!? – в сердцах выдохнул старший сержант. – Вот оно! Кирдык подкрался незаметно. Похоже, не они, а мы…полетим, как драные веники…А-ааай! – Где товарищ комбат? Где Танкаев?!» Будто прочитав мысли Суфьяныча, Буренков, Черёма и Куц уставились на командира расчёта.

– А батя-комбат, где?

– Абрек с нами?

– Гутарь, будь ласкив… – Куц нервно дёрнул оттопыренным ухом. – Нам без него, хлопци, нема удачи…

– Закрой контру, хохол! Паника, саботаж…За это к стенке, в расход!

– Да щё ты, сдурэл? Дывись, хлопци, сдурэл людына, як ись сдурэл…

– Да ты погодь, пого-одь, земляк! – Григорич выпучил глаза на чёрный

Пистолет в руке сержанта. – Фрицы….того гляди…попрут ломить стеною! Кабы с Танкаечем, и помирать спокойней.

– Верно, Буренков, – Марат сунул ТТ за ремень. Он их поганых собак на верёвке высушит, как портянки…Или хинкал из них сделает. Потому, как Джигит! Э, герой не спрашивает «сколько врагов»? Он спрашивает «где»? А вы то, на кой келдыш, мать вашу…Умейте слушать и слышать. Как говорит наш комбат? «Шашка воина – его заступница, а не пустая блажь!»

Ведь приказ комбата никто не отменял. Есть он или нет – дело второе. Коли жив – вопреки дьяволу объявится, если так – возглавит батальон. А там, как говорят танкаевцы: «ещё поглядим, у кого кровавый гуще гуляш».

Где-то: левее, точно зверье, сшиблись разведки. Слышны были свирепые крики рукопашной. Лихо зачечакал ручной пулёмёт. Затем разом всё стихло. А чуть погодя, Григорич у бойницы своей, завизжал, как свинья под ножом:

– Тю-у! Стой! Товарищ Суфьяныч! Э-эй, кто там? – Буренков весь на взводе, припаял приклад к плечу, закусил небритую губу, пальнул на удачу. – Братцы, кажись, шлёпнул гада!

– Кто дал команду стрелять? – грозно насыпался на него Нурмухамедов. – Чего глядишь?! Чего глядишь? Я тебе, контра…Ты у меня продневалишь пять суток…Морду искровеню!..

Если б в окопе были они только двое – по-иному обошлось бы дело: старший сержант быстрый на руку, несомненно, полернул бы кулаком Григорича, но рядом были другие номера и не могли не видеть бучи. Сержант, подступая к Буренкову, оглядывался на них, хрипел, выкатывая хищные, обессмысленные гневом глаза.

– Ты, Маратка, знай меру! Ишь норовистый, взгальный какой…так и метишь кого пошибче лягнуть…

– Не насыпайся за зря… – за спиной треснули хрипатые голоса.

– Вы, что тут, спелись, мать вашу?…Саботаж решили устроить под носом у фрицев?

– То-то и оно…не у тёщи гулям…на войне…

– Что-о? Грозить?! – рука Суфьяныча сама потянулась к кобуре. – Ну, я вас шкур выведу на чистую воду. Да я вас в мокрое!..

– Вдаришь ковось – убьём! Усёк?

Нурмухамедов зло полыхнул глазами, но и только, в эту минуту, хоть режь его, ответа найти не мог. Момент для расправы был упущен. Угрюмые, посеревшие, известкового цвета лица бойцов не сулили ничего доброго, и старший сержант отступил, быть может, впервые. Он пошёл к своему пулемёту, оскальзаясь по жирной грязи окопа, вмешанной сапогами стрелков, и, уже отойдя, приказал, обернувшись, взмахивая жилистым кулаком, как кувалдой:

– Согласно номерам, все по местам!

* * *

Железный Отто был в ярости, план по вербовке майора Танкаева провалился. Любимый им Ницше писал: «Если долго смотреть в провал бездны, то бездна в конце концов посмотрит на тебя». И бездна, как теперь казалось фон Дитцу, заглянула ему в глаза.

Silentium! Suu cuique.

…оставшись один на пустыре, он ещё несколько минут смотрел на охваченное огнём небо. В нём клубились и дико метались разорванные тучи и всею гигантской обгорелою массою падали на потрясённую землю и, казалось, в самых основах своих рушился мир. И оттуда, из рокочущей бездны, из огненного клубящегося хаоса, нёсся громоподобный хохот, лязг чьих-то огромных челюстей, треск человеческих костей, скрежет металла и звериные рыки дикого веселья.

Заворожённо всматриваясь в глубину сего дьявольского круговорота, он будто ждал ответа, один перед чёрным выгоревшим до тла городом, свирепо торжествующим Злом, один перед огненным грозным ликом Войны. Лик этот, как плазменная текучая лава, то и дело менялся. То каменел страшными обглоданными чертами в секунды величавой тишины, то вновь искривлялся в жутких гримассах и кричал бешенным криком, выкатывая глаза, давая лицу пугающую откровенность выражения, какая свойственная умирающим – в корчах и муках всепожирающей боли.

