Читать книгу Анжелика и ее любовь - Анн Голон - Страница 9

Когда она пришла в себя, в ней жила только эта мысль. Ощущение непоправимой катастрофы и какого-то невыразимого счастья охватило все ее существо, повергая ее то в холод, то в приятный жар, погружая то во мрак, то в лучезарное сияние.

Она открыла глаза.

Счастье было здесь, в облике стоящего у ее изголовья человека с чертами лица, которые она уже не отвергала.

Загрубевшее, худощавое и не такое асимметричное, как прежде, потому что его шрамы, казалось, немного сгладились, – мужественное лицо мужчины зрелого возраста, лицо Жоффрея де Пейрака.

Самым тягостным было то, что на нем не было и тени улыбки.

Он смотрел на нее так бесстрастно и отчужденно, словно не узнавал больше.

И все же в затуманенном мозгу Анжелики билась мысль, что чудо, о котором она столько лет мечтала, свершилось, и она потянулась к мужу.

Он жестом остановил ее:

– Прошу вас, сударыня. Не считайте себя обязанной раздувать страсть, которая, я не отрицаю, некогда связывала нас, но за долгие годы угасла в наших сердцах.

Анжелика застыла, словно ее неожиданно ударили. Прошло несколько секунд. В тишине она вдруг как-то обостренно услышала похожее на раздирающий душу стон завывание ветра, который рвал ванты и паруса, и оно эхом отозвалось в ее сердце.

Он произнес слова с отчужденным и надменным видом знатного тулузского сеньора, каким он некогда был. И даже под этой новой личиной пирата она узнала его. Это он!

Должно быть, она смертельно побледнела.

Он пошел к шкафчику в глубине салона, что-то достал оттуда. Если смотреть со спины, это, конечно, Рескатор, подумала она, и у нее на мгновение мелькнула надежда, что все происходящее – дурной сон. Но он вернулся, и в полумраке полярного утра неумолимая судьба вновь представила ей забытое лицо.

Он протянул ей бокал:

– Выпейте вина.

Она помотала головой.

– Выпейте, – настаивая, сказал он своим хриплым голосом.

Только для того, чтобы не слышать больше этого голоса, она залпом осушила бокал.

– Вам лучше? Что с вами?

От алкоголя Анжелика задохнулась, закашлялась и с трудом смогла снова дышать. Вопрос вернул ее к прежним мыслям.

– Как – что? Узнать, что человек, которого я оплакиваю столько лет, жив, предо мною… И вы еще хотите, чтобы я…

На этот раз ее остановила его улыбка. Улыбка, открывшая его по-прежнему восхитительные зубы. Улыбка последнего из трубадуров, сейчас окрашенная то ли грустью, то ли разочарованием.

– Пятнадцать лет, сударыня! Подумайте сами! Пытаться обмануть себя – недостойная и глупая комедия. Теперь у нас обоих иные воспоминания… иные увлечения…

Правда, которой она отказывалась взглянуть в лицо, пронзила ее словно ударом холодного острого кинжала.

Она нашла его, но он не любит ее больше. Столько долгих лет она в своих мечтах представляла себе, как он протягивает к ней руки. Ее мечты – теперь она убедилась в этом – были всего лишь глупыми грезами, как и большинство женских грез. Жизнь столкнула ее с твердым камнем, а не с мягким воском ее воздушных замков. Эти две жестокие фразы отталкивали, причиняли боль.

«Пятнадцать лет, сударыня! Подумайте сами!»

Он любил других женщин!

Может быть, он даже женился? На женщине, которую любит страстно, гораздо сильнее, чем когда-то любил ее? Холодный пот выступил на ее висках, ей казалось, что она сейчас снова грохнется без чувств.

– Почему вы открылись мне сегодня?

