Читать книгу Дороги и перекрестки - Антология, Питер Хёг - Страница 5

Все вокруг насквозь промокло.

Ночь становится длинней,

до краев наполнив окна

влажным шумом тополей.

Мне пятнадцать. Нашу дачу

обступает шум и ночь,

и над крышей, как над мачтой,

точно в будущем – темно.

Каждый – где-то.

Каждый – в чьих-то объятьях.

Только мы с тобой – нелепые дети.

Ладошки с запахом мяты.

Мы лежим, ухватив в горсти,

реку, город и синее поле,

и тихонько с тобой грустим,

а о чем, уже и не помним.

И в сплетенье ночных теней,

в потаенной пучине судеб

слышим только, что смерти нет,

смерти не было и не будет.

За окнами так холодно. Должно быть,

березы прячут пальчики в перчатки,

и строчки, разбегаясь от озноба,

подрагивают тонкими плечами.

А я сижу и греюсь у камина,

укрывшись пледом в синенькую клетку,

и булки на подносе пахнут тмином,

и ласковые руки пахнут летом.

И есть у нас вино, миндаль и цедра,

огонь в камине, взгляд лилово-серый…

Господь не будет с нами слишком щедрым.

Господь не будет слишком милосердным.

Ни капельки не думая о грустном,

перебираю волосы, как клевер,

но если есть на небе Бог для русских,

то этот Бог – законченный холерик.

Он выдумал простывшие сирени,

дожди и грозы, и хромую осень,

и все, смеясь, поставил на колени,

и все, в слезах, на эту землю бросил.

Мы все переживем и перетерпим,

и даже будем счастливы отчасти…

И к лучшему, что в этом мире терпком

не задохнемся от слепого счастья.

И женщина предаст, и друг,

и никого не станет рядом.

И неизбежным листопадом

дни тихо выскользнут из рук.

А ты подумаешь: «И пусть…»

Пересчитаешь, что осталось:

на сердце колкая усталость

и светлая, седая грусть.

И вот тогда поймешь: легко,

почти что с радостью, бесстрашно,

ты скоро сам себе помашешь,

прощаясь, тоненькой рукой.

Теперь ни с кем не чувствую родства,

лишь мрачную, глухую отчужденность.

Вы жизнь свою живете на раз-два —

не любите, не верите, не ждете.

А я живу, как горькая слеза,

для взгляда мир нелепо искажая.

На чьих ресницах суждено лежать

мне, нежная, задумчивая жалость?

Какой теперь участливый декабрь —

ни вьюг, ни стужи, ни дождей, ни мора;

и жизнь моя угрюма и легка,

как зимнее обманчивое море.

О, добрый человек, смахни меня

из этой жизни способом случайным.

Как знаешь сам, – себе не изменя,

ни полстрофы не уступив печали.

Мне рядом с вами в мире места нет.

Под серыми, скупыми небесами

к утру меня от вас укроет снег,

а эти строчки потускнеют сами.

Зачем на душу мясо наросло?

Не голубем, не ангелом, конечно,

но бабочкой, нелепой и беспечной,

на некий свет ее таки несло.

Теперь, как из окна, смотрю из глаз.

Ветшает дом, и за дверями осень.

На голубом виске алеет проседь,

и небосклон проглатывает мгла.

С той стороны, кто шепчется во тьме?

Кому лампады звезд так ясно светят?

Она одна за всех за нас в ответе,

прекрасная, сияющая смерть.

Так вот, смотри, как в зеркале, средь черт,

печалями покрытых, словно пылью,

с забытым чувством расправляет крылья

не бабочка еще, уже не червь.

На смешных молоденьких хипстеров,

на наивных летних девчонок в парке Горького,

на нелепых, нескладных игроков в твистер,

на замерзших купальщиков, выходящих из моря,

на работяг и планктон из пригородов,

обреченно дремлющих в утренней электричке,

на студентов, прожигающих жизнь на игры,

на уездную, потасканную Беатриче,

на подвыпивших, заблудших ночных прохожих,

на всех нас, продрогших, кутающихся в закат.

Вот на кого плохие стихи похожи,

нелюбимые дети любимого языка.

