Читать книгу Сталинград.Том шестой. Этот день победы - Андрей Воронов-Оренбургский - Страница 7

(Из воспоминаний генерал-полковника Танкаева М.Т.)

« Но всё это случится потом…обо всём этом, те, кто грудью защищал Сталинград и чудом остался жив, узнают много позже.

А тогда…ревущий, пламенеющий ад заживо пожирал защитников, сжигал в уголь и перетирал в пепел в своих стальных жерновах.

И чтобы не говорили позже вражеские голоса, какие бы не раскладывали гнусные пасьянсы, не придумывали клеветнические легенды…Лучшим доказательством подвига советского солдата, остановившего ход «новой истории», которую огнём и мечом хотел навязать германский фашизм – стали десятки и сотни тысяч безымянных могил, которые, как грибы, усеивали долины и взгорья, поля и холмы от Дона до Волги. Там для всех нас и наших потомков, как вечный знак незыблемых истин, горит священный огонь Сталинграда. Чуть прикрывавшая труп, рыхлая, скороспелая насыпь,– сапёрная лопатка воткнутая в неё, облупленная каска на черенке, покосившаяся на ветру…Вот и всё, что указывало на могилу героя, который бился с лютым врагом и отдал свою жизнь за Родину, отчий кров, за могилы предков.

<…> метко сказано: «то, что для русского хорошо – для немца смерть». Уж больно нежен он был против нашего трёхгранного штыка. Но крепче боялся удара с плеча сапёрной лопаткой, которая отточенным ребром кроила немецкую каску – Stallhelm надвое. Рукопашного боя враг старался избегать. Русское «ура», бегущих в атаку красноармейцев, как правило, деморализовало фрицев. Страх духа и паралич тела в первые минуты был налицо, но отступать в первые два года фашист не был намерен. Стоял, как на подковах, не пугай, не убежит и дрался отчаянно. Вообще, надо отдать должное немцы вояки – отличные, умелые – дерзкие, особенно если удача на их стороне. Сравнивать их воинскую доблесть с кем-то ещё, будь то британец, американец, румын или поляк – только себя оскорблять. Немецкий солдат на протяжении всей войны удивлял нас своей стойкостью, звериной яростью и упорством.

В слаженности, дисциплине, субординации, умении вести бой во взаимодействии со всеми родами войск, – в первые годы войны, им не было равных. Несомненно, и то, что хотя победа над Польшей далась Вермахту сравнительно легко, она очень много значила для духа немецкой армии. Польская кампания стала для неё проверкой боеспособности её личного состава и техники в преддверии на многомасштабной кампании против французских войск. Это была сильная отлично подготовленная армия, вооружённая современным оружием и уверенная в своих силах. Результат этой проверки особых сомнений не вызывал изначально, но в тоже время новая техника, система боевой подготовки и использования техники, требовали испытания на поле боя. Кампания выявила наиболее перспективных командующих и лучшие части, позволив многим гитлеровским дивизиям испытать себя на прочность в бою. Всё это стало подтверждением того, что взаимодействие в бою всех родов войск обладает огромным потенциалом. <…>

Одним словом: с первого дня вероломного вторжения немецких полчищ на территорию СССР, Красной Армии противостояла во всех отношениях лучшая армия Европы, а по оценкам британских наблюдателей, – и всего мира. Те же проницательные британцы назвали новую тактику Вермахта блицкригом (Blitzkrieg – «молниеносная война»). Этот термин, как известно, прочно вошёл в военный лексикон через несколько месяцев после поражения Франции. Другой очень тревожный, но в тоже время характерной особенностью новой тактики отмеченной наблюдателями, стало чрезвычайно большое количество погибших во время военных действий гражданского населения. Это ужасное последствие блицкрига стало одной из характерных черт Второй мировой войны. <…>

Красная Армия извлекла ряд уроков из Польской кампании, которые, увы, по большей части не пошли ей впрок. Степень подготовки на всех уровнях оставалась довольно низкой, и что имело наиболее тяжёлые последствия – среди высшего комсостава и в спецвойсках.

