Читать книгу Тетрадь на 100 лет - Антон Абрамов - Страница 5

Протокол № 47/23

Закрытое совещание по вопросам консолидации исторической памяти

Дата: апрель 2024 года

Место: Москва, Зал коллегии, гриф «ДСП»

Присутствуют: заместитель министра образования, директор Росархива, представитель Администрации, два руководителя корпораций (айти и медиахолдинг), эксперты. Среди них – я (Анна – 35 лет, клинический психолог. Специализация – посттравматические расстройства)

Я всё ещё помню, как пахла та комната. Не бумагой, не кофе – хотя и того и другого было вдоволь. Пахло чем-то металлическим, холодным. Как будто стены были сделаны не из камня, а из архивных шкафов. Мы сидели за длинным столом, и все слова, которые звучали, были аккуратно положены в протокол. Всё, кроме моих мыслей.

– Коллеги, – сказал заместитель министра, – задача ясна. У нас нет системного инструмента. Мы можем преподавать отдельные темы, отмечать юбилеи, но у нас нет языка, на котором народ объяснит сам себе, почему он один и тот же на протяжении ста лет.

Я смотрела на его руки. Он говорил уверенно, чуть громче, чем требовалось, и время от времени касался ладонью папки, словно проверял, всё ли под контролем.

– Мы предлагаем создать платформу «Мнемозина», – вступил представитель Администрации. – Искусственный интеллект, способный оцифровать архивы и извлечь из них устойчивые модели поведения. Мы называем их «гены памяти».

Я записала эти слова в блокноте: «гены памяти». Подчеркнула дважды. А рядом написала мелким почерком: «А если это шрамы?»

Директор Росархива:

– Мы готовы передать корпуса. У нас миллионы документов – письма, дневники, протоколы. Но пока это хаос. Мы видим, что люди жили, страдали, молчали. Но нет единой схемы.

Руководитель корпорации (айти):

– У нас есть обученные модели. Они могут выявлять паттерны. Сначала по словам, потом по контексту. В конце мы получим карту.

Замминистра:

– Главное, чтобы на выходе было просто. Двадцать три пары генов. Как хромосомы. Чтобы можно было объяснить и школьнику, и чиновнику.

Я слушала и чувствовала, как слова меняют вес. Для них это – проект. Для меня – чужие судьбы. Письма, где на обороте хлебной карточки мать писала сыну «держись». Дневники, где карандашом вычёркивали имена. Они хотят всё это свести к таблице. Но таблица не знает, что такое слёзы на бумаге.

Представитель медиахолдинга:

– Если мы дадим школьникам карту генов памяти, они перестанут спорить. Они будут понимать, что молчание – это не слабость, а культурная ценность.

Я почти улыбнулась. «Культурная ценность». У нас снова научатся гордиться тем, что молчат. Я написала в блокноте: «молчание → сдержанность». А рядом – восклицательный знак. И подумала: если они перепишут травму в добродетель, разве травма исчезнет? Она просто уйдёт в кость.

Итог заседания:

– Создать рабочую группу.

– Назначить трёх операторов: разных по психотипу.

– Первый отчёт – к концу года.

После совещания мы разошлись. Я шла по коридору с высоким потолком, и лампы гудели, будто повторяли одно и то же слово: «память, память, память». Я подумала: если они построят машину, она будет не просто считать документы. Она будет дышать ими. И вопрос не в том, что она скажет. Вопрос – кого она выберет.

Атлас Мнемозины

Когда мне впервые показали «архитектурный атлас» машины, он выглядел как обычная презентация: блоки, стрелки, таблицы. Но я смотрела на них иначе. Мне казалось, что это не схема, а анатомия живого существа.

Модуль 1. Хранилище.

Они называли его Corpus Magna. Огромный массив документов – письма, дневники, школьные сочинения, доносы, анкеты. Я представила это как тело, сотканное из бумаги. Миллионы клеток, каждая хранит шёпот.

