Читать книгу Сталинград. Том пятый. Ударил фонтан огня - Андрей Воронов-Оренбургский - Страница 6

…Чумазое солнце с ликом, похожим на мятый избитый гонг, дыбилось нал Сталинградом, и там, где оно пробивалось сквозь грязные-кровавые бинты дымов, над чёрными гробами развалин цедился на землю мутный, как горчичный отвар свет.

Комбат Танкаев, после разговора с комдивом, окрылённый бодрящей вестью Кошевенко, покинул душный насквозь прокуренный блиндаж, всматривался в заснеженное, в утренних длинных тенях, пространство перед промышленной зоной. Привычно делил на отрезки дистанцию возможной контратаки. От угла развалин городской общественной бани, за которым укрывался, до перевёрнутого вверх дном, с откусанной снарядом кабиной, сгоревшего немецкого грузовика, от которого на седой снег ложилась уродливая тень. От грузовика до покосившегося фонарного столба с остановившимися часами, исклёванного пулями, ослеплённого светофора. От него до исстрелянной легковушки, превращённой в дуршлаг, уткнувшейся смятым бампером в грязно-жёлтый фасад, рябой от попаданий. Это были рубежи залегания, куда, под прикрытием танков и боевых машин подполковника Ребякова, по приказу из штаба командующего Чуйкова, должны были подняться на штурм заводских цехов батальоны 472-го стрелкового полка, оставляя на снегу зигзаги-вереницы следов, багряные кляксы раненых и десятки – сотни убитых.

…близко, в тылу приглушённо, как медвежий выводок, приглушённо рычали моторы танков, готовых выдвинуться на прямую наводку, сделать несколько выстрелов, расшибая вдребезги подъезды и окна, вырывая куски домов, и снова отпрянуть, уклоняясь от гранат и снарядов противника.

Танкаев смотрел на мутную полуду небес, мешавшую наблюдать, опасаясь, что, набрав силу солнце, ослепит атакующие цепи.

– Цх-х, – щёлкнул он языком, – используют нас, как зубило!…Прав Кучменёв…Долбим и долбим в одном направлении! Только на нашем участке и ляскает челюстями война, а на других чаи гоняют и двухрядку растягивают, будь здоров. Оно понятно… чужие псы дерутся, свой не мешает…– прислушиваясь к канонаде Мамаева кургана, итожил он. Там, с мощным хрустом и скрежетом шёл жестокий бой. На окопы и баррикады защитников, как жуткие, закованные в броню чудовищные твари, наползали танки генерала Хубе.

– Шшш-шшш-шшвву-уууу-уу-оо…Гууух! Гу-ууу! – плыл-рокотал разрывами оттуда хрипатый, остервенелый гул.

– Всо вэрно. Волк улыбаетца, жрёт барана. И за что нас в штабэ…так нэ взлюбили!.. Кнопкодавы чёртовы. Вай-ме! Только мы и воюем…– на аварском зло выругался Магомед и тут же горько усмехнулся своим доводам. – Э-э, на войне каждый командир думает, что всэ снаряды его…Что в его окопах самое пекло…Что его позиции больше других в огне.

Но в каждом домысле, равно в шутке, – есть доля правды. Как и, окопавшиеся по флангам, впритык батальоны соседей: подполковника Соболева и майора Воронова, – его, Танкаева, личный состав ежедневно нёс потери. Прибывшее из-за Волги пополнение было не обстреляно. Взводные-ротные командиры, что сожжённые спички, сменявшие раненых и убитых предшественников, казались ему зелёными курсантами, толком не нюхавшими пороха, не знавшими, что делать в горячие, ответственные моменты боя. Ему вдруг вспомнился командир взвода лейтенант Сазонов. Рослый, раскормленный любящей мамочкой сын. Со школьной чёлкой, стриженный под полубокс, с растерянными глазами, лоб, нос и пухлые-сдобные щёки лица, обпачканные грязью и пороховой гарью, бурые, как глина, обожжённая на солдатских кострах, – выражало страх и брюзгливое недовольство.

– Товарищ комбат! Товарищ комбат…Беда-а… – по-детски канючил он. – Поспособствуйте!

– ?

– Солдаты ропщут…Слушать меня не хотят!

– ??

– Закалки, сноровки у них не хватает, товарищ комбат…

– А ты кто-о? Командир, мать твою…или торба с дэрмом?