К беде Красной Армии – многочисленные беспощадные, зачастую неоправданные чистки и репрессии в первом-втором эшелонах командного состава накануне войны, сказались самым наихудшим образом: и в Генштабе, и в войсках – едва не став для нашей армии и народа катастрофическими…

Тем не менее: Битва за Москву в 1941-м и Сталинская Битва в 1942-м – убедительно показали всему миру – «Молниеносная война» немецких стратегов, генерал-фельдмаршалов на территории Советского Союза потерпела фиаско. Вся дальнейшая хронология Великой Отечественной войны лишь подтвердила эту реальность. Полная решимости сражаться до конца Красная Армия вопреки всему сумела противостоять, не знавшим ни одного поражения, танковым и моторизованным дивизиям Великой Германии. Более сего ответный удар Красной Армии был адекватным. После того, как измотанные немецкие войска оказались не в состоянии продолжать наступление на Москву, подобно снежной лавине в горах, на них обрушилась Зимнее контрнаступление советских воинов. Именно в декабре 1941 года на подступах к Москве хвалёный Вермахт сломал свои железные клыки – потерпел за годы Второй мировой войны первое серьёзное поражение.

Неприступной твердыней для фашистов и командующего группой армий «Север» генерал-фельдмаршала Вильгельма Риттера фон Лееба стал и город Ленина. Раздражённый проволочками-неудачами фон Лееба, фюрер снял его с этого поста. Командование группой армий «Север» с января 1942 по январь 1941 принял Георг Карл Фридрих Вильгельм фон Кюхлер. Ярый нацист Кюхлер, осуществляя руководство блокадой города, использовал пригородные железные дороги, чтобы быстро перебрасывать батальоны и полки с одного проблемного участка фронта на другой. Таким образом, ему удавалось долгое время удерживать Красную Армию в постоянном напряжении. Однако у фон Кюхлера было недостаточно сил, чтобы взять город-крепость, и он не мог ничего противопоставить постоянно получавшим подкрепление советским войскам. Когда РККА в январе 1944 года перешла в решительное наступление, он ещё до получения разрешения начал отступление по всему фронту. После этого Кюхлер повторил судьбу генерал-фельдмаршала Лееба: в том же месяце Гитлер отправил в отставку и его.

Ленинградская блокада – самая длинная блокада и один из самых героических эпизодов войны. Советская противотанковая оборона потрясла Берлин, а вместе с ним и всю оккупированную Европу. Немцы были мастерами мобильной, механизированной войны, но им так и не удалось преодолеть упорное сопротивление героических защитников Ленинграда. Люди дрались против машин…и выиграли – не сдали любимый город! В течение почти трёх лет оккупированные воска нацистов разрушали великий красавец-город артобстрелами и массированными бомбардировками, но стойкие, будто выкованные из стали, жители Ленинграда и его мужественные защитники никогда не теряли волю к победе, не смотря на огромные человеческие потери, чудовищный голод и холод. К январю 1944 года, когда блокада, наконец, была снята, потери составили без малого два миллиона человек!..

И все же, коренной перелом в пользу Советского Союза (как полагает подавляющее большинство отечественных и зарубежных исследователей), – произошёл именно в Сталинграде.

<…> Хорошо помню приезд на наши позиции командующего 62-й армии Василия Ивановича Чуйкова. 16 октября 42 года главное направление наступления 6-й армии Паулюса внезапно переместилось на юг: в район между заводами «Баррикады» и «Красный Октябрь». 16-я танковая дивизия немцев, прорвав огневые заслоны обороны, захватила рынок и продолжала яростное движение на юго-восток. Против войск неприятеля была срочно брошена 84-я танковая бригада; тогда же 17 октября генерал Чуйков перенёс и свой штаб на завод «Красный Октябрь».

