Читать книгу Грехи отцов - Анна Христолюбова - Страница 21

*******

Филипп проснулся от стука.

Вчера, вернее, уже сегодня рано утром, когда, уступив, как радушный хозяин, гостю свою спальню, Филипп добрался до дивана в кабинете, он заснул сразу, едва успев донести голову до подушки. Странно, но обычные тягостные думы даже не попытались завладеть его мыслями, видно, виной тому была усталость.

Стук повторился. Филипп резко сел на диване. В маленькие оконца рвалось солнце. Очевидно было, что сейчас уже очень поздно. Привыкший вставать вместе с птицами Филипп неожиданно проспал до обеда.

Рубашка, которую он вчера так и не снял, вся измялась, кружевные манжеты висели, как варёные капустные листья. Впрочем, стучал, конечно, Данила, больше некому.

Филипп встал, потянулся и распахнул дверь.

Под ней действительно топтался Данила. Обычно сумрачное лицо его светилось радостной улыбкой.

– Доброе утро, барин! Батюшка велели вас будить к завтраку.

Ладони стали холодными и влажными, точно лягушачья кожа.

– Батюшка? Разве он дома?

– Их сиятельство приехали поутру.

– А теперь который час?

– Да уж полдень скоро!

– Хорошо, сейчас спущусь.

Мелькнула мысль, что вчерашний гость ему приснился, и Филипп заглянул в спальню.

Новый знакомец был там. Бледное лицо, скорбный излом бровей – весь его облик был пронизан болью и страданием. Филипп прикрыл дверь, стараясь не шуметь. Всё равно спуститься к завтраку гость не сможет, значит, пусть спит, набирается сил, как велел маленький доктор.

С помощью Данилы Филипп переодел рубашку и панталоны, облачился в лучший камзол и вышел из комнаты, велев дядьке сидеть возле раненого.

При свете дня дом выглядел иначе. За восемь лет многое переменилось. Кое-где стены покрыли изразцы и панели орехового дерева, обивка тоже стала другой, более богатой и яркой, появилась новая мебель.

У знакомой двери Филипп замер, во рту стало сухо.

…Матушкина комната… Медленно, как в душном тягучем сне, он протянул руку, коснулся дверной ручки. Войти? Пожалуй, не стоит… Должно быть, там тоже всё не так, как было прежде, и он лишь разбередит себе душу.

Тяжело, точно старик, Филипп двинулся в сторону лестницы. Дубовые перила, казалось, хранили тепло матушкиных рук, наверное, они единственные в доме помнили её… Он погладил полированное дерево поручня и стал спускаться.

Дверь столовой была приоткрыта, и Филипп малодушно замер на пороге, борясь с желанием развернуться и убежать, как в детстве. Тогда было проще – мир был велик, и конюшня, где можно уткнуться лицом в тёплый лошадиный бок, казалась другой вселенной, где меньше горестей и обид. Куда он побежит теперь?..

Где-то совсем близко послышались голоса, и Филипп, словно осуждённый на плаху, шагнул в приоткрытую дверь.

Большую комнату заливал весёлый утренний свет. Из открытого окна веяло весной, ветер шевелил тонкие прозрачные занавеси.

За огромным столом, покрытым крахмальной белой скатертью, сидели двое.

– Доброе утро, батюшка. – Собственный голос показался чужим и незнакомым, как и человек, поднявшийся навстречу.

– Здравствуй, Филипп. Добро пожаловать, домой! – И отец обнял его за плечи, усугубив тем владевшее Филиппом смятение. – Прости, что не встретил тебя вчера. Задержали дела в Петербурге. Кроме того, я полагал, ты прибудешь позже. Садись.

Он сильно постарел. Из цветущего тридцатишестилетнего мужчины, успешного в карьере и амурных делах, отец превратился в старика, выглядящего лет на пятнадцать старше своих лет. Он смотрел на Филиппа с улыбкой, но тому отчего-то казалось, что отец чувствует такую же неловкость, как и он сам.

– Доброе утро, Филипп. – Нежный голос заставил очнуться, и он поднял глаза на молодую женщину, что сидела напротив.

– Доброе утро, сударыня.

Филипп совершенно не помнил её, ни имени, ни лица. В своих редких письмах отец никогда про неё не упоминал – единственное, за что Филипп был ему благодарен. Он писал: «Милостью Божией у нас родился сын, а у вас брат…» И в следующем письме: «По воле Божьей брат ваш преставился…» И так четыре раза. Восемь сухих строчек, не вызывавших у Филиппа никаких чувств. Он даже не помнил имён своих братьев.