В окно ползет луна,

за ней крадутся сны,

но где сейчас она

не спросишь у луны.

Любимая моя,

как маленькая точка

на сферах, оболочках,

на круге бытия.

Не заданы осями,

не пойманы судьбой,

мы разными стезями

расходимся с тобой.

Да, ты бываешь нежной.

Мы делим хлеб и кров,

но силой центробежной

нас разделяет вновь.

Наверно, я не в центре

твоей любви, а ты —

надеешься и видишь

свет не моей звезды.

Ну что ж, я позабочусь

о том в своих стихах,

чтоб ты меня любила

в них и вослед – в веках.

Листок, промокший, на моем окне —

ему, должно быть, очень одиноко,

но все-таки не более чем мне

смотреть устало сквозь решетки стекол

на серый город, землю в мягких лапах

дождей, туманов, сквозняков, степей.

Размеренно вдыхать холодный запах…

Бог мой, как тяжело стерпеть

здесь на земле, когда седое небо

волнуется, как осенью вода,

и тучи медленно ползут, и следом

за ними, кажется, опять идет беда.

Забудь о том, что ждет тебя в ночи,

в холодной полночи, в которой хоть кричи,

никто-никто не пошевелит пальцем,

присядь к огню рождественским страдальцем.

Идущий за звездой по замершей пустыне,

присядь к огню – пусть голова остынет

от ожиданья будущего счастья.

Теперь все будет только лишь отчасти:

друг ждет предательства, враги – участья,

и даже в смерти кроется причастье…

Припомни мир, где было все вполне —

И в смерти – смерть, и истина – в вине.

Тот мир раздвоился, теперь всего вдвойне —

тебе надежды и печали мне.

Что в тихом голосе твоем?

Отвергнутая звуком вечность.

Как много в том, что мы умрем,

что страсть рождается в конечном.

Промчимся искрою живой

от огненных истоков наших —

горячей раной ножевой

сквозь ночь, – и мрак отбросим дальше.

Я расправляю над огнем

озябшие худые плечи

и не боюсь, что мы умрем,

ведь страсть рождается в конечном.

Походка быстрая легка.

Многооконные дома

с горящими очами

бегут, бегут издалека

июльскими ночами.

Огней стремительных не счесть,

неисследим их бег.

Наш мир, как есть, благая весть

в устах из века в век.

И потому спеши, спеши.

Чуть ночь, ко мне лети.

Пусть острокрылые стрижи

узнают все пути,

а нам узнать, зачем свеча

танцует в зеркалах,

зачем рука так горяча,

зачем огонь в глазах…

Лети!

Чуть ночь, ко мне спеши.

Мелькай, мелькай плечами.

Как радостно и сладко жить

июльскими ночами!

Сколь призрачна печаль.

Луна, и ночь светла.

В ней вычерчен причал

и лодка на волнах.

На берегу один,

покинут и забыт, —

старик:

свет от его седин

сгущается над ним.

Пруд черен и глубок.

И одинок Ли Бо.

Как перст, как мир,

раздет, разбит и сир,

сидит,

и в берег бьет волна,

и плещется в пруду луна,

мерцает и горит…

Он вспоминает:

птицы,

птицы все и звери

из заповедной, ласковой тиши

слетались и сбегались,

все спешили

послушать

его радостные «ши».

Он вспоминает

женщин,

их черты,

что заповедал

древний график тушью,

и долго ли

от рук их до беды

и до сопротивленья

их удушью.

Он вспоминает

друга

Ду,

беседки, пашни,

хижины и рощи…

Как холодно ему

сегодня ночью.

Как много раз

он попадал в беду.

Но старый практик

так давно постиг:

под северной холодною волной

так ласков и закончен будет миг

слияния

с сияющей луной.

Мне было шестнадцать, я думал:

в двадцать я буду счастлив.

Надежда мне грела душу

в безденежье и ненастье.

И я не спал ночами:

учился, работал, делал

себе большое начало,

держал себя в черном теле.

Когда мне исполнилось двадцать,

я верил, что буду счастлив.

Я знал, что нельзя сдаваться,

даже вконец отчаясь.

