Читать книгу Сталинград. Том пятый. Ударил фонтан огня - Андрей Воронов-Оренбургский - Страница 9

Чу! – вся многокилометровая линия Сталинградской обороны вдруг услышала гул с западной стороны. От промзон заводов СТЗ, САЗ, «Баррикады», севернее от речки Орловки и ниже по Волге в районе Мамаева кургана, красной слободы, Ельшанки, Минино, Купоросное, – будто случился тектонический сдвиг, вызванный землетрясением. Взгляды всех были прикованы к западной стороне. Там, над дымившимися развалинами, казалось, поднималась в небо грандиозная свинцовая стена. Гребня её видно не было, она возносилась подобно стальному занавесу, и точно кроила небо на две половины. И та половина неба, что тянулась за Волгу, на восток была буро-чёрная, а к горизонту тёмно-серая с гнилой гранатовой прожилью, так что нельзя было понять, где кончается прикрытая белым могильным саваном земля и начинается небо.

…и сдавленный землёй и небом задыхался чёрный день, и глухо и тяжко стонал, и с каждым вздохом выплёвывал из недр своих прогорклые дымы незримых, бурливших смолой и серой подземных кратеров.

Эта свинцовая стена медленно надвигалась, поглощая в толщах своих руины города, положительно всё, что попадалось на её пути. Точно чудовищная приливная волна, накатывавшаяся на город, неся с собой яхты, буксиры, корабли, паромы, катера, лодки, части разбитых причалов-дебаркадеров, дорожного покрытия, обломки самолётов, грузовиков, сломанные деревья и даже целые дома, иногда всплывавшие из её мутных, непроглядных глубин, как корпуса затонувших кораблей, что бы тут же снова исчезнуть в пучинах водоворотов.

…Танкаев, вместе с другими офицерами штаба на КП, напряжённо наблюдал за наступлением свинцовой стены; поймал себя на мысли, что оловянно-ртутное подбрюшье небосклона, в которое упиралась «стена», казалось огромным куском венецианского стекла.

Внезапно кто-то крикнул: «Воздух!» и порывисто указал рукой выше головы.

И точно! Опаловое подбрюшье неба, как сыр проточили чёрные точки. Их было больше, чем много. Осиновый рой, наполняя воздух рёвом моторов, стремительно увеличивался в объёме и вскоре десятки эскадрилий Люфтваффе буквально заштриховали небо Сталинграда своими крестовыми фюзеляжами, крыльями и хвостами.

* * *

Снова безумие и ужас…

Среди чугунного от дымов неба, немецкие бомбардировщики и штурмовики разных мастей создали огневую завесу, не оставлявшую места воображению. Она, бушующая, косматая, дикая покрыла весь фронт сталинградской обороны и даже вырвалась за границы плацдарма. Мечущийся огненный вал выжигал траншеи и доты, блиндажи и подвалы, тяжёлые многопудовые фугасы обваливали перекрытия и без того разрушенных домов, складывали пополам, ровняли с землёй хозяйственные постройки-гаражи, рушили-обваливали до фундамента обгорелые многоэтажные стены, наполняя округу клубами пыли и тысячами раскалённых осколков. Одновременно по всему фронту загрохотали длинноствольные сверхмощные гаубицы Круппа – «берты». Немцы с каждой минутой наращивали силу огня и вели теперь массированный многослойный огонь решительно из всех видов оружия: от беспрерывно паливших-хлюпающих батальонных-полковых миномётов до дивизионных батарей тяжёлой артиллерии.

6-я армия генерала Паулюса готовилась к наступлению и показала русским, что в последнее несколько недель времени зря не теряла, и ей было не до сна. Все участки промзоны, вплоть до береговой полосы была накрыта таким бешенным огневым валом, что люди зарывшиеся по ноздри в землю, и впрямь подумали, будто на них обрушился ад.

…Батальоны 472 полка, равно, как и другие боевые части 100-й дивизии оказались в самом центре этого чудовищного пекла, и было совершенно невозможно добраться из схронов-убежищ до своих танков, самоходок или перебежать из блиндажа в подвал соседнего дома…

Святый Боже! Солдаты, ужавшись в траншеях, в бетонных узилищах, казались пьяными: некоторые страшно ругались, другие истошно хохотали, третьи, угнув головы к земле, фанатично молились, иные сбившись, плечо к плечу, будто окаменели. Тот, кто в горячке психоза, в лихорадке безумия поднимался в рост и что-то орал, проклиная судьбу – тут же падал кровавым мешком, нашпигованный горячим свинцом, как дешёвая колбаса перцем и чесноком.