Теперь он смотрел на сидевшую напротив женщину с болезненным интересом. Вот, значит, какая она… Виновница его бед. Мачеха.

Она оказалась совсем не такой, какой её рисовало воображение. Память услужливо подсовывала мысленному взору неприятное лицо со сжатыми в нитку губами и злыми глазами, с которым настоящий портрет не имел ничего общего. Филипп не узнал бы её, встретив на улице.

Она оказалась очень молодой. По виду чуть старше его самого. Сколько ей теперь? Двадцать семь? Двадцать шесть? Многократное материнство не оставило следов на её фигуре, тонкой, как у девчонки.

Ничего неприятного не было ни в лице, ни во взгляде, скорее, наоборот, она была красива нежной, хрупкой и очень женственной красотой. Добавить бы ей осознания своей привлекательности – стала бы неотразима.

Мелькнула мысль, что эту, молодую и нежную, ненавидеть будет сложнее, чем ту прежнюю, из его детских кошмаров. Но привычная глухая неприязнь уже поднялась в душе, как штормовой ураганный ветер, сметающий всё на своём пути.

– Вы очень изменились, Филипп. – Голос тоже был приятным: глубоким, певучим. – Выросли, возмужали. И стали очень похожи на отца.

Румяная молодка в цветастом ситцевом сарафане, из тех, про которых говорят «кровь с молоком», поставила перед ним тарелку с горой оладий, щедро политых сметаной и мёдом.

Филипп опустил глаза в тарелку. Смятение нарастало.

– Ну, как ты добрался? Путешествие не слишком утомило?

– Нет, батюшка. Хотя под конец не обошлось без приключений.

Возникший в дверях слуга почтительной тенью скользнул к креслу княгини и с поклоном протянул ей конверт.

– Что там такое, Трофим?

– Письмо для барыни. Из Петербурга.

– Это приглашение на императорскую охоту и бал у его высокопревосходительства генерал-фельдмаршала. Должно быть, их принесли после нашего отъезда. А… и ещё письмо от Аграфены Васильевны Салтыковой. – Княгиня бегло улыбнулась мужу и развернула бумагу.

– Так что, ты говоришь, у тебя приключилось? – Отец вновь обернулся к Филиппу.

– Сперва сломалось колесо и пришлось ехать верхом, а потом мы с Данилой нашли в лесу…

Удивлённо-испуганный возглас прервал его, и оба, Филипп и отец, обернулись в сторону княгини. Лицо её, только что совершенно безмятежное, внезапно утратило живую прелесть и сделалось похожим на гипсовую маску.

– Что стряслось, Маша?

Мария Платоновна – вот как её звали – подняла на мужа широко распахнутые глаза, в которых колыхался страх.

– Грушенька пишет, что вчера на приёме в австрийском посольстве арестовали Фёдора Романовича Ладыженского.

– Фёдора? – отец нахмурился. – За что же?

– За участие в комплоте против государыни. Тайной канцелярией…

Мария Платоновна протянула письмо через стол, бумага в её руке мелко дрожала.

Отец взял, чуть помедлив, пробежал глазами.

– Взят под стражу… Чепуха какая!

Он раздражённо бросил послание на стол.

– Чтобы Федька да в интриги мешался? В жизни не поверю! Он и по молодости-то с политикой не баловал. Сей день озабочен лишь как бы сыну протекцию сыскать да пристроить в полк поавантажнее. Какие комплоты! Ушаков вконец свихнулся от подозрительности. Всё перед государыней выслуживается, рвение выказывает, паук поганый!

Княгиня сравнялась лицом с цветом своего утреннего платья.

– Что ты, Маша?

– Не говорите так, Андрей Львович… Это опасно. А Ладыженский… кажется, вы дружили с ним? Родственников и друзей всегда допрашивают… Я боюсь.

Отец поморщился.

– Экие глупости, право! С чего меня допрашивать? Дружились мы в юности. А нынче уж лет десять, как только здороваемся. Что за мысли тебе в голову идут?

Отец явно был раздосадован, и за столом воцарилось угрюмое молчание. Лишь отодвинув пустую тарелку, он вновь повернулся к Филиппу:

– Мы едем в Петербург – государыня устраивает охоту. Нас почтили приглашением. Ты мог бы отправиться с нами, я ввёл бы тебя в столичное общество.

– Простите, батюшка, я бы хотел отдохнуть некоторое время, если позволите.

– Хорошо. – Отец поднялся. – Отдохни. Но князю Порецкому не пристало в деревне сидеть, робость не добродетель для мужчины.