Читать книгу Аптерос - Антонина Шипулина - Страница 4

Из темноты – в снег; пружинят сильные лапы, и, только что опиравшиеся на камень, они уже погружаются в сугробы до самых локтей. Слепит солнце, отражённое каждой белоснежной песчинкой, каждой крупицей этого сверкающего мира, лучи проникают почти под кожу; она – это и часть солнца, и часть промерзшей земли, и всего лишь отдельное от всего этого создание, способное чувствовать и наслаждаться.

Когда спадает первая пелена слепоты от света и можно уже разобрать дорогу перед собой, она смело, не прощупывая дороги в свежем снегу, мчится вперёд высокими скачками, складывая кожистые крылья, чтобы не мешали, – их время ещё придет. Даже после лютой метели, когда в горах всё ровно и гладко, так, что не разобрать, есть ли рядом обрыв, крупный камень, острая скала, старшие не боятся отпускать молодняк порезвиться пор склону: он ровен, как кошачья спинка, совсем не крут, только далеко внизу, к югу, есть один резкий склон, но только малышня не знает, что он там есть, и не успеет расправить крылья по пути вниз.

Всем своим животным существом она трепещет. Тяжелая толстая чешуя, ложащаяся на хребет пластинами, только начинает крепчать, и ещё не давит на неокрепшую спину своей чудовищной массой; её лапы гибкие, тонкие, они не ступают на снег всем весом, не оставляют неглубокие, но широченные следы. Как палочки, лапки пробивают ледяную корку, покрывшую снег поверху, и если уж провалишься в глубокий сугроб, то с головой. Впрочем, провалиться – такой же легкий испуг, как неожиданно для себя сорваться с того самого обрыва: в жизни нет ещё вещей, способных уязвить самолюбие и пошатнуть храбрость молодой драконессы.

Где-то запаздывает её спутник, она чует его затылком; и всё снег, снег, свет, сияние её будущей славы, её побед и прекрасной жизни, простирающейся впереди. В этом будущем одним махом она перескочит через препятствия, перенесет любые бури – и будет ещё крепче, чем прежде, как крепчает на боках младенческая чешуя, по уверениям старших, закаляющаяся валипскими морозами.

Здесь – визг, радость и жизнь; а ниже по склону – сосняк, такой живой и суетной в короткое горное лето и совершенно мирный и молчаливый зимами. Драконесса любит зиму: ничто не нарушит гармонии в сосняке, не мешает взгляду, только ровный снег, тропка, вытоптанная её лапами и лапами друга, и красные живые стволы в снежном узоре, а где-то высоко – ещё иголки и ровное, мутное небо. Всё, что нарушает неподвижность, – только редко осыпающийся порывом ветра снег, а так – молчание, которое страшно нарушить, умиротворение, покой, глубина и свет.

Тогда всюду был свет. Она помнит. Теперь потёмки.

Это вспоминание было самым ярким. В нём остался и спутник, и лес, и ощущение детства и смелости, уверенность, похожая на достоверное знание, что однажды станет лучше, чем сейчас, более того: вера, что в один прекрасный день всё наверняка станет хорошо. Но то ожидание каким-то странным маневром времени превратилось в сегодняшнюю мечту, теперь недостижимую: Велмара хотела бы снова вернуться в ту жизнь и не знать больше ни одного другого момента.

Раньше она надеялась, что этот день из прошлого можно воскресить в её настоящем. Нет, конечно, и она стала другой, и мир слишком изменился, чтобы было точно так же, как в детстве, но неужели невозможно было найти хотя бы маленький кусочек прежнего в нынешнем? Ведь всё так просто! Свет, снег, пологий склон, добрый спутник и ждущий внизу сосновый лес. Снег был в её жизни каждый день и так, потому свой тайный смысл он утратил. К свету она была будто бы слепа и, выходя из ворот Драконьего Горба наружу, больше не останавливалась, чтобы немного проморгаться и привыкнуть к сиянию мира. Она стала другой, и это давно было понятно.

Когда Велмара только возвратилась, ей много рассказывали о том, что изменилось и что было раньше. В том числе прозвучало какое-то имя и фраза, что его обладатель умер. Это было сказано с таким трагизмом, а брошенный на неё взгляд был таким долгим и многоожидающим… Было неловко отвечать, что она совершенно не помнит, кто он. От неё ждали, что в это мгновение весь её мир обрушится, но беда была в том, что мир уже был обрушен и на его месте зияла пустота.