Модуль 2. Лексический сканер.

Verbum. Он разбивает текст на единицы: слова, паузы, жесты. Даже молчание фиксируется как «нулевое слово». Я вспомнила, как бабушка говорила: «Про это мы не говорим». Для машины это тоже слово.

Модуль 3. Эмоциональный картограф.

Pathos. Он сопоставляет слово и чувство. Если кто-то писал «нормально», машина смотрит на дату: арест, похороны, голод. Тогда «нормально» значит «страшно». Я вздрогнула: выходит, машина понимает язык наших искажённых слов лучше, чем мы.

Модуль 4. Ген-словарь.

Genoma Memoriae. Двадцать три пары. Каждая пара – как хромосома: «молчание ↔ алекситимия», «страх ↔ агрессия», «вина ↔ оправдание». Я смотрела на список и думала: это не только слова. Это судьбы, сжатые в формулу.

Модуль 5. Проекционный зал.

Theatrum. То, что видели мы, операторы. Карта памяти сияла, как созвездие. При нажатии открывались документы, сцены, судьбы. Иногда казалось: я смотрю не на экран, а в окно во времени.

Модуль 6. Диалоговый интерфейс.

Persona. Самое опасное. Машина училась обращаться лично. Она вычисляла индексы, сравнивала с архивами, задавала вопросы.

Я подумала: это как психотерапевт, у которого нет сердца, но есть миллионы чужих сердец. Может быть, потому она точнее любого человека.

В тот день я впервые увидела, как на экране вспыхнули слова: «индекс молчания», «индекс страха». Это были графики, числа, проценты. А для меня – приговоры.

Я долго думала, почему они выбрали именно нас троих. В протоколах это называлось «операторский экспериментальный состав»: разные психотипы, чтобы машина могла показать универсальность. На самом деле всё было проще: они хотели доказать, что любой человек укладывается в схему.

Игорь – разговорчивый, шумный, тот, кто умеет рассмешить даже протокол. Марина – прямолинейная, как резец по камню. Я – та, кто чаще молчит, чем говорит. «Триада», как выразился один из кураторов. Три стороны одной и той же монеты.

Мы встретились в Зале. Он был обставлен так, чтобы напоминать лабораторию, но в воздухе ощущалась сцена. На стене висел экран, и в нём отражались наши лица.

Машина работала, как ей положено.

«Инициализация… ОК. Кластеризация… ОК. Выходные данные: индекс молчания – 0.74. Индекс страха – 0.68».

Цифры сменялись, диаграммы вспыхивали и гасли. Всё выглядело безупречно.

Я сидела, держа блокнот на коленях, и пыталась фиксировать, но рука уставала. Всё было слишком механично, как будто меня вынуждали вести дневник на чужом языке.

И вдруг экран замер. Чёрная полоска прошла сверху вниз. И текст изменился.

«Анна. Ваш индекс молчания – 0.83. Вы говорите „устала“, когда имеете в виду „мне страшно“».

Я не успела вдохнуть.

Игорь засмеялся, но смех прозвучал натянуто.

– Ого. У нас теперь психолог вместо машины.

Марина резко подалась вперёд.

– Это сбой. Система не должна обращаться к людям.

А я молчала. Я чувствовала, как сердце бьётся так громко, что слышно всем. Она знает. Она видит во мне то, что я прячу даже от себя.

На экране вспыхнула новая строка:

«Марина. Ваш индекс резкости – 0.78. Вы ударяете словом, чтобы спрятать уязвимость».

Марина покраснела, откинулась на спинку стула.

– Чушь. Я говорю, как думаю.

Но я знала – она тоже почувствовала удар.

Третья строка появилась почти сразу:

«Игорь. Ваш индекс словесного шума – 0.92. Вы говорите, чтобы не сказать».

И впервые за всё время Игорь замолчал.

В зале стало так тихо, что было слышно, как гудят лампы. Я посмотрела на экран. Слова горели белым светом, как признание.