Гдэ личный пример? Гдэ огонь в глазах? Гдэ твой командирский голос! Закалку и опыт пуст набирают в бою! Да и нэ в одной ей дэло! Вах! Штык, как мэч, Сазонов! А мэч, плечом силён. Дошло-о?

– Так точно. А войсковая выручка будет, товарищ майор? – не унимался взводный.

– Должна быть, лейтенант. Ка-ак нэт? Обязательно будет.

– А вы уверены в этом? – глаза Сазонова готовы были выскочить из орбит.

– Уверэн-мерин, Сазонов. Как будем дратца с фрицэм так и будэт! Умирай гдэ стоиш-ш! Но «ни шагу назад!» – слышал такой приказ товарища Сталина!

– Так точно!

– Совэтские войска уже нэ раз, выдэрживали сильнейшие таранные удары врага! – гремел возмущённый комбат. – Убэждён, лейтенант: выдэржем ещё…и перэйдём в решающее наступление! А тепер-р, кр-ругом, лейтенант! Мар-рш, на свои позиции. И дэржат рубэж до конца!

– Есть держать рубеж до конца.

Между тем тревожиться было о чём. Штурмовая стрелковая группа, усиленная речным десантом, была недостаточно сплочена и слажена. Да и когда этим было заняться? А её всё бросали и бросали вперёд, в одном направлении, и она углублялась в кварталы, не имея надёжных флангов. Всё это мучило и терзало комбата. Он, почём зря, срывал своё раздражение-гнев на ротных командирах, у которых в бою погибли солдаты или попали в плен. Потом жалел, на офицерских оперативках находил способы загладить свои «кавказские срывы». Да на него собственно никто зла не таил. Значили: в бою Танкаев за спины ребят не прятался, своих не бросал!

Зато его в свою очередь костерило и распекало начальство, особенно начштаба полка полковник Криулин.

– Танкаев, тебе что майорские погоны надоело носить?! Я тебя только об одном прошу, будь ты не ладен…Ты не на скачках в своём Дагестане! Держи в узде кипучую кр-ровь! Не бросайся к чёрту на рога…И не попадай всем батальоном в плен!.. Хоть по частям, бес тебя дер-ри…в три присеста…А то на ком мать-перемать, буду зло скрывать?!

…Рядом в крутом изгибе траншеи, что под прямым углом выходила вперёд, укрылись автоматчики-бронебойщики. Не видя комбата, бойко звучали напряжённые голоса.

– Я прежде думал, Семён, наше начальство ни черта не смыслит в России…

– Ой-е! Это ж как тебя понимать, Тимоха?

– Но, похоже, и немчура в ней ни хера не петрит. В смысле, как воевать…

– Да, иди ты! Оно, оне…всю Европу на жопу посадили. Причесали под Гитлера – волосок к волоску. Там у них все народы по одной половице ходят, как шёлковые…Да и нас жмут, как девку.

– В Европе да-а…Они все разложили по полочкам…Да вот для России…видать, полочек нет. Крылата она волей с дремучих времён.

– Это с каких-таких «дремучих времён», Коротков? С царёвых чо ли? Я чой-то в толк никак не возьму, на чью ты мельницу воду льёшь, Тимоха?

– Да ни на чью, дура! Думаю, рассуждаю вслух…Мне, может, и шить-то осталось…на один чих…

– Вот, вот, ты лучше про себя хлопочи, Коротков. Не то старший политрук…Живо бестолковку твою, как ночной горшок, продырявит, сам знаш…

– А я слыхивал от паромщиков, Сеня, будто Сталин мира запросил. Готов Украину фрицам подарить…А Гитлеру падла…хочет оттяпать земли до Урала.

– Губа не дура, чо ж не до Камчатки? Эко скрестились наши дорожки с грёбанным немцем. Да с ним «родимым» всё ясно. А вот как у нас с провиантом? Ты ж был, ноне на реке, Крупинку за крупинкой гоняем с дубинкой. Да, разве, ты Семён, в другом месте ложкой скребёшь?

Комбат, задетый за живое, особенно насчёт «тов. Сталина», хотел было выяснить, в каком взводе растут такие языки? Как вдруг мир сотрясся до основания – рявкнули батареи тяжёлой немецкой артиллерии. Жуткая сплошная стена разрывов высотой с пожарную каланчу отделила батальон от противника.

– Ложи-ись! Ложи-и-ись!