Он глухо засмеялся:

– Вот именно, почему сегодня, а не вчера и не завтра? Я уже сказал вам: чтобы прекратить эту глупую комедию. Я надеялся, что вы узнаете меня сами, но пришлось увериться, что вы тихо и окончательно похоронили меня в своем сердце, ибо в вашу душу не закралось даже малейшего подозрения. Вы расточали свои заботы вашему дорогому раненому и его детям, и, черт побери, хотя, наверное, ни у одного мужа никогда не было такой блестящей возможности инкогнито наблюдать, как ведет себя его ветреная супруга, комедия показалась мне сомнительной, и я решил положить ей конец. Иначе как бы не пришлось мне ожидать, когда вы придете ко мне как к капитану корабля, единственному хозяину на борту и, по сути дела, единственному представителю закона, просить соединить вас узами брака с этим торговцем. Такая шутка могла бы завести слишком далеко, вы не думаете… госпожа де Пейрак?

Он рассмеялся своим дребезжащим смехом, который она не могла больше выносить.

– Замолчите! – крикнула она, затыкая руками уши. – Все это ужасно!

– Нет, это не ответ на мои слова. Это крик души, если только она у вас есть.

Он продолжал иронизировать. Он с легкостью переносил то, что ее сокрушало, словно ураган. У него было время подготовиться к этому разговору, он еще в Кандии знал, кто она. И потом, все это не так уж волнует его. Так спокойно можно рассуждать только тогда, когда человек не любит.

Их положение сейчас настолько драматично и двусмысленно, а он, должно быть, в душе забавляется!..

И это тоже так свойственно ему! Разве не насмешничал он над всеми в зале суда, хотя знал, что ему грозит сожжение на костре?..

– Я, кажется, сойду с ума! – простонала она, ломая себе руки.

– О нет! – И равнодушным и уверенным тоном он добавил: – Вы не сойдете с ума из-за такой малости. Помилуйте, вы достаточно знали мужчин! Женщина, которая осмелилась противостоять Мулаю Исмаилу… Единственная христианская рабыня, которой когда-либо удалось бежать из гарема и вообще из Марокко… Правда, у вас был храбрый сообщник… этот легендарный вождь рабов… как там его звали? Ах да, Колен Патюрель. – Он повторил, задумчиво глядя на нее: – Колен Патюрель…

Имя и тон, которым он произнес его, дошли до сознания Анжелики сквозь туман, в котором блуждали ее мысли.

– Почему вы вдруг вспомнили о Колене Патюреле?

– Чтобы освежить вашу память…

Горящий взгляд черных глаз скрестился с ее взглядом. В нем была непреодолимая притягательная сила, и через несколько мгновений Анжелика, словно птичка, завороженная взглядом змеи, была уже не способна освободиться от него. И под этим взглядом у нее как озарение мелькнула догадка:

«Он знает, что Колен Патюрель любил меня… и что я любила его…»

Ей стало страшно, больно. Вся ее жизнь представилась ей как цепь неисправимых ошибок, за которые ей придется теперь расплачиваться слишком дорогой ценой.

«Да, я тоже любила других… Но ведь это ничего не значит!» – хотела крикнуть она, охваченная неосознанной женской гордыней.

Как объяснить ему все это? Нет таких слов!

Ее плечи поникли. Жизнь легла на них каменной тяжестью.

Подавленная, она уронила лицо в ладони.

– Вы же видите, дорогая, что возражения не помогают, – пробормотал он глухим голосом, который по-прежнему, казалось ей, принадлежит не ему, – и я еще раз повторяю вам, что не приму участия в этой лицемерной комедии, которую вы, женщины, прекрасно умеете разыгрывать. Я сам не испытываю угрызений совести и предпочитаю видеть вас такой же… И чтобы окончательно успокоить вас, даже скажу, что понимаю ваше потрясение. Еще бы, готовишься вступить в брак с новым избранником сердца, а тут вдруг объявляется давно и прочно забытый супруг, который к тому же, кажется, требует от тебя отчета! Успокойтесь, все в порядке. Разве я сказал, что буду препятствовать вашим матримониальным планам… если они так дороги вам?

Эта демонстративная индульгенция была для нее самым тяжким оскорблением, которое он мог нанести. Неужели он допускает мысль, что теперь она соединит себя узами брака с другим? Нет, это просто знак того, что он не нуждается в ней больше, что он с легким сердцем принимает то, что ей кажется полной ересью. Он стал грубым, бесчувственным греховодником. Все это просто непостижимо! Кто-то из них потерял разум – или он, или она!

