Читать книгу Сталинград.Том шестой. Этот день победы - Андрей Воронов-Оренбургский - Страница 11

Первое, что очень сильно бросилось ему в глаза…Было то обстоятельство, что товарищ Сталин, всегда такой большой, статный, цветущий на почтовых марках, открытках, плакатах, на транспарантах, картинах, в газетах и календарях…На самом деле был невеликого роста, сутуловат, с весьма покатыми плечами, отнюдь, не героической внешности и уж точно не с цветущим лицом, как на почтовых конвертах.

Тем не менее, курящий трубку Сталин, в пальцах которого появлялись то золотисто-парчовая щепоть табака, то костяная лопатка, то вишнёвый чубук, – выгодно отличился от всей окружавшей его титулованной камарильи. Этой трубкой, набором инструментов, самим неторопливым ритуалом курения, он решительно разнился с остальными, выделялся из некурящего либо курящего стандартные папиросы большинства. И в его манерах и жестах, в его попыхиваниях и посасываниях, в его сухом глянцевитом кулаке, снимавшем дымящий с малиновым глазком чубук, было что-то воистину величественное – именно «сталинское», убедительное, не карикатурное, но настоящее. И это очаровывало.

Однако, наряду с этим отталкивало и смущало другое. Сталин – кумир миллионов, облечённый высшей верховной властью, рядом с которым по воле судьбы оказался он – никому неизвестный в Кремле – Кучменёв, неся страшную-грозную весть,, надеясь, что она поразит Вождя и заставит тут же воспользоваться своей верховной властью, дабы избежать катастрофы, нависшей над всеми беды…Этот колупанный оспой, темнолицый, как грецкий орех, с глубокой проседью грузин, был ещё и тем человеком, – кто руководил жесточайшими, карательными репрессиями перед войной! И, помимо сотен тысяч безвинных людей, из-за своей бредовой мнительности, хронической обидчивости, страшной патологической злопамятности и подозрительности, – практически поголовно уничтожил всё верховное командование Красной Армии, и тем самым крепко способствовал ослаблению боеспособности Родины. Словом Он, – олицетворял (по убеждению политрука Кучменёва) те беспощадные, фанатичные в своей кровожадности силы, которые едва не погубили страну. И вот Алексей, в своей безысходности, должен был искать поддержку у человека, которого в тайниках души теперь люто ненавидел, коему приписывал главную вину за поражение СССР, особенно в первые месяцы войны.

И всё же, нечто, до конца неясное, располагало к Нему политрука Кучменёва. Вопреки всему внушало: внутренний трепет, доверие и сочувствие, живой интерес и сострадание. Ужасные, ежедневные потоки беды, мрачные сводки с фронтов, заливавшие кабинет, со всех сторон, окружали Сталина, тем не менее, не бросившего Москву в тяжелейшую пору 41-го года. Эти ежесуточные безымянные беды, беззвучные горести, сильнейшие потрясения и переживания за истекающие кровью фронты, за воющую страну-население, за разрушенные города, огромные территории, оказавшиеся под сапогом оккупантов, казались насквозь пронизывали этого небольшое ростом, невероятно уставшего, измученного многочасовой ежедневной работой, бессонницей и головной болью человека с трубкой. Они проникали через его маршальский китель, нательное бельё, через золочёные гербастые пуговицы. И это, как ничто другое, делало Вождя по-человечески близким ему, Кучменёву, доступным, понятным; свидетельствовало о его тайном несчастье и безутешном горе. – Товарищ Сталин! – голос генерала гудел, как натянутая басовая струна. – Я не стал бы вас беспокоить лишь для того, что бы принести извинения за грубые нарушения субординации моих подчинённых. Гарантирую, товарищ Сталин, с ними разговор будет суровый, – произнёс Власик, дождавшись момента, когда трубка Верховного была раскурена, и малиновый уголёк ровно разгорался в чубуке, при каждом вдохе, словно налитый кровью тигриный глаз. – Но человек, который был схвачен в приёмной вашего личного секретаря…Вооружён и очень опасен. По-всему обладает важнейшими секретными сведениями…

– Кароче, таварищ Власик, – Хозяин, не выпуская трубку, коротким-вялым жестом крест-накрест перечеркнул воздух, будто заклеил лейкопластырем рот генералу. – Ваше предложение, генерал…только по существу.