…Больше всего мне тогда запомнились его руки. Они целиком были в бинтах испятнанных кровью. «Гляньте, братцы!» «Раненый!..» «Вона как…Нашего командарма…Видать, осколками посекло, товарищи!..» – с тревогой-сочувствием, глядя на бесстрашного полководца, думали мы. Но причина крылась в ином (о чём я узнал много позже). Дикое перенапряжение всей нервной системы – в роковые недели Сталинградской битвы, не прошли даром, сказались на здоровье – активной вспышкой сырой       экземы. Кожа рук, как рыба чешуёй, покрылась мелкими гнойниковыми язвами-пузырями. Заболевание это, как назло, усугублялось ещё и невыносимым крапивным зудом, из-за которого воспалённая кожа расчёсывалась в кровь, до мяса, как при чесотке. Что бы избежать этой напасти, помимо дегтярной мази, руки, равно и ноги больного, при перевязке всякий раз тщательно бинтовались на ново.

Помню, конечно, и лицо командующего: открытое, простое, крестьянское, при этом смелое с жёсткими, волевыми чертами, с резкими целеустремлёнными морщинами.

…Наши батальоны как раз меняли позиции. Двухкилометровая бетонка перед товарным депо кипела грязными, мятыми касками, ушанками, среди которых мелькали фуражки совсем молодых командиров взводов. Тут и там дворы-скверы были забиты транспортами с пехотой и артиллерийскими подводами. По разбитой снарядами улице ещё грохотали грузовики с боеприпасами, рычали самоходки, куда-то пробивалась комендантская служба, но густые стрелковые роты, всё прибывающих войск, уже давно не умещались на бетонных подъездах депо, выплёскивались на проезжую часть и там тревожно вспыхивали сигнальные фонари; офицеры-координаторы отчаянно лаяли матом, то и дело, взмахивая красными флажками, как постовые полосатыми жезлами.

…Шум-давка, словно на толкуне. С южной стороны Волги, из соседних улиц-проулков густо валил народ; по трамвайным путям ползли Т-34-ки. Иные стрелковые колонны тут же разворачивали свои боевые знамёна, уверенно двигались на заданные рубежи, другие шумно вливались в шинельный-телогреечный водоворот, ожидая приказов командиров. Бойцы наших батальонов, лучше ориентируясь на данной местности, слаженно делали своё дело, но солдатское любопытство заставляло и их краткое время кружить поодаль, скручивать цигарки из газетной четвертинки, высматривать на удачу знакомые лица, кликать земляков, примериваться к вновь прибывшей мундирной силе. Накипавшая масса была не едина, распадалась на отдельные заструги, сгустки. Среди порыжелых шинелей, как червоточины на буром яблоке, темнели бушлаты морской пехоты, задиристо на ветру реяли чёрные ленты из бескозырок. И в каждом «заструге», «сгустке» была своя жизнь, свой ритм, свой символ и знак, свой командир.

На всю эту штыковую круговерть, на весь это войсковой замес, стоя у своей машины, молча взирал генерал Чуйков. Его налитые многодневной свинцовой усталостью глаза цепко скользили по оставляемым нами рубежам, напоминавшим пчелиный рой, улей которого медведь разворотил и раздолбанил в щепьё.

Мне казалось: генерал что-то или кого-то ищет, но он никого не тревожил вопросами, никому не отдавал приказов. Продолжал стоять возле приоткрытой дверцы своей       чёрной, как смоль, генеральской 1»эмки». Чуть поодаль, в салоне автомобиля, за рулём, сидел дюжий сержант, плотный и настороженный, выложив на колени стиснутые, словно готовые к удару, кулаки. На его рязанском скуластом, с русыми усами лице холодно и пытливо синели глаза. Запомнилось как они колко, и нелюбезно осмотрели нас, командиров батальонов 472-го стрелкового полка, прибывших по приказу командующего.