…Взводные-ротные командиры были в отчаянье, от невозможности быть рядом со своими бойцами, не в силах облегчить их долю, привести в чувства обезумевших людей. Смерть косила каждого, кто пытался хоть приподнять голову.

…Черёмушкин, в глазах которого плескался ужас, судорожно перебирал красными, что рябина, озябшими пальцами остроконечные патроны пулемётной ленты, как чернорясник чётки. Рядом с ним, на дне окопа лежал вниз лицом командир взвода лейтенант Замотохин. На спине горбом бугрилась испачканная глиной шинель с оторванным хлястиком, обнажая крепкие, напруженные мускулами ноги в защитного цвета галифе и, съехавших к низу яловых сапогах, со стоптанными на сторону каблуками. На нём не было ушанки, не было и верхушки черепа, чисто срубленной осколком снаряда; в порожнем срубе затылка обрамлённом коротко стриженным волосом, светлела розовая вода, – растаявшего снега. С другой стороны от рядового Черёмушкина, там, где окоп делал крутой изгиб, лежало что-то страшное, – мятый грязный, до черноты пропитанный кровью комок, из которого уродливо торчала задранная вверх нога…Черёма знал, что это был Санько Куц – славный хлопец из Белой Церкви. Знал, но не мог поверить…Не мог и смотреть в ту сторону.

– Ты чо? Чо задумал, Черёмушкин? – заикаясь, клацая зубами, прохрипел Буренков, не отрывая сосредоточенных глаз от солдата, который, держа в горсти, набожно целовал нательный крест. Христос на тёмном распятии, казался длинной серебряной каплей, стекавшей к подножию. Невидимой преградой, состоявшей из дыхания, сердечных биений и горячих молитвенных мыслей, Черёма заслонял и матерью надетый на его шею крест, и свою православную веру от грубых, разрушительных слов Григорича, и те, как колючие репьи, отскакикавили и падали в стороне у его ухлюстанных багровой грязью сапог.

– Да ты…никак из поповичей, паря? Как же эта, Черёмушкин? Ты ж комсомолец, понимаш! В партею, вроде мылился вместе с Чугиным, ась? Чо молчишь булыгой? Раньше болтал, как радио, хрен отключишь. Всё было понятно: что и почему…А теперь, понимаешь – могила? Эй, эй, со мной так нельзя, со мной так не надо! Ят знаю, ты политически грамотный, подкованный на все четыре копыта, но со мной так не моги-и…

– А ты, что особенный что ли, Буренков? Как ариец, высшего сорта? – слабо усмехнулся Черёма. – Так это, дядя…в тебе значит буржуазный национализм проклюнулся.

– Эт, хто «проклюкнулся»? Где? У ковось??! Ты…эта! Эта-а!! Ты, чойт болташ, охальник! – Григорич не на шутку обеспокоенный «непонятками», заёрзал на ящике, будто на сковородке. – Ишь ты…Шибко грамотный, да? Тебя, похоже, матка в детстве о печь башкой шмякнула? Ну, прости на слове! Ты эта…Эта-а…только не молчи, студент! Думаш, Буренков ни черта не понимат? Думаш, у меня сердца нет?! Да в него, ежли хошь знать, – он с силой хлопнул себя грязной пятернёй по груди, – те же осколки попали, чойт и в нашего взводного Замотохина…и в Куца…Жаль, конечно, робят…Молодые шибко, как и ты…жизни ещё не видели. Ну чойт, ты, крест-то целуешь, как бабу? Да будя, будя…Чойт тебе дал твой Христос, понимаш? Даже сержантом не сделал! – злорадно хрюкнул Григорич, алея двойным подбородком, обнажая мелкие частые зубы. – Христос принял смерть за людей…И люди ему благодарны…Жертвуют собой за Христа…