– Хорони-и-ись!! – со всех сторон летел цепной застуженный лай взводных и старшин.

Новые громовые залпы тяжёлых орудий, косматые столбы разрывов рвали барабанные перепонки, осколки рубили-секли живую плоть. Махровые фонтаны взрывов ковши и лопаты колючей земли заживо хоронили солдат, швыряли в лица тугие шматы жары; повсюду несло взрывчаткой, опалённым мясом и горелой костной мукой…Обезумевшие люди шарахались в окопах, дико орали, отскакивали в стороны, падали, снова наступали на лица, руки накрывая изуродованными телами горячие влажные лунки разорвавшихся в траншеях мин. Артобстрел засасывал-накрывал бойцов, заворачивал их в огромный вонючий войлок, прожигаемый красными взрывами.

…Танкаев, пробираясь к блиндажу связи, перемахивая через трупы, как и другие был оглушён грохотом гудевших фугасов, рёвом снарядов, видел серо-седой дым разрывов, взлетавшие в небо косматые столбы земли и каменной крошки, пунктированные молнии трассеров, сшивавших края разрушенных зданий.

Окутанный дымом, он, как загнанный зверь, ворвался к связистам. Не обращая внимание на вскочивших, рявкнул в сердцах:

– Какого хрена малчыт наша артиллерия?!

– Товарищ май…

– Немец выкорчёвывает нас с рубежей! Срочно установить связ с пушкарями.

…Вера Тройчук на мгновение оторвалась от рации, по которой пыталась связаться с командиром противотанковой батареи капитаном Антоновым, бросила через погон:

– Телефонная связь с батареей нарушена…

Ревущий оркестр залпового огня на мгновение заглушил режущий воздух свист…Все поневоле пригнулись ужались кто как…Осколочный снаряд свирепо бухнул в глубине второго этажа, окончательно проломив треснуто бетонное перекрытие, сотряс потолок и толстые двухметровые стены подвала, затуманив его клубами пыли и дыма; следом взахлёб заахались хриплые взрывы, но уже чуть в стороне, давая людям послабку.

– А рация на кой чёрт! – Магомед щёлкнул оскаленными зубами, как волк.

Она не узнала чёрного от копоти-грязи его озлобленного лица. Не смея вставить лишнее слово, приникла к рации, вгоняя позывные артиллеристов в её рыхлые трески и шелесты.

– Товарищ комбат, «Астра» на связи…– протянула ему наушники.

– «Астра»! Я «Ветер»…Что случилось, «Астра»? Шквальный огонь фрицев…Зачэм нэт прикрытия! Несём большие потери…Приём.

Размазанный металлической кистью, затуманенный шкворчащими щелчками эфира, голос командира батареи докладывал:

– «Ветер», понял тебя…Дважды связывался со штабом полка… «Берег» получил от «Звезды» приказ не стрелять. Приём.

– Иай, шайтан! Почэму? Как нэ стрэлят? «Астра», приём.

– Что? Повтори ещё раз! Нет, не годиться…Так точно. Что бы не выдать наших огневых точек. Огонь только по танкам и пехоте противника.

– Значит поддэржки не будэт?!

– У меня приказ. Держись, «Ветер». Конец связи.

– Э-э…дэлль мостугай! – Он повертел в пальцах бесполезные наушники, бросил на стол. Медленно повернулся и так же медленно сел на железный стул. На его мужественном орлином лице с высокими медными скулами появилось мучительное выражение отчаянья и затаённой ярости. Вера почувствовала, как на мгновение остановилось её сердце в груди, словно его подрезали острым, и она секунду жила без сердца.

– Что? Что слу-чи-лось, Миша? Товарищ комбат! – неловко поправилась она, краснея ушами.

– Точно не знаю…Из полка сообщают… – Он осёкся, сыграл желваками, в выразительных тёмных глазах больше не было злости-отчаянья. Они вновь таили силу молчаливого воина с повадками дикого зверя, а потому загадочного и опасного. Как обычно, он держал паузу и сам умело держался с огромным достоинством, как это пристало сыну гор.

И вдруг…всё разом обратили внимание – тишина, – артиллерия врага перестала наносить огневые удары. В следующий миг в дверь, будто камнем, бухнули кулаком. В кунг вбежал капитан Кошевенко и ахнул с порога, вздувая на горле жилы:

– Танки-и! Фашист-чёртова сволота пошёл в наступление!

