Читать книгу Анжелика и ее любовь - Анн Голон - Страница 11

Граф Жоффрей де Пейрак, иначе – Рескатор, проскользнул в люк и быстро спустился по отвесному трапу в трюм. Следуя за несущим фонарь мавром в белом бурнусе, он углубился в узкие лабиринты коридоров.

Мерное покачивание корабля, которое он ощущал под ногами, подтверждало его уверенность: опасность миновала. Хотя судно еще шло в густом холодном тумане, который покрыл палубу и мостики налетом инея, что могло бы тревожить, он знал: все будет хорошо. «Голдсборо» скользил по воде с легкостью судна, которому ничто не угрожает.

Он, Рескатор, знал все опасности, он угадывал их по тому, как и когда дребезжит и скрежещет все, от корпуса до мачт, что составляет огромное тело его корабля, построенного для полярных морей по его собственным чертежам на главной судоверфи Северной Америки в Бостоне.

Он шел, касаясь рукой влажного дерева, но скорее не для того, чтобы опереться, а чтобы ощутить контакт с остовом мужественного непобедимого корабля.

Он вдыхал его запахи: запах секвойи, привезенной с гор Кламат из далекого Орегона, запах белой сосны с верховьев Кеннебека и с горы Катанден в Мэне – в его Мэне! – запахи, которые не могла забить пропитавшая их морская соль.

«В Европе не сыщешь такого прекрасного леса, как в Новом Свете», – подумал он.

Высота, мощь деревьев, великолепная зеленеющая листва – все это было для него просто откровением, когда он в первый раз ступил на эту землю, хотя он-то немало повидал на своем веку.

«Открытие мира бесконечно, – продолжал он размышлять. – Каждый день приходится признавать, что мы, по существу, пребываем в невежестве в своих познаниях о нем… Всегда все можно начать сначала… Природа и все, что она создала, существуют для того, чтобы поддерживать нас и побуждать идти вперед».

Однако долгая ночная борьба против разбушевавшегося моря и льдов не принесла его сердцу обычного умиротворения; да, он не чувствовал ни радости от одержанной победы, ни нового заряда внутренней энергии, как бывало всегда.

А умиротворение должно было бы придать ему сил для другой бури, которая, хотя он выдержал ее напор, опустошила его душу.

Мог ли он представить себе фарс – он пока еще не решался произнести слово «драма», – где бы гнусность соперничала с бестактностью?

Он всегда пытался проникнуть в суть каждого явления. В жизни женщин, пожалуй, зачастую больше фарса, чем драмы. Даже когда речь шла о его собственной жене – женщине, которую он, к своему великому сожалению, конечно, ценил выше других, – он не мог подавить в себе желания саркастически расхохотаться, вновь воспроизводя эпизоды драмы: объявляется давно забытая супруга, не узнает его и, мало того, собирается просить у него благословения, чтобы соединиться узами брака с новым возлюбленным. Его величество случай, как известно, не скупится на забавные проделки. Но здесь перейдены все границы. Должен ли он, Жоффрей де Пейрак, благословлять его? Благодарить его, быть может? Довериться этому забавному гримасничающему случаю, который только сейчас представил его глазам угасший призрак прекрасной любви, далекой молодости?

Ни ему, ни Анжелике не нужно такое возвращение в прошлое. Тогда к чему был сегодняшний разговор? И если она даже не хотела признать его, не проще ли отпустить свою бывшую жену к дорогому ее сердцу протестанту?

Дневной свет, пробившийся через порт, ослепил его с той же ранящей ясностью, как и эта очевидная мысль, мелькнувшая в его мозгу.

«Глупец! Чего ради ты пережил сто жизней, столько раз избежал смерти, если все еще скрываешь свою собственную правду от самого себя! Признайся, ты просто не мог отдать все на волю случая, потому что не перенес бы этого».

Охваченный гневом, он огляделся. Несколько измученных матросов спали в гамаках или на грубо сколоченных топчанах, расположенных под лафетами пушек, но порты были открыты, потому что на этой второй батарее, спрятанной в тесном трюме, не хватало воздуха. В этом рейсе ему пришлось разместить там часть команды, чтобы нижнюю палубу под полубаком предоставить пассажирам.