Между тем генерал Чуйков будто не замечал нас, отдавших ему честь, терпеливо дождавшихся, когда он завершит свой осмотр и уделит нам внимание. Но он всё также смотрел поверх голов, наблюдал за движением наших батальонов и точно исследовал, как опытный пчеловод эту, прибывавшую на глазах из траншей и развалин грязную, в бинтах и крови озлобленную массу, закон её роста, её внутреннюю, растущую с каждой минутой ожесточённую силу. И вдруг неожиданно, когда мы уже были готовы скрежетать зубами, ощупал нас твёрдым взглядом и твёрдо сказал:

– Ну что, орлы!.. Вас учить только саблю тупить…Всё вижу, всё понимаю, всё знаю!.. Но знайте и вы: здесь нам стоять до конца. Приказ Верховного…никто не от менял, – «За Волгой земли нет!» Попали мы…меж косяком и дверью. Немцы прут одержимо, будто и впрямь чёрт ворожит…Что делать, орлы? Драться! Видно, время помирать пробило…нам или им!.. Все мы тут: и командарм, и рядовой – в одной лодке. Либо отстоим Сталинград, либо все тут погибнем. Всем ясно? Вопросы? – Он снова, чуть теплея глазами, ощупал нас жёстким взглядом. Его долгополая генеральская шинель была расстёгнута. На видавшем виды кителе багряно цвели нашивки за ранения и гордый гвардейский знак, с другой стороны – орденские колодки, над которыми мерцала, (как и у нашего погибшего комдива Березина) – золотая звезда Героя Советского Союза. Мы, стоя навытяжку, промолчали. И так, всё было ясно, как в день похорон… – Короче, товарищи боевые командиры. – Он сухо кашлянул в жилистый рабочий кулак и сказал негромко, но твёрдо и чётко, так что мороз по коже. – Как справимся…так и будет. Других слов у меня покуда для вас нет.

И мы справились! Сдержали клятву верности, стояли до конца, как до последнего вздоха, до последней капли крови, стоял и весь Сталинград. Но победу эту вырвать из железных клещей врага, нам удалось посредством чудовищных, невосполнимых потерь! К концу октября 1942 года состояние-положение наших войск на Волге было катастрофическим. «Нам бы только день простоять, да ночь продержаться!..» – вспоминая слова гайдаровского Мальчиша-Кибальчиша мрачно и зло цедили сквозь зубы живые, и отводили ожесточённые взгляды от поленниц-брустверов, сложенных из окоченевших трупов своих же боевых товарищей.

Советские ВВС, задачей которых было обеспечить Сталинградскому фронту Ерёменко, 62-й армии Чуйкова и 64-й Шумилова – преимущественно в воздухе, вновь, в первые же недели сражения в сталинградском небе понесли огромные потери, и теперь им приходилось с большим трудом восстанавливать свою боевую мощь. Стоило нашему «ястребку» появиться в небе, как откуда ни возьмись, в небо взмывали немецкие «мессеры». Пять-шесть крылатых машин облепляли нашего летуна…И до слёз, до крика в горле, было больно наблюдать, как эти стервятники начинали загонять его… а потом «расклёвывать» пулемётными очередями в пух и прах…Но самая большая проблема заключалась в том, что переправа бронетехники, боеприпасов и собственно войск через Волгу, была практически невозможной! Люфтваффе день и ночь контролировала реку в оба конца на многие километры, и жесточайшим образом пресекало любые попытки. А те, которые всё же случались, – неизменно терпели страшный урон, подвергаясь беспощадной бомбардировке с воздуха. <…>

Уже к концу 41-го года, тяжёлое положение в войсках привело к тому, что советское командование было вынуждено осуществить ряд серьёзных структурных изменений в Красной Армии. То немногое, что осталось от предвоенных танковых частей и частей механизированной пехоты, было сведено в отдельные танковые бригады. Сталин требовал перейти в контрнаступление с целью освобождения территории страны от фашистских захватчиков. В связи с этим Ставка приняла решение создать Артиллерию резерва Верховного главнокомандования, для чего до 50% артиллерийских орудий были переведены из сражавшихся на фронтах стрелковых дивизий.