Танкаев пылко стрельнул глазами:

– На каком фланге? – пружинисто поднялся со стула, живо подошёл к перископу. Линзы, точно магнит железо, притянули трёхсотметровую полосу отчуждения. Капитан Кошевенко на беду не ошибся. Сквозь рассеявшиеся дымы были хорошо различимы зловещие очертания выведенных из укрытий танков противника. Их действительно было больше, чем много. За ними, из конца в конец, лепились густые цепи автоматчиков, тут и там сверкали осколками льда очки и каски мотопехоты, что вёртко выруливала на своих мотоциклах с колясками, на которых мерцали установленные лёгкие пулемёты и другие виды автоматического стрелкового оружия.

– По всему фронту прут, товарищ майор! – повторил капитан. – Видать, Пауль их – главный упырь, решил перемолоть нас на ужин с костями.

Мы с Кучменёвым навскидку насчитали…Только на наших рубежах до семидесяти танков пылят! Мотопехоты, штурмовиков, как блох на собаке, считать замаешься. Эх, як в песне, – Кошевенко, лихорадочно оживившись, мигнул связисткам: – «Знал я и Бога, и чёрта! Был я и Богом, и чёртом!». И вдруг, мелко перебирая ногами, прошёлся по кунгу, сделал чудеснейшее коленце, выбил дробь носком, выбрасывая ноги, вернулся к месту. – О-ох и жаден я до орденов, товарищ комбат! А что, япона мать, надерём фрицам жо…

– Отставит! – зрачки Танкаева полыхнули грозным фиолетовым светом. – Хватыт порот горячку! Здэс не только мужчины, капитан! – Он отошёл от перископа, подхватил со стула ППШ.

– Виноват, командир. Вспылил. А то б раз «казачка» перед боем урезал. Пардоньте, товарищи женщины! – он прощально щёлкнул ладонями о голенища сапог, закусив углом рта кончик уса. И, опережая Абрека, вытянулся перед ним во фрунт:

– Товарищ комбат, разрешите обратиться?

– Ты мне зубы нэ расшатывай, чертогон. Я сам могу, – Танкаев погрозил костистым кулаком, – кому надо, «передовую» в зубах выбит. За мной. На воздухе скажеш-ш, что наболело.

Вышли. Их охватили и закутали в кокон грохоты близкого боя. Зв их сектором справа и слева орудия разных калибров, пушки танков, полковые и батальонные миномёты лязгали-рявкали друг на друга, и в этой канонаде была знакомая гнетущая неподвижность противостояния. Звуки кружили по сторонам перемолоченного бомбами и снарядами пустого, покуда не охваченного боем пространства, где находился с одной стороны сводный батальон Магомеда Танкаева, а с другой танки и штурмовая пехота Отто фон Дитца.

– Твою суку-мать…– не отрываясь от бинокля процедил сквозь щелястые зубы Артём. – Вон они, командир, – он широко очертил рукой горизонт, – ланселоты херовы…В рот им холодные ноги, – остановились! Зачем? Чую опять что-то задумали чёртовы готы… Смекаешь, комбат, что? – Кошевенко под ржавым бинтом вокруг головы, изогнул вопросом опалённую бровь.

– Хо! Гляди-ка, твоя правда, капитан. Остановились псы. Э-э у волка одна пэсня. Навэрно, опят предложат: выкинуть бэлый флаг и сложить оружие.

И точно! Комбат, как в воду смотрел. С западной стороны, над угрюмыми руинами полилась, усиленная мощными динамиками, любимая советским народом песня. «Синий платочек» – душевно с игривой нотой пела несравненная Клавдия Шульженко.

Синенький, скромный платочек

Падал с опущенных плеч.

Ты говорила, что не забудешь

Нежных и ласковых встреч.

Голос любимой певицы нырял вглубь кирпичных руин, слабо трепал, оглашая изнутри обожжённые развалины домов. Потом вдруг узко и жарко прянул вверх, увлекая за собой летучие космы грязных дымов, выбрасывая высоко огненные завитки, стружку и сыпучие ворохи.

…Мрачные лица притихших в оледенелых окопах солдат озарились щемящей тоской о родных радостной болезненной мукой и теплотой блестели глаза. А вслед за огнём всё стройней, громогласней звучала песня.

Порой ночной

Мы повстречались с тобой…

Белые ночи

Синий платочек –

Милый, желанный, родной!