Позже она слышала это имя лишь в ничего не значащих вздохах о прошлом и в ответе одного из знавших её прежнюю на вопрос об её таинственном спутнике из самого целого воспоминания: «Может быть, это был..?» Может быть. Но всё равно всё уже было потеряно.

Сосняк она вспомнила случайно. Прежде драконесса не осознавала, что он был в этом чудесном отрывке из её прошлого, будто бы и зная, что лес был частью её мыслей в тот момент, но совсем не принимая его во внимание.

– Здесь был лес, – однажды заметила она, спустившись со склона. – Сосновый.

– Верно, – удивился в ответ Бенне. Велмара широко раскрыла глаза, у неё даже дыхание сбилось от восторга: воспоминание! Ещё можно что-то исправить, вспомнить что-то важное из того, кем она была!

– Где этот лес? Я хочу вернуться!

– Сгорел, – мрачно хмыкнул дракон. – Замра болтал, что летом пожары – обычное дело, просто теперь это дошло и до нас. А я не верю. И кто поверит? За ночь до этого здесь проходили люди – не сомневайся, их вина.

Оставшийся ниже по склону лес был слишком древним, чужим. Тёмная чащоба. И так Велмара потеряла веру, что ей повезёт возвратить этот день.

Всё было во тьме её рабства. Замра говорил, что тогда её дух сдался, потому что борьба обернулась бы смертью. Воспоминания о свободе слишком её ранили, побуждали рваться наружу, на волю, к свету – и тогда разум избавился от них, чтобы сохранить ей жизнь. Остались одни только потёмки заточения и последовавшее освобождение, ничего в её душе не шевельнувшее, ведь того, что приносило бы ей не тающую после пробуждения радость, не осталось. Сородичи были мерзкими, собственное искалеченное тело – ещё противнее, зима, лето, горы, равнина – одинаковое презрение. Так стало не сразу, но стало. Велмара честно пыталась сначала быть той, кем была раньше, потом – принять себя и быть принятой другими такой, какой она стала. Нет, черно. Даже не тьма, полная мрачного достоинства и горькой романтики, заполонила её жизнь – бесцветные потёмки.

На её шкуре много шрамов – она не помнит, откуда они взялись. К ней подходили когда-то ей близкие (близкие ли?), говорили добрые слова, утешали, а ей хотелось в ужасе отпрянуть, оскалиться, умолять не лезть ей в душу. Это были какие-то незнакомцы, не привыкшие к её приобретенным в рабстве страхам и ничуть с ними не считавшиеся. Страхов было много. Что-то из них так и осталось… И тоска по забытому почти полету скрипит как песок на зубах: ни вкуса, ни запаха, только чувство обречённости и неполноценности.

Когда Велмара стала участвовать в буйных застольях, общаться с другими, искать новые родственные души, она поначалу держалась тех, кого общее мнение будто бы признало драконами достойными. Одной из таких была Рира Плоскозубка – западная драконесса с широкими плоскими зубами, совсем почему-то не острыми, с длинным извивающимся хвостом, с серебристо-голубоватой мелкой, похожей на рыбью, чешуей, весьма симпатичная в человеческом обличье. Она была из компании воинов, как и Велмара, и поэтому найти в ней какую-нибудь скользкость драконесса не боялась. Они же не просто так оказались рядом, за одним столом, в одной воинской касте?..

Всего в Горбе существовали три касты, из которых наиболее многочисленной были именно воины – воспитанные рвать людей голыми когтями, без ухищрений, без выдумок. Некоторые, конечно, владели щитом и мечом, но мало кто любил становиться вровень с людьми и сражаться их же оружием, в то время как природа дала им кое-что получше. В противовес воинам были разведчики, занимавшиеся вопросами конспирации и политики, ведь в действительности Горбу было мало иметь физическую силу в лице воинов – ей необходимо было разумно управлять. Правда, это не мешало воинам презирать разведчиков как чистоплюев и не желать с ними водиться, а разведчикам – фыркать и кривиться в сторону воинов, признавая в них тупоумных дуболомов.

Нейтралитет сохраняли лекари, полезные и там, и здесь, и достаточно малочисленные. Настолько малочисленные, что пересчитать их можно было по пальцам одной лапы. Как правило, к лекарям же относили по какой-то причине всякий сброд, который и не вполне ясно, что делал в Горбе; эту общность чаще называли мирянами или горожанами.

– Ох, а помните…? – однажды начала рассказывать какую-то весёлую историю Рира во время всеобщего галдежа в безделье. – Велмара, ты помнишь Долгодума? Такой мелкий разведчик, желтенький, как одуванчик, однако такой…

– Не помню, – резко оборвала Велмара. – У меня, между прочим, была амнезия.