Он хотел унизить ее, а это, напротив, придало ей силы. Она выпрямилась и бросила на него высокомерный взгляд, машинально сжимая палец, на котором некогда носила обручальное кольцо:

– Вы говорите вздор, сударь. Да, прошло пятнадцать лет, но, поскольку вы живы, я по-прежнему ваша жена, если не перед людьми, то перед Богом.

Судорога на мгновение исказила лицо Рескатора. В этой женщине, которую он отказывался признать своей женой, он вдруг вновь увидел непреклонную молодую девушку знатного происхождения, которую много лет назад ввел в свой тулузский дворец.

Мало того, в каком-то мимолетном видении она предстала перед ним в облике светской дамы, какой она была… в Версале. «Самая прекрасная из придворных дам, – как рассказывали ему, – больше королева, чем сама королева».

В одно мгновение он мысленно сорвал с нее грубые тяжелые одежды и представил ее себе во всей красе, в свете люстр, с обнаженной белой спиной и безукоризненными плечами, с дорогим колье на шее, представил себе ее гордую осанку.

Вынести это было выше его сил.

Он встал, потому что, хотя и пытался выглядеть бесстрастным, нервы его были на пределе.

Но когда после долгого молчания он снова обернулся к Анжелике, его лицо было по-прежнему непроницаемо.

– Все так, – согласился он. – Вы действительно единственная женщина, на которой я был когда-либо женат. Но вы, однако, не последовали моему примеру и, если верить моим расследованиям, очень быстро нашли мне замену.

– Я считала, что вы умерли.

– Плесси-Бельер, – проговорил он медленно, словно роясь в своей памяти. – Я никогда не жаловался на память и вспоминаю, что вы рассказывали мне об этом своем кузене, писаном красавце, в которого вы даже были немножко влюблены. Какая необыкновенная удача – освободившись от мужа, навязанного вам отцом, к тому же хромого неудачника, воплотить мечту, столь долго лелеемую в душе.

Анжелика поднесла сложенные ладони ко рту и сокрушенно покачала головой.

– Неужели это все, во что вы поверили после той любви, которую я отдала вам? – горестно сказала она.

– Вы были очень молоды… Какое-то время я вас развлекал. И я считал, что более очаровательной супруги мне бы не сыскать. Но я никогда не думал, даже в те времена, что вы созданы для верности… Оставим это… Копание в прошлом мне представляется занятием бесплодным. Тщетно пытаться вернуть к жизни то, что сгинуло навсегда. Однако, поскольку вы сейчас заявили, что продолжаете считать себя моей женой, я вынужден задать вам в этом качестве некоторые вопросы, которые касаются скорее других, чем нас, но важность их превосходит наши собственные интересы…

Его черные брови сдвинулись, отчего глаза, которые иногда, в минуты веселья, пусть даже показного, казались почти золотистыми, потемнели. Гнев или подозрение сделало его взгляд мрачным, пронизывающим.

Анжелика миг за мигом вновь узнавала игру его лица, которая некогда так завораживала ее. «О, это он! Конечно же это он!» – говорила она себе, изнемогая от этого открытия и сама не понимая, отчаяние это или радость.

– Куда вы дели моих сыновей? Где мои сыновья?

Она, словно очнувшись, переспросила:

– Ваши сыновья?

– Мне кажется, я выразился достаточно ясно. Да, мои сыновья. И ваши тоже! Ваши сыновья, отцом которых, по-видимому, являюсь я. Старший, Флоримон, который родился в Тулузе, в Отеле Веселой Науки. И второй, которого я не видел, но знаю, что он родился: Кантор. Где они? Где вы их бросили? В глубине души я надеялся, что найду их среди беженцев, которых вы попросили меня взять на корабль. Мать, спасающая своих сыновей от несправедливости судьбы, – вот роль, за которую я наверняка был бы благодарен вам. Но ни один из подростков, оказавшихся на судне, не подходит по возрасту. И как я вижу, вы заботитесь только о своей дочери. А где же они? Почему вы не взяли их с собой? На чье попечение оставили? Кто заботится о них?..