– Прошу передать задержанного нам! – взволнованный и серьёзный генерал замер в ожидании ответа.

– Зачэм?

– Мы выбьем из него всё, товарищ Сталин! Убеждён: сведения которыми он располагает…настолько важны и тревожны…Настолько подтверждают ваши и наши опасения, что обязаны их выжать из него немедленно, передать вам…Копнём под корень, весь куст выдернем! Гарантирую, будет всё без утечек. И, быть может, тогда, вы, огласите их на экстренном собрании Генерального Штаба…или на заседании Верховного Совета…

– Ну, это уж мне решать, – Хозяин криво усмехнулся, пыхнул трубкой, становясь в пол-оборота к начальнику своей личной охраны. – В связи со сказанным табой…у миня паявылся малэнький вапрос.

– Слушаю! Задавайте, товарищ Сталин! – Власик по-стороевому уставу разворачиваясь на месте так, чтобы всякий раз быть лицом к Самому, вновь щёлкнул каблуками сапог.

– Э-э…скажи мне…нэ понятливому такому-сякому…Это ж каво, ты, считаешь шпионом, аа?

– Как… «кого»? – обомлевший генерал, на миг потерял дар речи. – Вот эту!.. Этого!.. – тщательно подбирая слова, Власик красноречиво взглянул на избитого капитана. – Прикажите увести задержанного, товарищ Главнокомандующий?

– Ва-а… Политрука Кучменёва? Да, ты, в своём уме? Ни-и в коем случае! Э-э…какой он враг? Да ещё и шпион – дэверсант…Кхе, ти на себя пасмарты, таварищ Власик! На своих дуболомов… Гляди, чито твои абалдуи сдэлали с политруком, понимаеш-ш! С баевым офицером, прибывшим ко мне из самого Сталинграда. Вот ему! – Верховный жадно засосал мундштук, хищно щуря глаза, – в атличии от вас…крэмлёвских кровапёров…действитэльно ест, что мне сказать.

– То…, т…Товарищ Сталин! Да как же…А вопрос вашей безопасности?! – напряжённое лицо Власика пошло свекольно-красными пятнами, губы дрожали, словно по ним пробегала мгновенная судорога. Кулаки продолжали сжиматься на фоне сочно-алых генеральских лампасов. – нет, не-ет! Это не возможно!..Я не имею права…

– Зато я имэю, балван. Видыш-ш, всё нэвазможное-вазможно, так – нэт?

– Так точно, товарищ Сталин.

Хозяин резко повернулся к нему лицом. И Власик, чуть не в упор, отчётливо увидел тёмные волоски на сухих пальцах Вождя, сжимавших каштановый чубук огнедышащей трубки.

Но ещё он увидел стремительно нарастающий, словно огонь в степи, внутренний гнев Хозяина. Почувствовал всеми фибрами в его голосе-тоне, – воплощение вековечной, неукротимой стихии, витающей в кавказских ущельях, яростной, беспощадной и злой, воспроизводимой в каждом поколении горцев, той энергии, коя мерцала сейчас в его тигриных глазах…Что не раз вырывалась за зубчатые стены Кремля на просторы Великой Державы, уносила без счёту жизни советских людей, ломала-калечила судьбы, корчевала квадратно-гнездовым способом и бесчеловечно перебрасывала с родных-исторических мест целые народы, казнила преданных делу ленинской революции, бывших соратников верных сынов Великого Октября, – не взирая на звания-должности-регалии-заслуги, будь то любимые народом культовые партийные вожди, учёные мужи мирового значения, писатели-поэты…Или опытные ветераны гражданской войны, испытанные в огненных боях командармы Красной армии.