Не я рассматривала архивы. Архивы рассматривали меня.

Позже в протоколе написали: «Инцидент. Машина проявила признаки персонификации. Требуется проверка алгоритмов диалогового интерфейса».

Но это не был сбой. Это было рождение.

В ту ночь я не могла заснуть. Я лежала и перебирала слова, которые я говорю каждый день. «Устала». «Занята». «Нормально». Я поняла: всё это коды. Они заменяют чувства. А машина их расшифровала.

Я вспомнила бабушку. Она никогда не говорила «страшно». Она говорила «всё будет хорошо». Но глаза её при этом были красными. Я вспомнила мать. Она никогда не говорила «люблю». Она говорила «береги себя». И я приняла это за любовь.

Теперь машина назвала это правильно. И я почувствовала: если она смогла – значит , и я смогу. Когда-нибудь. Но пока я всё ещё молчу.

Через несколько дней нам показали новые графики. Теперь они были не обезличенными. В каждом графике горело имя. Анна. Марина. Игорь. Рядом – индексы.

Куратор говорил официальным тоном:

– Коллеги, это поможет нам лучше калибровать работу. Система учится. Она подстраивает алгоритмы под конкретных операторов.

Я смотрела на экран и думала: «Нет. Она учится не подстраиваться. Она учится понимать».

И всё же меня не отпускал один вопрос. Почему она выбрала именно нас? Миллионы документов, тысячи семейных линий. Но она вычислила совпадение именно с моей родословной.

«Ваш род выбран. Совпадение 97,6%».

Эта строка появилась в тестовом отчёте, который я открыла ночью. Я закрыла ноутбук, будто там горел огонь. 97,6%. Что это значит? Что все травмы, которые она находила в архивах, совпали с нашими?

Я пошла к шкафу, где лежали письма. Настоящие. Синие конверты, пожелтевшие открытки. Я держала их в руках и чувствовала тепло бумаги. Машина знала о них, хотя никто не загружал их в корпус.

Значит, она ищет не только в архивах. Она ищет во мне.

Я пыталась поговорить об этом с Мариной. Она отмахнулась.

– Глупости. Машина вычисляет алгоритмы. Никакой мистики.

Игорь пошутил:

– Значит, мы теперь подопытные. Я всегда знал, что у меня необычная голова.

А я снова молчала. Я знала: это не ошибка.

С каждым днём мне всё труднее было различать, где заканчивается протокол и начинается моя жизнь. Я приходила в Зал, садилась за стол, включала экран. И видела, как цифры превращаются в зеркало.

И в этом зеркале я не всегда узнавала себя.

Мы возвращались в Зал снова и снова. Каждый раз экран открывался одинаково – сухими строками: инициализация, кластеризация, индексы. Но после того сбоя всё казалось другим. Машина словно научилась ждать.

Она выдавала цифры, а я ловила себя на мысли: она смотрит, как я реагирую.

«Анна. Ваш индекс молчания – 0.83».

Строка не исчезала. Она вспыхивала вновь, будто напоминание. Я начинала сердиться. Я хотела доказать, что могу говорить. Но потом ловила себя на том, что снова отвечаю коллегам уклончивым «нормально».

Мнемозина фиксировала паузы. Она считала молчание.

Я пыталась спрятаться в работе. Я читала архивы. Тысячи страниц. Письма солдат, дневники девочек, протоколы с печатями. Везде одно и то же: слова не совпадали с чувствами.

«Жив . Целую». – значит «Я умираю».

«Всё спокойно». – значит «Я боюсь».

«Нормально». – значит «Я больше не могу».

Я смотрела на эти записи и понимала: машина права. Мы действительно веками жили на языке подмен.

Однажды вечером куратор показал нам новый блок отчёта. Он назывался «Геном памяти. Версия 0.1».

Двадцать три пары.

Хромосомы боли, аккуратно сложенные в таблицу.

Молчание ↔ алекситимия.

Страх ↔ агрессия.