Другим важным новшеством в РККА было первое присвоение 18 сентября 1941 года ряду соединений почётного наименования гвардейских. Качественному превосходству Вермахта противопоставлялась новая гвардия, которая соединила закалённые в боях войска, лучшее вооружение и уже испытанный, хорошо зарекомендовавший себя командный состав. Первое время гвардейские дивизии не оказывали особенно заметного влияния на ситуации на фронтах – прежде всего из-за их небольшой численности и не слишком хорошего вооружения, но уже к ноябрю они стали, очевидно, играть ведущую роль во всех советских контрнаступлениях. Кроме того в улучшении дисциплины в Красной Армии заметно стали видны и усилия специальных дивизий НКВД. День ото дня набирало силу и народное ополчение, а также личный состав военных учебных заведений. <…>

18 октября. Обстановка в Сталинграде продолжала ухудшаться. Животный страх в батальонах нарастал и становился всё очевиднее. Впервые так остро я почувствовал это, когда танковая дивизия Хубе захватила рынок, который в течении последних дней то и дело переходил из рук в руки…Силы наши были на исходе, свирепый бой продолжался уже несколько часов непрерывно, не останавливаясь, не замедляя хода, не давая возможности подобрать убитых и раненых, оставляя их неприятелю, который сплошными массами двигался сзади и стирал наши кровавые следы своими ногами. В тот лихой час в наши сердца и закрался страх. Его иссушающий здравый рассудок, палящий жар казалось, проникал в самую глубину тела, в кости и мозг, и чудилось порой, что на плечах покачивается не голова, а туго набитый мякиной грязный, холщовый подсумок, одновременно тяжёлый и лёгкий, жуткий и чужой.

И тогда…тогда я внезапно вспомнил родную саклю: угол кунацкой, синий с белыми облаками и величавыми пиками гор квадрат неба в распахнутом настежь окне; на фынге – низеньком, круглом треножном столике – стоит нетронутый медный кувшин с водою из нашего аульского родника и деревянное блюдо на нём. Куски варёной баранины, хинкал, миска с подливой – кислое молоко с толчёным чесноком, ломоть белого, как снег, козьего сыра и мои любимые с детства тонкие сушёные колбаски.

…в распахнутое окно вижу наше ущелье Урада. Дно его пересекает мелкий, но бурный поток. День клонится к вечеру. Спряталось за дальними снежными кряжами золотое солнце, и прохладные ширококрылые тени легли в ущелье…Ай-е! Тянутся, как руки, сиреневыми клиньями к алмазным папахам вершин. Прощаясь с тёплым солнечным днем, неторопливо кружит над Урадой благородная чета орлов. Их лиловые чёткие тени скользят по суровым гранитным склонам, пугая ягнят. Как всё это величественно и красиво!..

…А в соседней комнате, и я их не вижу, будто бы находится вся наша дружная семья: отец, мама, братья и сёстры… И всё так явственно до предела, до слёз…Клянусь, если бы я мог тогда закричать, я закричал бы…Вах! – так необыкновенно прекрасен, торжественен и желанен был этот простой, мирный образ; этот квадрат прозрачного синего с белыми облаками и пиками гор дагестанского неба, и этот нетронутый с узким и длинным журавлиным горлом кубачинский кувшин…

* * *

В этот же день (18 октября) советская 193-я стрелковая дивизия потерпела от немцев сокрушительное поражение; командующий 62-й армии Чуйков после мучительных колебаний, всё же отвёл 308-ю стрелковую дивизию, чтобы избежать её полного уничтожения.