Исступлённо вглядываясь в эту жуткую фантасмагорию картин, среди багровых, лиловых, гнойно-йодовых дымов – испарений, он вдруг в немом ужасе отшатнулся назад, выставив для защиты напряжённые руки.

– Bete noire! – сорвалось с побелевших, перекошенных губ.

Разверстая бездна взирала на него мерцающим огненным оком… Приняв в курящейся тьме, очертания – Черного зверя, спохватившись хищными когтями-пальцами за края оплавленной тверди, слегка приподняв уродливую голову, – исчадие ада искоса смотрело на колыхавшийся мир, на рушившиеся стены, падающие глыбы и облака… и на него, фон Дитца, прищуренным взглядом бессмертия, в котором таилась реликтовая вековечная ненависть ко всему теплокровному…И вокруг безобразно вывернутых костяных ноздрей, вокруг чудовищного пластинчатого сомкнутого рта вился молчаливый, зарождавшийся смех. Принявшая облик зверя бездна, хранила жуткое молчание, мертво смотрела окрест и медленно высовывалась из зияющей раны земли, словно из каменистого скорлупы – несказанно ужасная в непостижимом слиянии вечной жизни и вечной смерти.

– О, Боже! Пр-рочь! Наза-ад!! – осатанело кричал ошеломлённый, пронизанный ужасом Дитц, и череп его готов был треснуть, словно орех, под нестерпимым давлением фуражки, околыш которой вдруг оказался железным, как обруч пивной бадьи. – Наза-ад!! Nutten ficken!

…и снова дьявольская дрожь земли. И снова ржавый скрежет бездны, от ворчаний встающего на дыбы исполина. И так, в чудовищной игре безумно множилось-кроилось Зло. В коричневой крови плыли и тонули, чавкали у берегов, зловонные массы гниющих тел, дышали ужасом – и не было им предела! В диком отчаянье, на грани помешательства, хлюпая по колено в бурлящей крови…Он шарахнулся из стороны в сторону, как пьяный, хватался за обгорелые ветви деревьев, отталкивал от себя разбухшие трупы, оторванные головы…и просил Повелителя дать ответ:

– Patron! Waszu Machen?!

Изрыгавшая огонь-лаву бездна, что-то кричала ему – «сверхчеловеку», «белокурой бестии», но слов её было не разобрать. Краткие паузы затишья внезапно загорались ослепительным ртутным светом и раздиралась до самых ушей неподвижная маска зверя, и хохот, подобный грому, катился и сотрясал дымные развалины города. Эта какофония хаоса-смерти разрывала каменные своды сущего, швыряла раскалённые валуны, обрушивала стены, выворачивала фундамент и страшным гулом своим обнимала одиноко стоящего на пустыре Железного Отто.

…насилу он превозмог себя, с дрожью открыл ослеплённые глаза, поднял голову вверх и, задохнулся, узрев: рушилось всё! С пыточным стоном, тяжко клонились и сближались расколотые стены, сползали своды, бесшумно лопались купола, вздувалась-трескалась земная твердь – и в самих основах своих низвергалась и превращалась в прах крепь былого мира.

И тут до его раскалённого сознания донёсся знакомый голос – холодный, словно арктический ветер, дующий сквозь его душу. Ветер сей, как тайное заклятье, властно шептал, всё те же слова: «Следуй за мной…Найди и убей его…Убей всех и напейся их кровью.»

Видение длилось, быть может, миг. Быть может, вечность…

Отто мигнул. Внезапный новый порыв ветра швырнул ему в лицо пригоршню колючего снега с землёй. Пора было действовать.

«Russisch schweine…hund… – прорычал он сам себе, пересекая пустырь и направляясь к ожидавшему его лёгкому, манёвренному броневику SdKfz10. – Будьте вы прокляты, красные говнюки! Клянусь, когда я доберусь до вас, – вы горько пожалеете, что родились на свет…Я вас и мёртвых в петлю суну!»

Он зло пнул каблуком по ребристой покрышке переднего колеса, запрыгнул на подножку бронемашины, сменил фуражку на танковый чёрный шлем, застегнул ремешок под подбородком и опустил забрало из защитных очков, словно демонический рыцарь Валгаллы, готовящийся к решающей битве.

Броневик взревел мощным мотором, рванул к капонирам, вздыбливая колёсами фонтаны слякоти; четыре мотоцикла сопровождения, обогнав их, проскочили вперёд.

Майн Готт! Оставив за спиной погружённый в тишину пустырь, с нелепым столом и початой бутылкой шнапса, он чувствовал себя так, словно только что выпил залпом охотничий рог горячей дымящейся крови.

«Пусть рушится мир! Пусть всё катится в пасть Дьяволу!

Nicht wahr, genosse?»

Он снова ощущал себя на боевом коне. Потому что в одном был совершенно уверен. Он следовал приказу фюрера, по зову самой Смерти, которая никогда ничего не обещает зря. «Победа или смерть! Ave caesar, morituri te satutant!»