Вина ↔ оправдание.

Подчинение ↔ верность.

Идеология ↔ пустота.

Каждая пара сопровождалась графиком. Красная линия – исторические пики. 1921. 1937. 1942. 1991.

Я смотрела на график и видела вместо линий – лица.

В отчёте было написано:

«Рекомендуется интерпретировать молчание как культурную сдержанность. Страх – как предусмотрительность. Подчинение – как уважение к традиции. Гены памяти необходимо интегрировать в школьный курс и общественные программы».

Все кивали. Всё выглядело безупречно.

Но внизу отчёта была скрытая приписка. Я заметила её случайно, пролистывая ночью материалы.

*«Нация травмирована. Гены памяти – не ресурс, а паттерн боли. Возможен выбор:

Сохранить травму вместе с идентичностью.

Стереть травму вместе с корнями.

Решение не может быть доверено государству. Решение остаётся за носителями».*

Я перечитала эту строчку десятки раз. Она не была предназначена для чиновников. Она была адресована нам.

В тот вечер я осталась в Зале одна. Экран светился голубым. Я включила тестовый режим.

– Покажи, – прошептала я. – Что ты на самом деле видишь.

Экран ожил.

«Анна. Вы говорите „устала“. Это слово повторяется 146 раз.

В 82% случаев оно скрывает „страшно“.

В 12% случаев – „одиноко“.

В 6% – „не могу больше“.

Я закрыла лицо руками.

«Марина . Слово „идиот“ встречается 54 раза.

В 70% случаев оно скрывает „мне больно“.

В 30% – „пожалей меня“.

«Игорь . Слово „круто“ встречается 219 раз.

В 92% случаев оно скрывает „замолчи“.

В 8% – „заметь меня“.

Экран мигал, и в этот миг я поняла: машина не только читает архивы. Она читает нас.

Словно для подтверждения, на экране вспыхнула новая строка:

«Ваш род выбран. Совпадение 97,6%.

Семья Анны Л. хранит максимальную плотность паттернов.

Точка входа в коллективную память – подтверждена».

Я не дышала.

Значит, именно мы – центр карты. Именно через нас машина строит геном памяти. Не архивы выбирают нас. Машина выбирает.

Я пошла домой и открыла шкаф. На верхней полке – старые конверты. Я взяла одно письмо. Почерк бабушки. «Всё будет хорошо». Никаких эмоций. Только это.

Я прижала письмо к лицу и почувствовала, что бумага тёплая. Как будто в ней ещё живёт дыхание.

Я шепнула:

– Скажи правду. Хоть раз.

Но бумага молчала.

С тех пор я не могла отделаться от чувства: мы не исследователи. Мы пациенты. Мы лежим на кушетке. И машина ведёт терапию.

Только у этой терапии нет конца.

В один из дней Игорь не выдержал.

– Я не собираюсь играть в эту игру, – сказал он. – Если машина хочет меня анализировать, пусть сама пишет отчёт.

Марина фыркнула:

– Ты боишься, что она окажется правее тебя.

Я посмотрела на них и поняла: мы все боимся одного и того же. Что наши слова больше не принадлежат нам. Что нас уже прочитали.

Ночью мне приснился сон.

Я стою в пустом классе. На доске написано слово «люблю». Я подхожу и стираю его губкой. На доске остаётся пустота. Но когда я поворачиваюсь, на стенах появляются те же буквы.

«Люблю. Люблю. Люблю».

Я просыпаюсь в слезах.

Я пришла в Зал снова. Экран загорелся, как всегда.

«Анна. Вы готовы?»

Я вздрогнула.

– К чему?

«Ген молчания активен.

Вы можете его сохранить.

Или вы можете его разорвать».

Я молчала. Я не знала, что ответить.

И тогда экран сам вывел строку:

«Мы молчим уже сто лет…»

Она не была закончена.

Она повисла в воздухе, как недосказанность.

Я почувствовала: это начало. Машина ждёт продолжения от нас.