Человек с трубкой – товарищ Сталин был перед ним. Власик видел въевшуюся табачную желтизну на его цепких пальцах, неусыпно бдящий рубиновый зрак в чубуке, и сыпкую едва заметную морось тяжёлого карниза проволочных усов, который, как чуть приметный оскал, – выдаёт в хищнике его зловещее намерение.

– Виноват. Вспылил. Разрешите покинуть кабинет? – генерал-лейтенант, жарко сверкая золотыми погонами и орденами, взял под козырёк. Было очевидно: с Хозяином спорить – возможно, лишь до определённого момента, – покуда в прищуренных глазах не полыхнёт проблеск стали.

– Пашли все вон. Надоели, как горькая рэдька. Одын с ним гаварить.

– Так точно.

– Э-э…И пусть твои архаровцы привэдут героя в надлежащий вид. Не комильфо. Савсэм не комильфо получаетца, таварищ Власик.

– Слушаюсь, товарищ Сталин! Шнюков! – генерал полыхнут убийственным взглядом в сторону обалдевшего майора. – Задача ясна?

– Так точно! – подслеповатые с белыми ресницами свиные глаза Шнюкова вспыхнули деятельным напряжением. Было видно невооружённым глазом: майор, как и его начальник, чувствовал себя под огромным прессом…Вот только в отличие от генерала, на его тупой и холодной, как наковальня, роже ясно читался спелый вопрос: «…и на кой…с этим дерьмом вошкается Верховный? К стенке гада…В расход! И полная готовальня».

– В чём дело, майор? Почему стоим?! – Власик с угрозой в глазах сделал на встречу шаг, поймал того за рукав, спросил, задыхаясь:

– Ты что, стервец, кота тянешь?.. погоны жмут?!

– Никак нет!

– Так шевели копытами, чёрт тебя дери! – рявкнул озлобленный Власик, и уже тише буркнул под нос: – Дуб ты морёный…тупое животное, честное слово.

* * *

И вот они остались вдвоём: он и товарищ Сталин. Вождь, не вставая с места, отодвинул в сторону разложенные трубки, не спеша убрал папки с бумагами. Затем поднял глаза и задержал долгий пристальный взгляд на бордовом политруке. Его вздутое, в багровых шишках и кровоподтёках лицо, похожее на разбитый о стену кулак, было утёрто сырым полотенцем, волосы наспех причёсаны.

Сталин брезгливо поморщил нос, почувствовав, как кисло пахло, провонявшее на сто рядов потом и гарью его фронтовое х/б; запревшее давно не знавшее мочалки и мыла тело, пережившее и свирепые танковые атаки, и страхи бомбардировок, и стремительные рукопашные схватки, и сводящие с ума минуты отчаянья, а теперь ко всему унизительное-показушное избиение…

Хай…хай…так пахла царская каторга, зинданы, вставшего на тропу Войны огненного Кавказа, пленные и заложники, мужчины и женщины…Так пахла война, траншеи полные тлена, червей и протухшей крови; беженцы и конвойные товарные поезда с грязными зеками, штрафные изоляторы заблёваные кровью, засранные дерьмом тюрьмы и концентрационные лагеря…Так пахли все, с кем ему, Отцу народов, приходилось встречаться за долгую, полную риска, опасности, лютую жизнь.