– Ну ты газанул, Черёма! А за Родину, значитца – хрен?.. – силясь перекричать волчий вой мин и оглушительных разрывов, взвился Буренков. – Ишь ты-ы…добро тебе промыли мозги поповичи-недобитки, ничего не скажешь. «Жертвуют собой за Христа, говоришь?» Хаа! За того, кого нет, понимаш! За дырку от бублика, понимаш! Ну, ят погляжу, как ты, студент, буш жертвовать собой в бою за товарища Сталина…Фрицы того и гляди атакуют. Так и знай, попович, глаз с тебя не спущу! Буренков пуще набычился, но вдруг испытал дрожание рук, кое начиналось у него в момент наивысшего раздражения, после полученной им недавней контузии. – Ох, присмотреться к тебя надо, Черёмушкин. Могёть и песни тебе советские поперёк горла, ась? Вот сдам тебя в комендатуру, студент…Тебе зараз мозги проветрют. Там не то, что офицеры, генералы плачут, как дети.

– Хороший ты дядька, Григорич, но дурак. Мышление у тебя ограничено. Я ж не о том, честное слово…– без злобы-ожесточённости ответил Черёма. И вдруг, ясно глядя на своего мучителя, с тихой открытостью сказал:

– Худо мне, страшно, Григорич. Веришь? Будто вся жизнь пролетает перед глазами. Словно – конец…Маму вот часто вижу…Стоит у ворот родная, прижимает к груди закутанную в полу сестрёнку, а ветер треплет, крутит на плечах её концы малинового платка…

Набрякший подозрением Григорич, обмяк, сдулся, как грелка: ровно тронул Черёмушкин его незарубцованную болячку.

– Так-то оно так, Черёмушкин… – он буркнул себе под нос, жмуря глаза от мерцавших ослепительных вспышек плотно ложившихся снарядов, что превращали каждую пылинку и волос в слепящую плазму, оплавляя в жидкое стекло бетонные стены, кирпичи и асфальт. Наружу из тёмных сот многоэтажек – вырывались жаркие, тугие хлопки, ревущее языкастое пламя. И всякий раз после разрывов, над серпантином траншей крепко припахивало душным паром огромного мясного котла.

– Смерть-чёртова сволочь… – снова беспокойно хрюкнул Григорич. – Она баба лютая, неподкупная….уважения требоват…Думаешь, я её боюсь? Ещё как! Извини, подвинься….Ан дело тут обоюдоострое, паря. Смертушка…она, ведь, Черёмушкин, с другой стороны – ласковая паскуда. Помрёшь – отдохнёшь, от всего этого ужаса. Смерть всех усмирит, всех успокоит: и героя и труса, и слабого, и сильного. Ничего чувствовать-ощущать не будешь окромя покоя. Главное чоб не мучаться – бац и всё тут. Вечная тьма и сон.

Оба молчали замкнутые, прибитые очередным бомбовым ударом. Чёрные кистепёрые, тупорылые болванки сыпались на плацдарм из распахнутых днищ манёвренных бомбардировщиков Junkers Ju 88, как наколотые поленья из кузовов огромных самосвалов. «Юнкерсов» прикрывали звенья стремительных, вёртких «мессеров», подавляя огонь зинитчиков своими внезапными хищническими атаками.

…в дымовой морозной черноте дневного неба загорелось туманное зарево. Отразилось в расширенных зрачках танкаевцев, прянуло вниз, косое, пламенное, как железная ступа ведьмы. Врезалась на задах обороны в город, и там где оно коснулось каменной громады полуразрушенного прежде дома, образовался слепящий шар света, косматый огненный подсолнух, в котором расплавились и исчезли все жесткие очертания-контуры. Подсолнух держался секунду. Превратился в рубиновую сжимавшуюся сердцевину, в густую, чернее чем ночь, пустоту, в которую улетело и кануло пространство площади, горбольницы, соседние дома, конный обоз из восьми подвод, окрестные фонари и деревья. Прожорливый рокот этой исчезающей земной материи дохнул в стёкла замаскированных грузовиков, колыхнул тяжёлые, гружёные боеприпасами машины, как морская волна лодки у пирса.

В следующее мгновение лошадиный рёгот – визг, резкие команды старшин и сержантов, треск пулемётов поглотил мощный, стремительно нарастающий гул. На них пикировало звено «мессеров».

– Возду-у-ух! Рассредоточиться-аа!!

– Ляга-а-ай!!