– Вот гады, знают на какую мозоль надавить…Ровно отпевают нас….живых и здоровых…Ненавижу! – Кошевенко искоса посмотрел на комбата.

– Что, как жеребэц косишься? – Магомед, шевеля ноздрями горбатого носа, по-дружески хлопнул его по плечу. – Гавары, что хотел, джигит.

Ротный криво усмехнулся, мигая щекой и глазом, сплюнул:

– А, может, брякнем сапёрам Лихачёва на трубку? Жиманём фрицев в заводских хоромах, чоб чертям тошно стало? Они курвы мне ещё за Чудское озеро ответят! Ну да, за Ледово побоище.

Магомед Танкаевич улыбнулся в душе пробивной наглости Кошевенко, отрицательно качнул головой:

– «Жиманём», Артом… Но только, когда приказ комдива будэт в контратаку идти. Эй, ты, развэ, это хатэл мне доложит? – Танкаев упёрся взглядом в бравого капитана.

– Ну, ты даёшь, товарищ комбат, – восхищённо присвистнул ротный.– Звериное чутьё…

– Командирское, – поправил майор. – Начальник обязан чувствовать настроение своих подчинённых, иначе какой он…командир? Давай, выкладывай, врэмя не ждёт.

Оба нервозно глянули в сторону врага. Движения по0прежнему не наблюдалось, но воздух стал плотен, как сыр, наполненный ощутимыми зарядами Зла…От коего, против воли, по спине пробегала сыпкая дрожь и мерзко ныло между зубами.

– Тут вот какое дело, командир, – Кошевенко взглянул на него, едва замечая над головой быстро пролетавших чёрных птиц, которым совершенно не было дела до забот смертных. – Сам видишь, Магомед Танкаевич…Мы тут, наш полк…стянули на себя херову тучу фрицев. Танки, мотопехоту, штурмовиков СС…Словом, дай руку, командир.

Танкаев, не колеблясь, сунул ему свою ороговевшую, изрубцованною с юных лет трудом руку, пожал такую же чёрствую, мозолистую, крепкую пятерню.

Артём некоторое время молчал, поглядывая то назад, где залегла его рота, то на синий от наждачной щетины крутой подбородок комбата, на жёсткую ямку похожую на полумесяц, приходившуюся как раз под срединой нижней губы.

– Ну, если меня или вас, – хрипло картавил он, – чо ж, война, мать её под хвост…всякое может быть…Короче, прощай. Не поминай лихом, комбат. Должно, не свидимся.

– Э-э, что мелеш-ш, дур-рак! – Танкаев сверкая глазами, с волчьим рычанием вырвал руку. Прижал Кошевенко строгим, горячо мерцающим взглядом.

Осыпанный огненным жаром, Артём не двинулся с места.

– Так точно, дурак. Я всё понимать – понимаю, да объяснить не мастак. – Он улыбнулся насилу ясной, простой, ребяческой улыбкой. И странно было видеть её на буром угрюмом лице, будто по каменистому утёсу, посечённому дождями и ветрами, скользнул, взбрызгивая и играя, яркий солнечный зайчик. – Но, знай, комбат, – Кошевенко поднял постаревшее не по годам от войны лицо, и стукнул кулаком себя в грудь. – Я от самых кишок, от всего сердца…ценил, уважал тебя, хоть и бывало…искрило меж нами.

От этих по-фронтовому скупых, но правдивых слов у Магомеда что-то ёкнуло в груди, запершило в горле. Он снял левый рукой, ещё не линялую, новую фуражку, выданную Радченко, взамен прострелянной, шагнул навстречу. Они крепко обнялись, словно прощаясь навсегда, но убеждённый голос с кавказским акцентом был категоричен и неумолим, как дагестанский булат.

– Ты мне эту мистику брос, капитан! Надежду из людей не вытряхивай, как табак из портов! Не вздумай перэд ротой такое брякнуть! Клянусь Небом, на части разберу до винтика. Дратца будэм! Родину защищать! Жить будэм, капитан Кошевенко! Это приказ.

– Есть, товарищ комбат. Да это я так, на всякий пожарный…с кем не бывает?

– Со мной нэ бывает! Дошло-о?

– Точно так. Будем глотки рвать фашистским псам.

– А теперь ср-рочно перэдай по линейке: командиры рот и взводов, пулей ко мне!

