Читать книгу Серебряный век. Поэты и стихи - Антология, Питер Хёг - Страница 8

     Вечер. Взморье. Вздохи ветра.

     Величавый возглас волн.

     Близко буря. В берег бьется

     Чуждый чарам черный челн.

     Чуждый чистым чарам счастья,

     Челн томленья, челн тревог,

     Бросил берег, бьется с бурей,

     Ищет светлых снов чертог.

     Мчится взморьем, мчится морем,

     Отдаваясь воле волн.

     Месяц матовый взирает,

     Месяц горькой грусти полн.

     Умер вечер. Ночь чернеет.

     Ропщет море. Мрак растет.

     Челн томленья тьмой охвачен.

     Буря воет в бездне вод.

     Стаи птиц. Дороги лента.

     Повалившийся плетень.

     С отуманенного неба

     Грустно смотрит тусклый день,

     Ряд берез, и вид унылый

     Придорожного столба.

     Как под гнетом тяжкой скорби,

     Покачнулася изба.

     Полусвет и полусумрак, —

     И невольно рвешься вдаль,

     И невольно давит душу

     Бесконечная печаль.

     Я жить не могу настоящим,

     Я люблю беспокойные сны,

     Под солнечным блеском палящим

     И под влажным мерцаньем луны.

     Я жить не хочу настоящим,

     Я внимаю намекам струны,

     Цветам и деревьям шумящим

     И легендам приморской волны.

     Желаньем томясь несказанным,

     Я в неясном грядущем живу,

     Вздыхаю в рассвете туманном

     И с вечернею тучкой плыву.

     И часто в восторге нежданном

     Поцелуем тревожу листву.

     Я в бегстве живу неустанном,

     В ненасытной тревоге живу.

     Есть в русской природе усталая нежность,

     Безмолвная боль затаенной печали,

     Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,

     Холодная высь, уходящие дали.

     Приди на рассвете на склон косогора, —

     Над зябкой рекою дымится прохлада,

     Чернеет громада застывшего бора,

     И сердцу так больно, и сердце не радо.

     Недвижный камыш. Не трепещет осока.

     Глубокая тишь. Безглагольность покоя.

     Луга убегают далёко-далёко.

     Во всем утомленье – глухое, немое.

     Войди на закате, как в свежие волны,

     В прохладную глушь деревенского сада, —

     Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,

     И сердцу так грустно, и сердце не радо.

     Как будто душа о желанном просила,

     И сделали ей незаслуженно больно.

     И сердце простило, но сердце застыло,

     И плачет, и плачет, и плачет невольно.

     Я – изысканность русской медлительной речи,

     Предо мною другие поэты – предтечи,

     Я впервые открыл в этой речи уклоны,

     Перепевные, гневные, нежные звоны.

           Я – внезапный излом,

           Я – играющий гром,

           Я – прозрачный ручей,

           Я – для всех и ничей.

     Переплеск многопенный, разорвано-слитный,

     Самоцветные камни земли самобытной,

     Переклички лесные зеленого мая —

     Всё пойму, всё возьму, у других отнимая.

           Вечно юный, как сон,

           Сильный тем, что влюблен

           И в себя и в других,

           Я – изысканный стих.

     У нее глаза морского цвета,

     И живет она как бы во сне.

     От весны до окончанья лета

     Дух ее в нездешней стороне.

     Ждет она чего-то молчаливо,

     Где сильней всего шумит прибой,

     И в глазах глубоких в миг отлива

     Холодеет сумрак голубой.

     А когда высоко встанет буря,

     Вся она застынет, внемля плеск,

     И глядит как зверь, глаза прищуря,

     И в глазах ее – зеленый блеск.

     А когда настанет новолунье,

     Вся изнемогая от тоски,

     Бледная влюбленная колдунья

     Расширяет черные зрачки.

     И слова какого-то обета

     Всё твердит, взволнованно дыша.

     У нее глаза морского цвета,

     У нее неверная душа.

     Я возглас боли, я крик тоски.

     Я камень, павший на дно реки.

     Я тайный стебель подводных трав.

     Я бледный облик речных купав.

     Я легкий призрак меж двух миров.

     Я сказка взоров. Я взгляд без слов.

     Я знак заветный, – и лишь со мной

     Ты скажешь сердцем: «Есть мир иной».

     Мне кажется, что я не покидал России,

     И что не может быть в России перемен.

     И голуби в ней есть. И мудрые есть змии.

     И множество волков. И ряд тюремных стен.

     Грязь «Ревизора» в ней. Весь гоголевский ужас.

     И Глеб Успенский жив. И всюду жив Щедрин.

     Порой сверкнет пожар, внезапно обнаружась,

     И снова пал к земле земли убогий сын.

     Там за окном стоят. Подайте. Погорели.

     У вас нежданный гость. То – голубой мундир.

     Учтивый человек. Любезный в самом деле.

     Из ваших дневников себе устроил пир.

     И на сто верст идут неправда, тяжба, споры,

     На тысячу – пошла обида и беда.

     Жужжат напрасные, как мухи, разговоры.

     И кровь течет не в счет. И слезы – как вода.

     В глухие дни Бориса Годунова,

     Во мгле Российской пасмурной страны,

     Толпы людей скиталися без крова,

     И по ночам всходило две луны.

     Два солнца по утрам светило с неба,

     С свирепостью на дольный мир смотря.

     И вопль протяжный: «Хлеба! Хлеба! Хлеба!»

     Из тьмы лесов стремился до царя.

     На улицах иссохшие скелеты

     Щипали жадно чахлую траву,

     Как скот, – озверены и неодеты,

     И сны осуществлялись наяву.

     Гроба, отяжелевшие от гнили,

     Живым давали смрадный адский хлеб,

     Во рту у мертвых сено находили,

     И каждый дом был сумрачный вертеп.

     От бурь и вихрей башни низвергались,

     И небеса, таясь меж туч тройных,

     Внезапно красным светом озарялись,

     Являя битву воинств неземных.

     Невиданные птицы прилетали,

     Орлы парили с криком над Москвой,

     На перекрестках, молча, старцы ждали,

     Качая поседевшей головой.

     Среди людей блуждали смерть и злоба,

     Узрев комету, дрогнула земля.

     И в эти дни Димитрий встал из гроба,

     В Отрепьева свой дух переселя.

     Ни радости цветистого Каира,

     Где по ночам напевен муэззин,

     Ни Ява, где живет среди руин,

     В Боро-Будур, Светильник Белый мира,

     Ни Бенарес, где грозового пира

     Желает Индра, мча огнистый клин

     Средь тучевых лазоревых долин, —

     Ни все места, где пела счастью лира, —

     Ни Рим, где слава дней еще жива,

     Ни имена, чей самый звук – услада,

     Тень Мекки, и Дамаска, и Багдада, —

     Мне не поют заветные слова, —

     И мне в Париже ничего не надо,

     Одно лишь слово нужно мне: Москва.