Время от времени в трюм через порты вплескивалась морская вода, и кто-нибудь из спящих бормотал сквозь сон ругательства.

Как раз примерно на уровне этого трюма проходила ватерлиния. Слышно было, как шумели и бились о борт волны. Через порты их можно было бы тронуть рукой, словно больших прирученных зверей.

Он подошел к одному из портов. Из-за близости моря день казался серо-зеленым.

Всегда такой внимательный по отношению к людям своего экипажа, Жоффрей де Пейрак сейчас словно не видел их. Длинные бледно-зеленые волны, перекатывающиеся в темноте, в которых то и дело проскальзывали льдины, неотвратимо вызывали в его памяти зеленые глаза, близость с которыми он пожелал отвергнуть.

«Нет, я не перенес бы этого! – повторил он. – Для этого нужно, чтобы она стала совсем безразлична мне… Значит, она мне не безразлична!..»

Признание, сделанное наконец самому себе, вряд ли поможет упростить ситуацию. Увидеть ясно не всегда означает найти наиболее легкий выход. Он мог сказать себе, что уже достиг возраста, когда мужчина вступает во вторую половину жизни и умеет достаточно твердо побороть свои внутренние противоречия. Дорога ненависти, отчаяния, зависти всегда казалась ему слишком бесплодной, чтобы идти по ней. Ему удавалось миновать и дорогу ревности – но только до того дня, когда он получил сообщение о том, что «вдова» графиня де Пейрак с радостью вступила в брак с беспутным красавцем-маркизом дю Плесси-Бельером. Тогда он еще смог пережить разочарование! По крайней мере, он так думал.

Рана, конечно, была более глубокой, из тех нехороших ран, которые быстро закрываются, но ткань под ними или гноится, или отмирает. Про раны ему все объяснил его друг – арабский врач Абд эль-Мешрат, когда лечил его ногу; он заставлял зияющую рану держать открытой до тех пор, пока всё – нервы, мускулы, сухожилия – не вернется в норму и не начнет выполнять свои определенные природой функции.

Как бы то ни было, но он страдает из-за женщины, которой больше не существует, которая не может возродиться.

И тут, глядя на море, он вновь подумал о бездонных зеленых глазах и в сердцах захлопнул деревянную крышку порта.

Мавр Абдулла в ожидании стоял за его спиной, готовый потушить фонарь.

– Нет, пойдем дальше, – сказал он ему.

И, подняв крышку сходного люка на полу батареи, он спустился вслед за мавром в следующий колодец темноты. Но все это было настолько привычно ему, что не отвлекало от его мыслей.

Как ни старался, он все-таки не смог в это утро уйти от наваждения – Анжелики. Впрочем, отчасти из-за нее он спускался сейчас в самую глубину трюма.

Раздражение, злость, растерянность – он и сам не знал, какое чувство преобладало сейчас в нем. Но – увы! – только не безразличие! Словно в тех чувствах, которые пробудила в нем женщина, пятнадцать лет назад переставшая быть его женой и предавшая его за эти годы всеми возможными способами, не было ничего сложного, словно это было просто желание!

Почему она так странно, так неожиданно для него рванула свой корсаж и показала ему плечо, клейменное цветком лилии?

Но его заворожил не столько вид этого позорного клейма, сколько величественная красота ее спины. Он, утонченный эстет, знающий толк в женской красоте, был ослеплен ею.

Тогда, прежде, ее спина не была так прекрасна, Анжелика еще только-только избавлялась от девичьей хрупкости. Когда он женился на ней, ей было всего семнадцать лет. Теперь он вспоминал, как, лаская ее юное невинное тело, он думал иногда о той красоте Анжелики, которая придет с годами, с материнством и с почитанием, от которых она бы расцвела.

И вот не он, а другие привели ее к этому расцвету, к этому совершенству. Во всей своей красе она предстала перед ним в минуту, когда он меньше всего ожидал этого. Освобожденное от мрачных, плохо сшитых одежд, ее открывшееся его взгляду тело неумолимо вызывало в памяти статуи богини плодородия, какие часто можно увидеть на островах Средиземного моря. Сколько раз он любовался ими, говоря себе, что – увы! – так редко приходилось ему встречать подобное совершенство в жизни.