…Черёма и Григорич заворожённые крылатым ревущим ужасом, потрясённо глазели из-под замызганных слякотью касок на снижающуюся четвёрку стальных птиц. Где-то позади, на подъёме, у батареи капитана Антонова, яростно застучали-зачакали спасённые пулемёты «максим»; номера судорожно наводили орудия и в этот миг из-под крыльев винтовой машины что-то сорвалось и пугающе резко сверкнуло в косой полосе солнечного луча. Оглушительный грохот встряхнул блиндаж связи и припавших к крыльцу автоматчиков.

…второй, третий, четвёртый взрывы взвихрили на воздух балки и брёвна построек, чьи-то бездыханные тела, оторванную у бедра ногу в сапоге, голову без тела, которая без носа и глаз бешено вертелась в воздухе, как грязный, затоптанный, драный на швах футбольный мяч; на соседнем дворе предсмертным храпом захлебнулась с развороченным брюхом вьючная лошадь. Острый серный запах гари принесло из-за расколотой надвое трансформаторной будки.

– Хоро-ни-и-ись, славяне! – гаркнул ротный Кошевенко, сбегая с крыльца. – Рожей в землю-у!!

Длинным прыжком он прыгнул в траншею, за ним следом сиганули ещё четверо.

…заваленное набок крыло сверкнуло алюминиевой плоскостью и тут же крылья мессера рассветились двумя жалящими цветками.

– Рр-ра-та-та-та-та-ти-таа-та-а-а! – огненными вспышками колокололи крупнокалиберные пулемёты. Словно двадцать-тридцать слепящих штыков один за другим с бешеной яростью вспороли обледенелые стенки окопов. Одна из штыковых молний, как сверкающая игла гигантской швейной машины, прошила багряный ком, из которого торчала задранная вверх нога, разорвала надвое. Вторая молния, будто копну сена, отшвырнула на пять метров, то, что прежде ещё с утра было живым и деятельным, весёлым и хитрым хохлом Санько.

Мессер с адовым рёвом, едва не касаясь антенн и маскировочных тентов, ещё крепче впаял солдат в землю. Пронёсся дьяволом, стал круто взмывать вверх, плавно занося хвост с чёрной свастикой в белом круге. Со взгорья стреляли пачками, грохотали залпами, пулемётная частуха очередей жарила баш на баш.

Григорич только что вбил новую обойму, как ещё более потрясающий взрыв швырнул его и Черёму на сажень вдоль днища окопа. Глыба земли присыпала их и ещё трёх стрелков из второго взвода, запорошив глаза, придавила могильной тяжестью.

* * *

Их вызволил, поднял на ноги старший сержант Нурмухамедов. Резь от набившейся земли не давала толком видеть; насилу прочистив снегом глаза, они узрели: доброй половины дома, что прикрывал их с правого фланга, нет…Красным уродливым месивом лежали кирпичи, над ними пышно курилась розовая пыль. Из-под обломка обгорелого бревна в распахнутом чёрном бушлате, изорванном тельнике лежал плотный морпех, без лица; на выпуклой груди косо застыла нижняя челюсть, ниже кудрявого чуба бурела укая полоса лба без бровей с опалённым лоскутом кожи…а в середине-обрывки сухожилий, иззубренный край костей и чёрно-красный глянец, будто клюква с сахаром в черпаке. Дальше в изватланных грязью телогрейках лежали ещё двое, другая пара в шинелях. Тот, что был основательнее других откопан сапёрными лопатками – совсем юнец, с веснушками и отроческим овалом лица, которого в батальоне старшие ласково кликали непременно – «Лёнька-братишка» или «сын полка»; по груди его резанула пулемётная струя, в четырёх местах продырявлена шинель, из отверстий торчали опалённые хлопья.

Командир роты Кошевенко в окружении взводных офицеров, срамно матерясь, подошёл к длинной стёжке трупов. Они лежали в накат, плечом к плечу в разбросанных позах, зачастую непристойных и страшных. Тут же похаживал стрелок с винтовкой, с марлевой повязкой до глаз. В центре трупов дышала угарной вонью глубокая воронка, обвалившая заднюю стену траншеи более чем на семь метров. Около трупов была густо взмешена сырая земля, издали похожая на отварную гречиху; виднелись следы многих ног, глубокие шрамы в брустверах, оставленные осколками.

