Читать книгу Анжелика и ее любовь - Анн Голон - Страница 8

Рескатор поднес руку к затылку.

И прежде чем Анжелика поняла, что он собирается сделать, кожаная маска оказалась у него на коленях и он повернул к ней открытое лицо.

Она в ужасе закричала, закрыв руками глаза. Она помнила, как на Средиземноморье ей рассказывали, будто у пирата в маске обрубленный нос. Страх увидеть обезображенное лицо вызвал такую реакцию.

– Что с вами?

Она услышала, как он встал, подошел к ней.

– Не очень красив Рескатор без своей маски? Согласен. И тем не менее неужели истина настолько непереносима для вас, что вы не осмелитесь даже взглянуть на меня?

Пальцы Анжелики, закрывавшие ее глаза, тихо скользнули вниз. В двух шагах от нее стоял мужчина, который был незнаком ей, и в то же время она его знала.

Она облегченно вздохнула, – по крайней мере, нос у него не обрублен.

Его жгучие черные глаза под густыми бровями блестели так же, как и в прорезях маски. Лицо было худощавое, жесткое, левую щеку пересекали рубцы от старых ран. Эти отметины, которые несколько деформировали его, производили впечатление, но пугающего в нем не было ничего.

Когда этот незнакомец заговорил, он снова стал для нее Рескатором.

– Не смотрите на меня с таким ужасом. Я не призрак. Подойдите сюда, к свету… Помилуйте, ну не может же быть, чтобы вы меня не узнали…

Он нетерпеливо повел ее к окну, и она подчинилась ему все с тем же застывшим непонимающим взглядом.

– Посмотрите на меня внимательно… Неужели эти шрамы не будят в вас никаких воспоминаний? Ваша память истощилась так же, как ваше сердце?

– Почему, – прошептала она, – почему вы мне сказали сейчас, что в Кандии… он был совсем рядом со мною…

В его черных глазах, наблюдавших за нею, проскользнуло беспокойство. Он резко встряхнул ее:

– Да очнитесь же! Не прикидывайтесь, что вы не понимаете. В Кандии рядом с вами был я. В маске, да. Вы не узнали меня, а я не успел сказать вам, кто я. Но сегодня?.. Вы слепая… или безумная?

«Да, безумная…» – подумала Анжелика. Перед нею стоял мужчина, который по дьявольскому наущению осмеливался предстать перед нею с лицом Жоффрея де Пейрака.

Это столь любимое лицо, жгучее воспоминание о котором долгое время жило в ней, постепенно выскользнуло из ее сердца, и черты его стерлись, ведь у нее не осталось даже маленького портрета, который мог бы питать ее память.

Но сейчас все было наоборот: его точный портрет предстал перед нею, словно в галлюцинации. Тонкий благородный профиль, твердые насмешливые губы, резко очерченные линии скул и подбородка, четко выступающие под матовой, как у всех жителей Аквитании, кожей, и такие знакомые ей шрамы, делающие лицо чуть асимметричным, по которым она в те давние времена иногда ласково проводила пальцем.

– Вы не имеете права поступать так, – сказала она еле слышно. – Вы не имеете права принимать его облик, чтобы обмануть меня.

– Перестаньте бредить… Почему вы не хотите признать меня?

Она попыталась противостоять этому опасному видению:

– Нет, нет, вы не… он. У него были роскошные черные волосы, они обрамляли его лицо…

– Мои волосы? Я уже давным-давно приказал остричь эти лохмы, они мешали мне. Плавать по морям без них сподручнее.

– Но он… он был хромой! – крикнула она. – Можно остричь волосы, можно закрыть маской лицо, но нельзя сделать длиннее ногу!

– И тем не менее я встретил хирурга, который совершил со мной это чудо. Хирург в пунцовой мантии… вы ведь тоже имели счастье тогда видеть его!

И так как она в полном смятении молчала, он бросил ей:

– Палач!