20 октября. Фрицы вновь укрепляются на тракторном заводе, теперь основательно – при поддержке танков и самоходок. И ведут с нами яростные бои за «Баррикады».

22 октября. 94-я, 305-я пехотные и 100-я егерская дивизии врага вновь атакуют остатки 308-й и 139-й стрелковых дивизий. Снова безумие и ужас… Снова на нас с расколотого взрывами неба, как стервятники срываются бомбардировщики «Штука», и снова безбожно громят. Бомбы, словно железными цепями молотят, выколачивают бойцов бойцов из траншей и укрытий, хоронят живых и мёртвых под грудами вывороченной мёрзлой земли…И снова мы отступаем к Волге с боями…смешно и горько сказать «отступаем»… Смещались на десять-пятнадцать метров в другие развалины-катакомбы…Но даже эти пятнадцать-двадцать шагов, казались нам вёрстами ада!

…Помню, как задыхался от бега…Как потом шёл с закрытыми глазами несколько секунд, слыша, надрывный стук сердца, как движется вокруг меня толпа отступающих: тяжёлый, неровный топот ног людских и лошадиных, скрежет железных колёс противотанковых «ЗИС-ов» и санитарных подвод, раздавливавших в муку обломки кирпича и бетона. Политрук Кучменёв, пытаясь воодушевить солдат, кричал слова старой песни: «Рвутся снаряды, трещат пулемёты, но их не боятся красные роты…» Бросал призывы: «Со Сталиным мы побеждали! Побеждаем! И будем побеждать! Ура-а товарищу Сталину!»

Но, похоже, его никто не слышал. Вокруг лишь надорванные дыхание, сухое чмяканье запёкшихся губ и тяжёлые стоны раненых…Все молчали, будто двигалась толпа немых, и когда кто-нибудь падал, он падал молча, и другие натыкались на него, падали, молча поднимались вместе с ним и, не оглядываясь, быстро двигались дальше. Я и сам несколько раз натыкался на трупы и попал, и тогда невольно открывал на миг сомкнутые глаза – и то, что я видел, казалось диким вымыслом, тяжёлым бредом обезумевшей земли.

23 октября. 64-я армия генерала Шумилова предприняла отчаянную, но малоуспешную попытку нанести контрудар во фланг 4-й танковой армии Германа Гота.

В этот же день Паулюс бросил 79-ю пехотную дивизию на завод «Красный Октябрь». Но прежде вся территория промзоны и сам завод в очередной раз подверглись шквальному артналёту и массированной бомбардировке с воздуха. Тактика бомбометания с пикированием была использована на последнем этапе Первой мировой войны. Во время такой атаки самолёт движется к цели под наибольшим возможном крутым углом и сбрасывает бомбу, когда находятся всего в нескольких сотнях метров над целью. Движение с высокой скоростью по почти вертикальной траектории позволяет очень точно поразить цель.

Ju 87 Stuka (от Sturzkampfflugzeug) был создан именно как пикирующий бомбардировщик. Экипаж самолёта состоял из двух человек – пилота и стрелка-радиста, который обслуживал пулемёт, расположенный «против движения». Ju87 нёс одну 500 кг бомбу, крепившуюся к поворотному станку под фюзеляжем. Во время резкого падения вниз плоскости воздушного тормоза, смонтированные на передней стороне шасси, издавали громкий протяжный вой. Считалось, что этот дьявольский звук должен был деморализовать противника. И надо сказать, фрицы добились своего. Этот душераздирающий вой, действительно действовал на нервы и психику; нагонял жути, особенно на необстрелянных бойцов, готовых по первости, как кроты зарыться в землю, чтобы только не видеть и не слышать этого падающего с неба ужаса.

Когда самолёт приближался к земле, загоралась красная лампочка на контактном альтиметре (обычно на высоте 450 метров). Пилот сбрасывал бомбы нажатием кнопки на рукоятке управления, после чего включался механизм автоматического выхода из пикирования. В более поздних модификациях оставшиеся под крыльями бомбы могли быть использованы для поражения других целей.