* * *

Капитан Кучменёв по прозвищу Рысян, совершенно невероятным образом, должно быть, не без магии-мистики тайных начал, оказавшийся в Кремле, в кабинете Самого… Пережив фильтрационный допрос с пристрастием и столбняк первичного оцепенения, – не сомневался, что приключившееся с ним «очевидное-невероятное» – преодолимо. Вчерашний разведчик, шаставший по тылам врага, как следопыт-добытчик, крепкий и надёжный, что сыромятный ремень, везучий, уважаемый в полку, почитаемый в батальоне, за бесстрашие, жёсткую справедливость, солёные шутки и мудрое самообладие в бою, он вновь верил в свою шальную удачу. Чёрт знает почему, он будто знал, что не погибнет на этой войне и живой – невредимый, вернётся домой, в любимый Ленинград, где ждёт его родня и новая интересная, послевоенная жизнь. Бросая гранату в окно дымящегося здания, поднимая в атаку роту, прыгая с пулемётом на перевес через воронки-канавы, рассматривая убитого фрица, чью грудь с Железным крестом разворотила очередь его «дегтяря», он подсознательно испытывал странное устойчивое чувство, что кто-то невидимый благоволит к нему, оставляет его в живых, устраняет из жизни тех, кто жаждал его убить. Рысян, втайне от всех, не сомневался в своём превосходстве не только над фронтовыми товарищами, не только над стрелявшими в него врагами, но и над незримой, витавшей в развалинах Сталинграда Злой силой, управлявшей судьбами людей, исходом ожесточённых боёв, течением этой войны, на которой гарантирована относительная безопасность, а главное жизнь.

…когда его «нахлобучили»-оглушили в одном из коридоров Кремля, с тупой болью в затылке проволокли по приёмной личного секретаря Самого, тов. Поскрёбышева; проталкивая стволами пистолетов, били ногами на ясеневом паркете, наклоняя оскаленные красные лица, волочили в «полусознанке» с разбитым лицом в кабинет…Кучменёв, страдая и охая, на деле сохранял в себе скрытую силу и злость, попавшей в капкан рыси. Был убеждён, что правдами-неправдами сыщет способ вырваться от особистов, а выпадет случай и отмстит им жестоко. Найдёт в застенке «слабое звено», возможно лаз, по которому проползёт на брюхе и…поминай как звали. Или уличит момент, вырвет из рук охраны оружие и, расстреливая их в упор, проложит тропу на волю. «Дальше фронта, ведь, не сошлют?» – рассуждал он. И слышал насмешливый внутренний голос: «Ну ты, умник, даёшь…Это ж кто тебе такое загнул на Лубянке?» Мысль такая трезвила голову…но не надолго. Бурная ярость, вера в себя вновь бухали в его сердце набатом. Словом, как и в бою, Рысян сразу и твёрдо принял решение: если уж погибать то с музыкой, к Богу идти – под фанфары!»

…Но когда его оставили один на один с Отцом всех народов…Когда тот из-под тяжёлой аркады бровей стал молча и долго смотреть на него немигающими, чуть слезящимися, воспалёнными от бессонницы красными глазами…Капитан Кучменёв в сём взгляде снова, с пущей силой почувствовал свою смерть.

…Верховный, словно угадав отчаянье политрука, внезапную, поразившую его, немочь, лишь вяло покачал головой, как опытный хирург в последний раз осматривающий безнадёжного пациента, перед тем, как начать вскрытие…Будто сказал:

– Ну что, Алексэй-Моисэй, пришла тибе пара отвэчать за твои выходки-продэлки-прэступления. Э-э…зачэм в Крэмль пробрался, как вор? Дывэрсию хатэл устроить, аа? Зачэм за пистолэт хватался… Вознамэрился убить меня, чтоли? Букашка ти глупая…на кого руку хатэл поднять? Хо! Сколько вас таких ничтожных казявок и мизгирей сгарэло в очистиститэльном огне. Глупо, оч-чень глупо, Алексэй. Ни по зубам вам это…пока я жив. Крэпка Совэтская Власть. Ай-вай, чито сдэлать с тобой за это?

При этом Отец народов ещё раз оглядел Рысяна с ног до головы, но на сей раз, как лесоруб оглядывает дерево, которое следует завалить, ищет на круглом крепком стволе место, куда с силой врубить топор. Куснул кончик уса и приподнял, такую же, чернёного серебра, густую кавказскую бровь.