Но странная эта погоня

на жизнь не была похожа.

Не было мне покоя,

и счастья не было тоже.

Как жаль, что не понял прежде,

взрослый и хмурый весь,

что лучше счастья – надежда,

точнее – оно и есть.

* * *

Взгляд превращается в иглу

с прохладным осторожным ядом,

все время устремляясь вглубь,

не замечая то, что рядом.

А мне бы пальцами – в золу —

чуть-чуть тепла, чуть-чуть уюта,

и, развалившись на полу,

сто лет не вылезать отсюда.

Вся жизнь – экспансия, а мне —

достаточно в своем пределе

следить, как в сердце и окне

свет остывает еле-еле…

Серебряная вьюга,

березовый туман.

В Рязани и Калуге

из пряников дома.

А небо там из ситца

и голубых цветов.

Под ним так сладко спится,

легко на нем – потом.

Не грустно и не страшно

под этим небом жить.

Пусть с каждым годом старше —

живи, люби, дыши.

Сойти на берег в осторожном плеске,

в податливом шуршании волны,

где поступью размеренной и веской

проносит небо тучи-валуны.

Не думать, не гадать, не волноваться,

не биться глупой бабочкой в стекло…

Так холодно – как будто хлопья ваты,

ты выдыхаешь на руки тепло.

На этот мир – он, как душа, заброшен,

как старый сад, отправленный на слом.

Не умирать, но становиться проще

и дальше жить, и жить смертям назло.

Врастать корнями в сизый берег тундры,

в песок пустынь и солончак степей,

чтоб каждое доверчивое утро

горячим шепотом заворожить теплей.

Теплей и проще на твоих предплечьях

свести ладони и, замедлив взгляд,

вдруг ощутить: как восковые свечи,

твои ладони нежностью горят.

Так зреют кисти в голубых прожилках,

и к ночи тяжелеет голова.

Не вспоминай, как мы с тобою жили.

Не прожили – мы ожили едва.

Повремени, мой ласковый садовник!

Помедли с урожаем – не срезай.

Так искренне я, словно пес бездомный,

заглядываю каждому в глаза.

Тускнеют окна в золотых отелях,

оливковые веки нежных дам…

Мне наплевать на вожделенье тела,

на каждый взгляд, знакомый, как удар.

Разменная монетка, место с краю…

Не улететь, не спрятаться в глуши —

мне хочется остаться теплой раной

на заднем дворике твоей седой души.

Не знаю я, как душу сохранить,

в каких стихах ее от смерти спрятать.

Хотел бы я сказать, что «мы одни»,

но даже одного не вижу рядом.

В какой норе укрыть свою судьбу,

когда не вышло выпустить наружу?

Не потому, что страшно наяву,

но потому что явь сжигает душу.

Не хочется ни ласки, ни любви,

ни жалости, ни злости, ни покоя…

Но сохранять спокойный внешний вид,

становится все проще и законней.

Ты собираешь алый свет

по мрачным закоулкам тела.

Безумный милый соловей —

за хворостом среди метели.

Из губ – по ласковым рукам

вдруг оброню: как ты любима! —

и это будет не строка,

но слово, брошенное мимо.

Я вспыхну, как ночной пожар,

как клекот ранних колоколен.

И бесполезно уезжать,

и даже думать о покое!

Не убежать и не спастись,

не спрятаться от глаз лиловых.

Твой синий взгляд меня настиг,

как звонкое литое слово.

Ты собираешь алый свет

по темным закоулкам тела —

вей гнездышко под сердцем, вей,

без отдыха по злым неделям.

Пусть снова, милые, к весне

твои птенцы наружу рвутся

и открывают вены мне,

как клетки тоненькие прутья.

Мне хотелось что-то написать для тебя,

написать что-то красивое и умное

о любви, цветах или о жизни,

но потом я вспомнил,

что ты не любишь сложных стихов

о будущем или печальном прошлом,

о том, чего никто никогда не узнает наверняка,

стихов с переменным ритмом и надуманными рифмами.

и, наверное, правильно, потому что

такие стихи пишутся по глупости или от одиночества

а я знаю только то, что люблю тебя,

и мне тебя не хватает.