Посланная ею волна угрюмости прокатилась по всей шумной компании, и те притихли. Плоскозубка проглотила свою весёлую историю – всё равно бы её уже никто не оценил – театрально бросила взгляд на Велмару и прогудела:

– Амнези-ия! – резко сменив тон на визжаще-кричащий, она продолжила уже без дразнилки: – Что ты кичишься своей амнезией!

– Я не кичусь! – возмутилась Велмара, но кто её уже слушал!

– Амнези-ия! Ой, чем же я завтракала сегодня?

– А как там моё имя, не подскажете?

– Амнезистка!

Каждый напрягал остроумие (а вернее, слабоумие), сколько было сил, каждый гудел, пыхтел и басил на все возможные голоса в подражание Плоскозубке.

– Я вот, может, тоже не в масле катаюсь! На мои зубы посмотри – мне их спилили, как ты думала, а? Кто?! А ты, понимаешь ли, с амнезией и бескрылая! Дура ты бескрылая, вот кто – поменьше рот открывай, сил нет слушать твоё нытье, – Рира звучала поверх всего неостановимым потоком слов, дававших всё большую пищу для других умников.

– Бескрылая, да! Есть Плоскозубка, а теперь Бескрылая!

– Поэтизм-то какой! Нравится, Велмарка?

Велмара и слова не могла вставить, разинув рот. Только что дружески подтрунивавшая приятельница – уже гарпия.

Уходить напоказ Велмара не решилась. Дождавшись, когда разговор уйдет в другое русло, она позорно скрылась у себя. Сначала хотелось расплакаться. Её кое-как заслуженное чувство собственной ценности было уничтожено, и разве она теперь отличается от той странноватой драконесски, над которой подшучивала с Рирой ещё вчера? Той, которая, чуть стоит попросить её говорить громче, не шаркать при ходьбе или не гнусавить, плаксиво бормотала: «Ты меня не слушаешь! Я не могу громче, не могу не шаркать, я такая родилась!» Было смешно. В её вечной детской плаксивости виделось полнейшее отсутствие собственного достоинства, в её неспособности вести себя чуть-чуть иначе – жалкость. Вчера её осмеивали, сегодня осмеяли и тебя, Велмара. И как ни старайся, из грязи чистым не встанешь. Это «бескрылая» быстро въестся клеймом, по которому её станут поминать чаще, чем по имени.

Впрочем, чем дальше она думала, тем больше приходила от жалкости к ярости. Её оскорбили. Прилюдно. Выставили на посмешище. Рира нашла себе союзников, и ладно – другие просто считают её слишком сильным противником, чтобы с ней связываться. Ещё неизвестно, в чём дело – в тяжести когтей или остроте её слов, но в чём сила самой Велмары, она знала наверняка.

И когда раздался визглявый голосок за столом:

– Ну что, как полёт, Бескрылая?

Она медленно поднялась, чёткими, ровными шагами приблизилась к Плоскозубке, схватила её за космы и рывком – её лицо о стол.

Жутче всего был хрустнувший нос, и затем всхлипы Риры в напряженном молчании.

Велмара подняла глаза. Всё было справедливо. Рира завралась, ей следовало помнить, что она мелет, и кому-то давно стоило её проучить. Это был маленький триумф, торжество правды и добра. Всё было правильно, но почему-то и тени одобрения и поддержки не было на лицах свидетелей отмщения.

Они смотрели ошарашенно и злобно.

Может быть, вся эта угрюмость предназначалась не ей, Велмаре?

Нет. Ей. Она беспомощно ловила чужие взгляды, ища сочувствия или одобрения, но либо наталкивалась на стену возмущения, либо приятели стыдливо отводили глаза.

Она села снова за стол, другие же, осознав, что Велмара больше не представляет опасности, повскакивали с мест и бросились на помощь хрипящей и захлебывающейся в крови и обиде Плоскозубке. Кто-то зло прошипел: «Нет, это слишком!», и больше Велмара не удостаивалась за столом ни одного слова. Её не прогнали, но ситуация стала сама по себе подразумевать, что ей здесь не рады; и она ушла, не ища объяснения, в чём неправа.

Так она стала надолго лишней и чужой в кругу воинов. В напоминание о случившемся никто больше не звал её по имени – одно корявое Бескрылая, или его новое производное – Беса или Бес.

Словно бы она стала или демоном без сердца, или в целом существом, у которого чего-то не доставало. Одно лишь без.