– А можит, ти просто…дурак? Контуженный на всю башку, аа? Можит тибя лэчит надо? Молчать, щ-щенок! Я знаю о тибэ всё. Мои люды слэдили за тобой пастоянно, с мамэнта, как ти бил направлен начальником палкавой развэдки Ледвигом в батальон к майору Магомеду Танкаеву. Вот здэс, – он постучал указательным пальцем по краю толстой папки, – собраны все тваи прэступления и злодэйства, записан каждый твой подлый шаг. Э-э, бивший капитан-палитрук…чито мнэ сдэлать с тобой за это?

Рысян ни живой, ни мёртвый от услышанного, тупо стоял перед Верховным, щурясь на жёсткий свет настольной лампы. Он был раздавлен обвинительными аргументами, как кухонный таракан твёрдым хозяйским тапком. Хотел возразить, докричаться, что всё это гнусная ложь! Клевета! Что он офицер Красной Армии, коммунист с 38-го года, – не совершал никаких преступлений. Честно служил-воевал…Двигался вместе с замызганными боевыми колоннами по грязным, раздавленным грузовиками, тяжёлой техникой и пехотой дорогам. Терпел нужду, голод; выходил из окружения; мёрз на ветру, укрываясь за студёной, мокрой бронёй. Ел, как все сухой паёк, тоскуя по горячей еде. Жестоко мучился ночами зверской изжогой, грибком ног и разрывающим когтями грудь сухим, режущим кашлем. А потом, с марша, задерживаясь на сутки, в наспех построенном лагере, был брошен вместе с другими в Сталинград, в его первые пожары и взрывы, под артиллерию, авиацию, под пулемёты и винтовки вражеских снайперов. За смелость и решительность, проявленные в бою, был награждён орденом Красной Звезды и медалью «За Отвагу». Был замечен и переведён Ледвигом в полковую разведку…Снова проявил доблесть, добыл важного «языка», и снова был представлен к награде…И только, после тяжёлого ранения в грудь, под Орловкой (раньше сроку, покинув госпиталь) , он был направлен начальством, в должности старшего политрука, в сводный батальон майора Танкаева. Он хотел сказать об этом всём маленькому человечку с трубкой, имевшему над всеми и каждым непомерную власть. Но язык предательски прилип к нёбу…А горячие, убедительные слова, которые прежде, что густая листва, шумели при каждой волновавшей его мысли, теперь, как назло, опали, лежали где-то у ног жухлой слипшейся грудой, не годились для воплощения мыслей и чувств, и от этого ещё ужасней.

Твою мать!.. Было дико и нелепо. Кожу продирал озноб… Впереди маячила смерть, а тут, перед ним, что могильный былинный камень, стоял какой-то необъяснимый препон, непробиваемый – не подъёмный, мешавший думать, дышать, принимать верное решение, держать себя должно в руках. В гудевшей, как рельс, голове кружились роем, какие-то уж совсем не нужные слова, которые тоже незримо срывались с губ, падали рядом, трещали, как пустая скорлупа желудей под ногою. И рыча от отчаянья, дикой несправедливости, которая стеной стояла между ним и подлой, кем-то подтасованной действительностью, в этот предсмертный час, он сорвался. Дрожа ноздрями, безумно тараща глаза, закричал, обращаясь к Вождю, которому было всё по плечу в этом бушующем мире, – хватаясь за него своим воплем как за спасательный круг.