Ржавый бинт вокруг головы, под лихо сбитой на затылок фуражкой, мелькнул среди кирпичных развалин и был таков. Грязные льдины-обломки бетонных плит, перекрытий, расколотых лестничных маршей, разбитые кирпичные кладки схваченные пушистой изморозью дышали, журчали, тихо постанывали, клацали затворами, матерились – ждали боя.

…а голос несравненной Шульженко, лёгкий, игривый, с вкрадчивой, доверительной нотой, выводил последний куплет:

Помнишь, при нашей разлуке

Ты принесла мне к реке

С лаской прощальной

Горсть незабудок

В шёлковом синем платке?

И мне не раз

Снились в предутренний час

Кудри в платочке,

Синие искры

Ласковых девичьих глаз…

Он снова поднял бинокль к глазам, как беркут, стерегущий свои границы, всматривался-скользил взором по противной стороне.

В голову в эти звенящие напряжением минуты лезло разное; душу сжимали тиски обречённости, беглая память воскрешала надтреснутые голоса стариков, собиравшихся на годекане:

– Бисмилах…Травой зарастают могилы героев…Но давностью не зарастает боль.

– …Ветер, зализывает следы ушедших на бой джигитов за свой кров, честь и веру….Залижет время и кровяную боль и память тех, кто не дождался родимых и не дождётся, потому что коротка человеческая жизнь и не много всем нам суждено истоптать травы…

– Вот потому, мы никогда не должны забывать о могилах наших отцов!

Помните: все мы стоим на плечах наших предком, смотрим их глазами по-новому на окружающую жизнь…Живём и растим детей на их могилах. Всегда любите и до последнего вздоха защищайте с оружием в руках свой край, свою саклю, свой колодец, мельницу, кузницу, родник. Мясо с кровью, храбрец – с победой. Смелость сохраняет аул…И если мы помним заветы предков, чтим их вековые адаты и следуем дорогой отцов, – они оживают…

…Зоркий взгляд комбата продолжал парить, пошагово фиксировал любые передвижения на передовой врага, отмечал: застывшие в нетерпении танки и бронемашины, серые цепи карателей. Их автоматы были нацелены на улицы, сады и заборы, развалины и подъезды безглазых домов, в которых засели и окопались танкаевцы.

Но если глаза считывали заслоны и группировки врага, память по-прежнему неподотчётно выхватывала из былого забытые фрески.

…Вспомнилась вдруг из далёкого детства яркая-горькая метина. Эхо гражданской войны было жестоко, как никогда…Горные тропы и камни кровью пропитаны…Как-то под вечер в Ураду приехал на чёрном коне чужак. Весь в дорожной пыли. В черкеске при газырях и бурке, обвешанный оружием, со страшным громадным маузером в деревянной кобуре. Лицо по самые глаза закрыто траурным башлыком.

Маленький Магомед помнил: конь остановился у соседской сакли, что лепилась стеной к стене их дома – Танкаевых. Громкий голос чужака, похожий на сердитый грай ворона, наполнил двор, распугал домашнюю птицу. На его призыв выбежали домашние; всадник снял с седла и передал из рук в руки кожаный хурджин их сына, убитого в горах. Приложил руку к груди, склонил голову и ускакал.

Весть птицей облетела весь аул. Люди, побросав дела, потянулись к дому осиротевших одноаульцев. Пошёл передать свои соболезнования и отец Танка…

Но больше другого из этой истории в его детской памяти запечатлелось лицо той несчастной матери у которой убили сына.

Она билась головой о жёсткую землю, грызла деревянные ступени крыльца от горя…А потом сидела на земле с пустым обезумевшим лицом, исцарапанным в кровь ногтями и тихо скулила, выла, как смертельно раненая волчица.

…Он помнил: как она, безутешная, развязав хурджин, перебирала старое бельё сына; точила горькие скупые слёзы, принюхивалась, но лишь последняя нательная рубаха-хIева, привезённая грозным чужаком, по-всему хранила в складках запах сыновьего пота, и припадая к ней головой, качалась старуха и снова скулила, узорила полотняную грязную рубаху слезами…

Комбат Танкаев в тяжёлом раздумье отпустил бинокль на грудь, сурово посмотрел на длинные грязные цепи своих стрелков. К горлу подкатил горький полынный ком…В голове горячей пулей мелькнула мысль. «Вай-ме! Сколько же любящих матерей…не дождутся после этой жуткой войны своих сыновей…»