Он принялся ходить из угла в угол, разговаривая сам с собой:

– Мэтр Обен, палач, заплечных дел мастер в городе Париже. О, вот уж умелый человек, по приказу нашего короля он разорвет вам нервы и мускулы и приведет вас в надлежащий вид. Моя хромота была из-за стяжения сухожилия под коленом. После трех сеансов дыбы там осталась лишь зияющая рана, а больная нога сравнялась по длине со здоровой… Какой же у нас прекрасный палач и какой добрый король! Было бы ложью сказать, что преображение произошло быстро. Главным я обязан своему другу Абд эль-Мешрату, который блестяще завершил так превосходно начатое палачом дело. И теперь я знаю, что с небольшим вкладышем, вложенным внутрь сапога, походка моя почти не отличается от походки здорового человека. Ощущать это после тридцати лет хромоты, чувствовать, что твердо стоишь на ногах, весьма приятно. Вот уж никогда не думал, что такое может когда-нибудь случиться со мной. Нормальная походка, то, что для многих людей так естественно, была для меня событием, каждодневной радостью… я готов был прыгать, скакать, как клоун. Я мог предаваться тому, чего был лишен мальчик-инвалид, а потом – мужчина, вид которого отталкивал… И это тем более важно здесь, на море…

Он говорил словно сам с собою, но взгляд его был неотрывно обращен к бледному, почти восковому лицу молодой женщины. Она продолжала держаться так, словно ничего не слышит, не понимает. Безусловно, он ожидал, что она будет потрясена, но чтобы настолько…

Наконец губы Анжелики дрогнули.

– Но голос!.. Как можете вы утверждать… У него был несравненной красоты голос! Уж его-то я помню очень хорошо!

Она слышала сейчас его голос, с какой-то необычайной ясностью всплывший из прошлого.

Вот он, в красном бархатном камзоле, стоит против нее на другом конце банкетного стола, озаренное улыбкой лицо обрамлено роскошной черной шевелюрой, и его прекрасное бельканто наполняет звуками своды старинного дворца в Тулузе.

Ах, как она его слушала тогда! Она горестно затрясла головой. Воспоминание об этом волшебном пении и мучительное сожаление о том, что некогда было… было… и о том, что могло бы быть…

– А его голос? Золотой голос королевства?

– Умер!

Горечь, с которой он бросил это слово, еще больше подчеркнула, как его голос отличается от того, волшебного… Нет, она никогда не сможет соединить это лицо и этот голос, что прозвучал сейчас.

Рескатор остановился перед нею и сказал почти с нежностью:

– Вы помните, в Кандии я сказал вам, что некогда сорвал голос, когда звал кого-то очень далекого… звал Бога… Но в обмен на голос Он согласился дать мне то, что я просил у Него: жизнь… Это произошло на паперти собора Парижской Богоматери. Тогда я подумал, что на сей раз пришел мой смертный час… и я позвал Бога. Позвал слишком громко, хотя у меня уже почти не было сил… И мой голос исчез навсегда… Бог дал – Бог взял. За все надо платить…

Сомнения вдруг оставили ее.

Он сейчас воскресил в ее памяти ту ужасную картину, которая принадлежала только им двоим: его, приговоренного к казни, в выпростанной рубахе, с веревкой на шее, везут на паперть собора Парижской Богоматери для публичного покаяния. Это было много лет назад.

И этот доведенный до последней стадии изнеможения несчастный, которого поддерживали палач и священник, – одно из звеньев невероятной цепи, связавшей блестящего тулузского сеньора со стоящим сейчас перед нею пиратом.

– Но в таком случае, – сказала она с несказанным удивлением, – вы… мой муж?

– Я был вашим мужем… Но что осталось от этого сейчас? Слишком мало, мне кажется…

Он едва заметно усмехнулся, и она вдруг узнала его.

Вопль, который она так часто мысленно издавала: «Он жив!» – готов был разорвать ее сердце, но сейчас во всем этом было что-то зловещее, почти разочарование. И ни капли той ослепляющей радости, о которой она мечтала столько лет.

«Он жив… И в то же время он мертв: человек, который любил меня… который пел для меня. И эту любовь… и этот голос, нет, ничто не вернет их… Никогда».

У нее тяжко сдавило грудь, словно и впрямь ее сердце готово было разорваться. Она хотела набрать в грудь воздуху, но не смогла. Ее поглотила черная пропасть, куда она провалилась, унося в свое беспамятство ощущение, что с нею случилось нечто ужасное и вместе с тем восхитительное.