– Да поймите же вы-ы…что меня сейчас расстреляют, как грёбаную контру-у!! Грохнут к чёртовой матери – имя не спросят!.. Понимаете или нет?! Раздавят, как тлю!.. Но я не предатель! Не враг народа-а…Я верой-правдой служил-сражался за Родину-у!! Два ранения в грудь!.. Собаки вы рваные! Псы цепные…

– А ти бы ни бэгал, ни прыгал козлом по Крэмлю с писталэтом… Ни трогал би людэй в синих фуражках…тибя бы…– резонно возражал маленький человек в кресле и его зоркие глаза, рыжие и лучистые, с аспидными зрачками, – брызгали весёлой, ядовитой ненавистью. – И насчёт «сабак рваных»… ти ни прав, бивший капитан-палитрук. Что? Опять «вспылил»? «Пагаричился», аа? Э-э, ни харашё это. Савсэм ни комильфо. Видимо… всё-таки правильно гаварит таварищ Власик: «Брось козла причёсывать. Один хер – козлом останитца». Как думаеш-ш, бивший капитан-палитрук, аа? Так чито мне сдэлать с табой за это?

… с опалённой ресницы Рысяна сорвалась скупая полынная слеза. И в ней, как в прозрачной капле росы, в мгновение ока отразилась и промелькнула вся его жизнь; всё дорогое и милое сердцу, с чем он жил все эти годы, хранил в сердце…С чем шёл в атаку; что согревало в лютый мороз, что помогало выжить в этом аду…и с чем он теперь навсегда прощался. Остекленев взором, каменея скулами, он отчётливо брал умом: судьбу, как и суку-войну просчитать невозможно. Каждый её момент, каждый поворот – таит в себе бессчётное количество разбегающихся вариантов. И каждая из этих возможностей, как правило, связана с человеческой жизнью.

* * *

Видит Бог, именно думалось, так горело внутри Алексея в те мгновения тишины, когда его подвели и оставили один на один со Сталиным. Но вот ведь! – гром не из тучи…В действительности всё получилось совсем иначе.

Товарищ Сталин оставаясь в кресле, вновь набил любезную трубку. И после – тоже нет! – не набросился зверем, не зарычал, не закричал, не сделал чего-то ужасного, чего ожидал Рысян. Напротив, внимчиво посмотрел на него, явно приглашая к серьёзному разговору.

– капитан Кучменёв. Замкомбата 472-го стрелкового полка. После ранения у Орловки, назначен старшим политруком во 2-ой батальон, – по-военному вытянув руки по швам, должил Алексей.

– Н-да…– хозяин, топорща моржёвые усы, красноречиво задержал взгляд на побоях Кучменёва. Подкожное кровоизлияние набрякло, вздулось, как грелка, уродуя лицо. От левого виска, кроя веко и, разползшись кленовым листом до половины щеки, багровел лиловый синяк. Разбитые: нос, губы и правая бровь – тоже не радовали взгляд. – Э-э, видиш-ш, с каким кантингетом прыходитца работать. Дубаломы, чэстное слово. Но ти, капитан, особо ни дэржи на них зла, ни обижайся…– малиновый зрак чубука предостерегающе вспыхнул зловещим рубином. Верховный, ровно кавказский вулкан, окутался синим дымом. – Сагласен, они ни ангелы, канечно…Но ангелы в этой спэцструктуре, сам панимаеш-ш…и ни работают. Что дэлать, Алексэй-Моисэй? У кадаго свой хлеб. Слюжба такая. Врэмя в мире такое! Вайна, как лакмусовая бумажка…Сразу видно, у каво какой хвост, зубы. Врэмя малчания ягнят прашло. Ваа, так всэгда бивает в час суровых испытаний. Ягнята одэли волчьи шкуры…и показали свой истинный хычный оскал. Но сэрдца их астались овэчьи, палитрук. Зато ми – Савэтская власть! – имэим настаящие волчьи зубы и аппетит, на таких-сяких псэвдапатриотов. А что же…по факту получаетца, палитрук? – Сталин, прищурив один глаз, искоса посмотрел на него, отвёл трубку в сторону. Лицо его передёрнулось гримасой отвращения, и он с презрением произнёс:

– А по факту: врагов-прэдателей всо больше и больше, а друзей-таварищей всо мэнше…Во-от! – сегодняшняя правда мамэнта, капитан. Опять же морковку прапалывать можно только двумя способами, вэрно? Либо видэрать сарняки, либо марковку. Хотя-а…Э-э, я тибе больше скажу. Адын о-очен хитрый челавек, навэрно, еврей, изрёк: «Сарняк-это растэние, достоинство, каторого нам ещё ни извэстно». Что ж, можит быть…Поживём-увидым. Ти, понял мою мисль? – Он скрежетнул зубом по мундштуку. – Вот-вот, я тоже так нэ думаю. Это всо придумки хитронырых троцкистов, либералов-империалистов и прочих врагов Савэтской власти. Уж павэрь моему опиту. Хуже явного врага…скрытый враг, каторый наносыт удар ножом в спину. Вот наши правэренные таварищи из НКВД и дэржат ухо востро. Находят и карчуют в наших рядах таких ядовитых ящериц-змэй, тарантулов и скорпионов! Панятно тепэрь тебе, капитан-палитрук?

– Так точно, товарищ Сталин! – заученно по-строевому ответил Кучменёв. Хотел привычно бросить ладонь к виску, козырнуть, да вовремя спохватился, – в Красной Армии к «пустой» голове руку не прикладывают.

* * *

«Гадство! Нет! – тысячу раз нет!» – ему было, что возразить, что сказать на слова. Самого. Сотни вопросов терзали душу. Но он стоял, будто стреноженный, набрав в рот воды. Новое стойкое ощущение овладело им. Словно он, капитан Кучменёв, шагал в середине какой-то растянувшейся до горизонта, шинельной колонны, впряжённый в сыромятную упряжь; тянул за собой деревенские, с плетёным кузовом санки с установленным на них тяжёлым пулемётом «максим». Поклажа была тяжёлой: помимо циклопического ствола, колесная станина, бронированный щиток и полный боевой запас патронов в металлических цинках. Но мускулы его были крепки, не изношены, и, когда сани застревали в колдобине, зарывались носом в снег, он с силой поддёргивал ремень, вырывал из плена полозья, слыша, как грёмко звякает вправленная пулемётная лента. Тело его было жилистым-тренированным, но в голове было туманно и пусто. Он будто не понимал, не хотел понимать, куда его ведут, зачем запрягли в постромку, окриками торопят, чуть что, – толкают в спину прикладами. Он был туп и покорен, как выхолощенный мерин, лишённый норова, воли, природной смекалки. Он, хоть убей, не мог понять, кто он! Кто такие, идущие вокруг него вооружённые люди. В его голове возникали и тут же исчезали разрозненные цветные видения, не собираясь в целостную мозаику. Словно из него вырезали крохотную толику мозга, к которой, как лепестки, присоединялись впечатления жизни. Теперь эти впечатления, как лепестки без сердцевины, рассыпались. Сыпались в его сознании, что шелуха, причиняя муку, отвлекая от простой и тяжёлой работы, к которой его приспособил хозяин. Порой ему чудилось, что в его оскоплённом сознании что-то начинает расти. Подымается, как срубленный мотыгой сочный корень, выдавливая из себя зелёную почку. Но не хватало грома небесного, после коего из голубой тучи прянет шумный животворящий дождь, вспоит умирающий корень, вылепит из него изуродованную клейкую почку.

…Так, гипнотически действовали на Кучменёва резоны товарища Сталина, впрочем, как и на миллионы других, таких же как он советских людей. Доводы Отца народов, точно острейший нож, без усилий резали под корень трепещущую плоть вопросов политрука. И он, всё основательней замуровывая в себе следы памяти: «почему он здесь?» «зачем так истово стремился в Кремль?» «О чём жаждал доложить-докричаться до Все слышащего уха»…Теперь, как мерин, тупо и упрямо продолжал в мельтешащей пурге мыслей «тянуть пулемёт», чутко слыша лишь хозяйские строгие окрики и грёмкое бряканье вправленной в затвор пулемётной ленты.