Капитан остановил напиравших стрелков и со взводными протиснулся к погибшим. Офицеры о чём-то жестоко и кратко говорили. В это время солдаты, изломав ряды, устроив толчею в траншее надвинулись ближе к трупам, снимая каски, ушанки, рассматривая убитых с тем чувством скрытого трепетного страха и звериного любопытства, кое испытывает всякий живой к сакральной тайне мёртвого. Тут же, чуть в стороне, виднелись – наскоро собранные в кучу куски конечностей, шмотья шинелей, рваные сапоги выше обреза голенищ забитые студнем кровавой плоти…

Кто-то молча крестился, кто смахивал слезу, кто-то глухо, давясь словами, клялся отомстить, смотрели ещё раз и поспешно, не оглядываясь, отходили. И после долго берегли молчание, пробираясь на позиции, спеша уйти от воспоминаний виденного.

…Суфьяныч, Буренков и Черёма насилу пробились впереды. Остолбенели возле Лёньки-братишки, сомкнув губы, запоздало обнажив головы.

– Этот…этот малой в смертный час…ковось кликал? Мамку подишь? – глядя на Лёньку, дрожа подбородком, по-бабьи всхлипнул Григорич. Отвернулся и, глядя в сторону, зашагал прочь увалистой, медвежьей роскачью.

– Ну, какого х…стоим, товарищи красноармейцы?! – взорвался Кошевенко. На буром лбу, его выступил ядрёный зернистый пот. – Марш по места-ам! Эка звери, хамьё! Вылупились. Трупов не видели? Аль завидно мёртвым стало? Так успеется! Субботин, разберись со своим взводом.

– Есть! Взво-оод…

– Тьфу, кровишши-то! – Кошевенко чистил мысы сапог о снег.

– Ну так! Этому обое ноги оторвало, этому голову…

– Санитары где? Носилки?! Чёрт вас дер-ри…

– Да какие уж тут санитары, товарищ капитан…Будем живы, сами присыплем, – предложил старший Чижов.

– Добро. Ерёмин, Давыдов, за мной!

* * *

– …отклевались стервятники, наглотались мяса и крови! – Танкаев бросил ненавидящий, полный огненной злобы взгляд на улетевшие бомбить переправу немецкие самолёты. Там – теперь клокотала-бурлила Волга; там, взвихрялись хрустальные кипарисовые рощи воды, окрашенные кровью пехоты, там под ревущим моторами-бомбами каменным небом форсировала кипящую воду 138-я сибирская дивизия. Там, за плечами, был ад. Здесь, на оплавленных, обугленных руинах Сталинграда был эпицентр его чистилища. Эта была битва за мир, за последние идеалы. Сталинград научил каждого осознать и прочувствовать до мозга костей, что такое Жизнь и Смерть.

Между тем свинцовая грозовая стена, плотно сотканная из дымов пожарищ, несусветной пыли, гари и чада выхлопных газов немецкой техники, сотен тысяч ног пехоты, с неотвратимостью Злого рока метр за метром пожирала последние проталины и островки свободных участков города. Теперь уже явственно был слышен ползучий гусеничный лязг тяжлых машин, рыкающий гул мощных моторов. Сквозь толстые подмётки сапог пугающе чувствовалась дрожь стонущей земли.

В эти, звенящие нервами, последние минуты перед атакой врага, Магомед Танкаевич ещё раз пробегался взглядом по стрелковым цепям, артиллерийским-миномётным батареям, укрытым в развалинах танкам, охраняя их всех своим тревожным, строгим, любящим чувством отца-командира.

Смотрел в суровые, замкнутые лица воинов, точно хотел запомнить их на всю жизнь. Вглядывался потому как знал: многих, очень многих он видит в последний раз.

Рукастый, жилистый Зоря сидел на корточках, оглаживая плоский, как блин, воронёный диск «дегтяря», и казался смертником, что наполнен иступлённой решимостью отдать свою жизнь в этой последней жестокой схватке…

Сержант Подкорытов, по прозвищу Корыто добивал окурок, воровато держал смятый мундштук папиросы в кулаке, выпускал струю дыма в порыжелый рукав шинели.

Старшина Петренко, «дядя Митя», «Василич», как уважительно звала его молодёж, спокойно отвечал на вопросы своих бронебойщиков, будто они были вовсе не на линии огня, а сидели на пашне, в окружении грачей и рассуждали о будущем урожае.