Сегодня, в сумраке салона, он был поражен еще больше, чем тогда в Кандии. Молочная белизна ее тела, вдруг возникшая в предрассветном, тоже молочном свете северного утра, движение плеч, сильных, но в то же время мягких и четких очертаний, ее крепкие гладкие руки, затылок под зачесанными вверх волосами, едва заметная впадинка на шее свидетельствовала о своего рода невинности, – все это пленило его с первого взгляда, и он подошел к ней, пронизанный ошеломляющим чувством, что она стала еще прекраснее, чем тогда, когда принадлежала ему.

Как она взбунтовалась! Как она защищалась! Можно было подумать, что она забьется в припадке падучей, если он попытается настаивать. Так что же так испугало ее в нем? Его маска? Та таинственность, которая окружает его? Или мысль, что она сейчас столкнется с чем-то неприятным ей?

Выходит, он не привлекает ее, это самое меньшее, что можно сказать. Ее взоры явно устремлены не к нему.

– Идем, идем, – с нетерпением сказал он мавру. – Я же сказал тебе, мы спустимся в нижний трюм, в отсек для пленников.

«Они клеймили ее цветком лилии, – подумал он. – За какое преступление? За проституцию? Неужели она докатилась до этого? Почему? Что привело ее к этим странным гугенотам, почему она подпала под их влияние? Раскаявшаяся грешница? Да, это похоже. Женщины так слабы духом…»

Он и сам не знал, смог ли бы с легкостью ответить на эти вопросы, которые все больше будоражили его душу.

«Клейменная цветком лилии… Я познал застенки палача, холодный ужас тех мест, где творят гнусности… Страх, который может внушить жаровня с лежащими в ней докрасна раскаленными непонятными инструментами… Для женщины это большое испытание! Как она перенесла все? За что? Следовательно, король, ее любовник, не защищал ее больше?»

Они спускались в темный трюм. Там не было слышно даже шума моря. Можно было только чувствовать его, тяжелое и волнующееся, за таким тонким для его громады мокрым деревом борта. Даже изнутри борт был покрыт влагой. Жоффрей де Пейрак вспомнил сырые своды комнат пыток в Бастилии и Шатле. Зловещие места, и все же они никогда не преследовали его в сновидениях в годы, пробежавшие после его ареста и суда в Париже. Он вышел из этих испытаний едва живой, но живой, и этого было достаточно.

Но женщина? Особенно Анжелика! Он не мог представить себе ее в этих ужасных застенках.

Они ставили ее на колени? Срывали с нее рубашку? Она громко кричала? Вопила от боли? Он прислонился к липкой переборке, и мавр, думая, что его господин хочет осмотреть трюм, у входа в который они стояли, высоко поднял фонарь.

В тусклом свете стали видны окованные железом сундуки и множество каких-то блестящих предметов, хорошо укрепленных, чтобы они не упали при качке, формы которых поначалу трудно было разглядеть.

Потом стали различимы кресла, столы с резьбой и волютами и еще множество ваз и самых разных предметов из чистого золота, а иногда даже из «малого серебра», иначе говоря, из платины. Пламя плясало, пробуждая волшебное тепло благородных металлов, которых не могли попортить ни морская вода, ни морская соль.

– Ты любуешься своими сокровищами, мой господин? – спросил мавр гортанным голосом.

– Да, – ответил де Пейрак, на самом деле ничего не видя.

Он двинулся дальше и вдруг, когда в глубине узкого прохода чуть не налетел на тяжелую, обитую медью дверь, взорвался:

– На черта нам теперь все это золото!

Его покупатели в Испании тщетно будут ждать их прихода. Из-за этих гугенотов он вынужден был отправиться в обратный путь, не закончив своего, как он предполагал, последнего «золотого» рейса, конечной целью которого было соглашение с негоциантами – с теми, с кем он в дальнейшем намеревался вести дела. И все это ради женщины, которую он даже не рассчитывал удержать. Да, никогда еще ему не доводилось совершать в делах подобные промашки. Но ведь гугеноты ему заплатят? И заплатят немало! Так что, в конце концов, все обернется к лучшему.