…От этих взрывов, казалось, лопалось что-то внутри…Глаза слепли в беспощадном огне. Маленький, сузившийся зрачок, крохотный, как зёрнышко мака, тщетно искал тьмы под сенью закрытых век: ртутные всполохи взрывов пронизывали тонкую оболочку и кровавыми вспышками входили в измученный мозг. Фонтаны огня от полуторатонных фугасов взлетали в небо, были огромны, так ослепительны и близки, что казалось, будто земля приблизилась к солнцу и вот-вот сгорит в этом косматом, диком огне.

Раскалённый воздух дрожал и беззвучно, точно готовые потечь дрожали каменные стены цехов, а потом медленно начинали сползать, обрывались-рушились в низ, исчезая в непроглядных клубах дыма, огня, и пыли.

…Мы снова отступали, чтобы занять оборону у новых развалин…И дальние ряды стрелков, орудия, лошади и дома, казалось, отделились от тверди и беззвучно, плазменно – словно не живые то люди бежали, а батальоны бесплотных теней.

26-27 октября. Через Волгу, всем смертям назло, – была брошена в качестве подкрепления 45-я стрелковая дивизия. Мы только слышали звон о сём…Казалось, дивизия эта растворилась, как горсть соли, в бурлящем гигантском котле с убоиной…

27 октября. 6-й армии Паулюса, шагавшей по трупам своих и чужих, удалось установить контроль над заводом «Баррикады» и большей половиной промзоны «Красного Октября».

…Огромное, близкое пламя пожарищ, бушевало от дома к дому, от площади к площади…На каждом стволе пулемёта, винтовки орудия, на каждой металлической бляхе и пряжке, гранате и звёздочке на ушанке – оно зажгло тысячи маленьких огненных искр… Вспыхнули они и на огненно-белых остриях штыков, показавшихся из огня и дыма, густых немецких цепей…И снова бой – штыки в штыки… За Родину! За Сталина! За Волгой земли нет!

29 октября. Странно…мы ещё живы. Ещё стоим, ещё дерёмся…6-я армия Паулюса контролирует более чем 90% всей территории Сталинграда. Итог плачевен: в распоряжении разрозненных, обескровленных частей – осталась лишь узкая, как сабля, береговая полоса. Видит Бог…если бы не река, нас всех, как пить дать, уже окружили. ВОДА! О ней, драгоценной, грезил каждый из нас. Она была целью всех наших стремлений, словно мы оказались в жаркой безводной пустыне. Это была настоящая пытка, доводящая нас до бешенства. Обезвоженные люди едва не сходили с ума от жажды! Чёрный снег, пропитанный насквозь ржавой окалиной, металлической пылью, мазутом и нефтяной гарью, ни есть, ни топить на огне, ни цедить через марлю было невозможно. Парадокс. Вода была рядом. Много воды. Целая река, огромная, полноводная. Мы явственно чувствовали её манящий сырой запах, но все подходы к ней намертво простреливались пулемётами немцев. И за каждый котелок воды платилась огромная кровавая дань. Но всё равно всякий раз находились те смельчаки, которые под покровом ночи, презрев страх, отправлялись к реке. Ползком, перебежками, подолгу замирая в снегу, притворяясь убитыми, – они добирались до воды.