Вылерий Рыбаков положил на колени снайперскую винтовку, туго запелёнутую грязными, серыми бинтами, не мигая смотрел на бурый затопленный снег.

Осетин Лазарь Дзотов из Дур-Дур Дигорского района с земляком Рутэном Абжандадзе, как обычно, горячо спорили: кто лучше готовит – грузины или осетины – сырные треугольные пироги, у кого вкуснее жарятся на углях рёбрышки и передние ножки барашка, у кого краше пиво…

Егошин Артур беззвучно шептал молитву, словно хотел испросить у Бога жизнь для своих сотоварищей, дать им возможность выстоять, не дрогнуть в бою.

Многих других верных бойцов фиксировал взгляд комбата Танкаева, но ещё больше – не находил, испытывая ноющую не утихавшую боль.

– Сейчас «крестовики» начнут долбать! – Ротный Безгубов нервно смотрел на часы, на передний край, где за развалинами рокотали моторы. Ожидал, когда на скорости, вращая катки, вырвутся танки. Наведут орудия, выпустят жидкое пламя и, дрогнув от грохота, снова исчезнут за домами.

Знал-учитывал всё это и комбат Танкаев, но приказ «открыть огонь», покуда держал за зубами. В тайниках души он вынашивал план, с которым поделился лишь с начальником штаба и командиром артиллерийской батареи капитаном Антоновым. План до смешного был прост, но чертовски эффективен, – наглухо блокировать танковую колонну фон Дитца, подбив пару головных машин впереди и пару замыкающих. Вопрос был в другом: выдвинется ли барон колонной, покажет ли уязвимые борта своих машин…или ударит в лоб по всей линии обороны? Если бы этот бой происходил на открытом пространстве, Танкаев бы и не ломал голову. Но бои шли в городе, в тесных ущельях улиц, на запруженных подбитой-сгоревшей техникой площадях и это давало шанс. Более того, позиции танкаевцев тянулись по верху искусственного земляного возвышения, которое от бульвара было отделено бетонным бордюром, с узкими для пешеходов лесенками. Высота заграждения была не велика, не многим более метра, однако его конструкция под прямым углом, внушительная толщина, за которой сразу же шёл земляной вал, да и сама протяжённость, – становилась для танков врага серьёзным препятствием. Но и это ещё не всё…

В трудных, отчаянных переплётах Танкаев всегда полагался на интуицию. Как волку, вышедшему на тропу крови, инстинкты предков подсказывают, куда жертва бросится от его клыков и когтей, так и Магомеду сыну Танка природное чутьё подсказывало, что враг вынужден, будет выбрать именно этот путь. В памяти стрелой промелькнул разговор в штабе полка…

– …Конечно, это крайне самонадеянно, чистой воды безрассудство…но дерзкое и, бес его дери, красивое безрассудство! Похвально, майор, – отрываясь от оперативной карты, кивнул седой головой начштаба. Но ежели на чистоту, что-то мало мне верится в успех…Штандартенфюрер СС фон Дитц матёрый зверь. Этого саблезуба на ложном следе не проведёшь….

– Готов взат все послэдствия операции на сэбя, Борис Константинович-ч.

– Экий ты скорый,. Танкаев! Как бы в горячке…дури не напороть! А гибель батальона…в случае провала? Ты, тоже готов взять на себя?!

– Мертвые сраму не имут. А если фашист к Волге выйдэт? Что товарищу командующему Чуйкову докладывать будэте? – сверкнул глазами комбат.

– Майор-р! Здесь я распоряжаюсь! Мне дела нет до благосклонности к вам комдива Березина, – налился жаром начштаба полка.

– Вот я и жду ваших распоряжений, товарищ подполковник.

– Эх, язвить тебя в душу, джигит. И родят же таких настырных горы!

Ивченко хрустнул суставами пальцев, выбил из пачки папиросу, пыхнул дымком. Глянул искоса на бравого горца.

– Хм, с другой стороны, майор…победу не выбирают, её добывают. Значит говоришь: побеждает тот, кому принадлежит инициатива?

– Так точно.

– Ну, а сам, что думаешь? Пан или пропал?

– Так точно, рискованно.

– Вот и рискуй. Это война, майор. Кто хитрей, кто смелей – тот и цел. Отступать, один чёрт, некуда. Живы будем….Жду тебя на чай с огурцом, Танкаев. За мной не заржавеет.