Как ночь, фашисты освещали берег прожекторами. И стоило им нащупать-поймать лучом храбреца, начинали работать снайперы. В помощь им, скорее ради развлечения, – начинали молотить миномётчики, поднимая у берега багровые от крови фонтаны воды. Это было просто ужасно! За глоток воды – люди платили собственной кровью. Пили и погибали от пуль и осколков. А на них из воды смотрели остекленевшими глазами синюшные лица прежде убитых, таких же солдат. Трупов у берега и в реке было столько! – что прежде, чем зачерпнуть котелком или каской воды, надо было прикладом растолкать-подтопить: плечи, спины, головы, ноги и руки убитых…

И всё же воду доставляли на рубеж! Бойцам доставался глоток-другой, оставшуюся воду берегли, как зеница око, для ранения и охлаждения раскалённых стволов пулемётов. А ещё жестоко хотелось есть и до одури спать. <…>

…Что тут добавить? Я сам находился среди них, видел эти молчаливые, одичалые ряды пехоты, ужавшиеся от мин и снарядов на дне грязных окопов, воронок оврагов и ям. Их воспалённые от бессонницы, налитые звериной злобой глаза; обожжённые огнём и морозом кирпичные, шершавые лица, когда, почти касаясь бессильно опущенных грязных штыков, обходил их крепко повыбитые, драные, как старый невод, шеренги, боевые гнёзда, когда поднимал в атаку…<…>

Как на духу, порой меня охватывало жуткое чувство. Я вдруг начинал ясно видеть и понимать: эти люди, молчаливо шагающие в пыльных руинах, месившие кровавую грязь, или тупо сидевшие у костров, омертвевшие от усталости, жажды, холода, голода, ран, качающиеся и падающие, – это безумные. Они не знают, куда идут, не знают, зачем это волчье солнце над ними, горящая от нефти земля и вода, они ничего не знают.

Вокруг – только чёрные от пороховой гари, с красными безумными глазами и широко оскаленными ртами лица. И я такой же…один из них, среди них…Слышу как ревёт моторами чугунное небо…Вижу как рушится мироздание…Чувствую, как всё так же гибло и страшно дрожат земля и воздух…Жду смерти, своей пули, осколка, штыка…Но жду спокойно, ровно во сне, где даже жуткая смерть является лишь этапом освобождения – на пути таинственных и чудесных видений.

И вдруг яро бухает танковый выстрел, будто оглушительно лопнул стальной рельс. За ним немедленно, как горное эхо, два других. Где-то над головою, с диким радостным визгом и воем проносится граната. И следом крик из развалин:

– Батя-а-комба-а-ат! Танки слева-а! Нас обошли-и!

Бах! И в дребезги колдовство! Ба-бах!! И нет уже более смертельной жажды, этого животного страха, жалкой немощи и отчаянья. Мысли мои снова отчётливы и резки. Поставленные задачи ясны.

– Батальо-о-он! К бою! Артиллерия, дай огня!

Сказать по правде….Единственное, чем радовал нас фриц, так это своей педантичностью. Война войной, но обед по расписанию. За это время мы успевали поменять дислокацию, кое-как окопаться, сделать новые огненные гнёзда и, если повезёт, перекурить.

В общем и целом на нашей линии обороны было как у всех. Худо-бедно, но мы хоть имели связь со штабом своего полка…У других складывалось ещё «веселее». Среди нас ходили упорные слухи о полковнике Людникове, которые подтвердил и начальник полковой разведки Николай Ледвиг. Напрочь отрезанный гитлеровцами от своей дивизии, полковник Людников, как легендарный царь Леонид, со своими спартанцами, с малым количеством воинов 40 дней подряд героически отражал яростные атаки врага. Как такое возможно! Как это у него получилось? – остаётся загадкой. Но ясно одно: героизм и везение, далеко не одно и то же. Генералиссимус А.В.Суворов как-то ответил своим завистникам-злопыхателям: «помилуйте, господа…Раз везение, два везение, три… Но, чёрт возьми, должно же быть и умение!» За мужество, стойкость и героизм отважного полковника, защитники Сталинграда окрестили его неприступный плацдарм – «островом Людникова». Вот на таких героев, равнялись и мы. <…>

…Вот поэтому, сжав зубы, наши советские солдаты стояли насмерть у берега Волги. Не показали фашистам спины, не зная…доживёт ли кто из них до утра».39