Читать книгу Аптерос - Антонина Шипулина - Страница 5

Когда были бури, безделье обычно замещалось шумной пирушкой. У Драконьего Горба были свои игры – и человеческие, свои развлечения – и завезённые из краев более теплых, чем горный пик Валип. Выйти наружу мало кто дерзал, поэтому жизнь кипела в пределах пещерного города. Запасы щедро раздавались и поедались, и если сегодня устраивал застолье Ватакур с его весёлыми историями о прошлых днях, то завтра – Калаула с его тягой к философским размышлениям и каким-то чисто южным блюдам и разговорам. Но никто, в общем-то, против его разглагольствований не возражал: хозяин не принуждал его слушать и всегда можно было заняться тем, чем вздумается.

В тот день у Калаулы был повод праздновать. Его миленькая розовощекая жена, такая же, как и муж, коренастая, низенькая, типичная южанка, была беременна. Голдура когда-то не давала Велмаре покоя со своей неуместной заботой и желанием «отдать долг из прошлого», но эта суета скоро также осталась в прошлом, и теперь, как и со всеми другими, она при виде Велмары могла всплеснуть руками, воскликнуть «Бескрылая!», чмокнуть в щеку и забыть о гостье на последующие сутки. В сравнении с Калаулой Голдура казалась тупой, как пробка, но нельзя было поставить под вопрос её способность беззаветно любить мужа и находить подход чуть ли не к любому, к кому ей было нужно. По слухам, ненавидеть она умела ещё сильнее, нежели любить, и, если бы не это свойство, едва ли Голудра нашла бы своё место в западничьем обществе. Эта розовощекая курочка-наседка могла рвать врага в клочья, искренне наслаждаясь кровопролитием, хотя, признаться, Велмаре ничуть в это не верилось. Другой Голдуры, кроме внимательной хозяюшки, не умеющей знать в совершенстве ни один предмет, но слушающей Калаулу с трепетом и щенячьей преданностью в глазах, Велмара никогда не знала. Не в этой жизни… части жизни.

Как-то раз она спрашивала Калаулу, с какой стати он вообще выбрал себе в подруги такую на редкость недалёкую южанку. На свете было немало южанок значительно поумнее, такова их южная природа – быть умницами, и всё же Калаула выкопал себе этот алмаз. Тот пожимал плечами: может, Голдура и не блещет умом даже для западки, зато в её привязанности нет ни капли разума и расчёта. Её любовь очень настоящая и безрассудная, и, судя по тому, что Калаула покинул свою тайгу и родных, чтобы Голдуру не обижали её же сородичи, его любовь к ней была точно такой же безоглядной, безрассудной и крепкой. Этот ответ только сильнее выбил почву из-под лап Велмары. Она это потеряла… и не знает, было ли у неё всё то же, что у бестолковой Голдуры, хоть когда-нибудь.

Велмара не любила бывать у Калаулы. Но когда там собирались все её знакомые, приходилось: не бродить же в одиночестве? Что она, изгнанница, лишнее звено, чужак? И, к тому же, нашелся выход: чем быстрее напьешься, тем быстрее забудешь, что вздрагиваешь от одного слова «Бескрылая», что кто-то может обижаться на неё, Велмару, недолюбливать её, ненавидеть её, и нет ни одного живого существа во всем этом муравейнике, которое было бы готово её выслушать и которое казалось бы Велмаре достойным её слушать. Да и что тут слушать?.. Одно дело, когда есть история и можешь рассказать о своем горе, о трагедии всей жизни, об одолевающих тебя чувствах, намекнуть на причину, да хоть что-нибудь. Что тревожило Велмару, поначалу она не могла себе объяснить, а потом уже и боялась об этом думать. Приятнее было слушать чужую болтовню, наслаждаться настоящим моментом, не заглядывая в будущее и не поминая прошлого. Впрочем, как – наслаждаться?..

– Смотри, Иля, – пихнул задумавшуюся Велмару Калаула, невесть как оказавшийся рядом. – Тебе раньше нравилось слушать её поэмы.

– Мало ли, что было раньше, – огрызнулась Велмара, но счастливый до небес южанин пропустил это мимо ушей.

Иля была западкой-воином, тощей, как хворостина, и её никакой холод не брал. Пусть в пещерах и было тепло, но мало кто, кроме Или, мог бы расхаживать в человеческом теле, принарядившись в сарафан и тонкую рубаху из льна. Главными достоинствами Или были тонкий приплюснутый нос и длинные ресницы. Свою наружность она считала абсолютно поэтической, делая даже из шрамов от слегка порванного с одной стороны рта нечто драматично-возвышенное. Слушать её дифирамбы воинской жизни, читавшиеся монотонно и длинно, Велмаре было тошно. Но почему-то Иля пользовалась уважением, и хотя бы не делать вид, что слушаешь, было преступлением. Один раз уже испытав на своей шкуре всеобщий гнев, Бескрылая больше не решалась оспаривать принятые правила. Всё это было придумано до неё – и ладно, нет никакого смысла с этим спорить, если уж понять не хватает ума.

Когда метели оставили горы в покое, пришло время вернуться к тренировкам на свежем воздухе и другим приготовлениям к грядущему бою. Битва для западников в тёплое время года всегда какая-нибудь, да находилась, и Велмара уже сейчас, задолго до весны ничуть не возражала против хорошей драки. Она жаждала конца зимы: злоба на себя и всё вокруг искала выхода, хотелось попробовать свои силы, доказать другим, что её есть, за что ценить. Впрочем, когда в первые месяцы после освобождения её сразу вывели на поле брани, она едва с ума не сошла от испуга и своей полной беспомощности. Один вид людей снова бросил её в знакомые потёмки, тяжкое впечатление от их взглядов, их криков легло на шею цепью, и она бросилась прочь, не понимая, что творит, хотела взмахнуть крыльями – почему? Она ведь не помнит себя крылатой! – даже подскочила в воздух, оттолкнувшись от земли для взлета, но глупо шмякнулась оземь, сжалась, как напуганный котёнок, и плакала. Хуже нельзя было и придумать.

С тех пор она почти не покидала Горб. К ней приставили Бенне, из того рода западников, которым везёт появляться на свет бескрылыми. Бенне об этом совсем не волновался и считал это чем-то вроде фамильной драгоценности, к тому же, он смертельно боялся высоты. Для такой необъятной туши, как Бенне, это было и понятно. Бенне был хорошим воином сам по себе, но это ничуть не компенсировало всего остального: его мерзкого пьянства до невразумительного состояния при любом удобном случае (ни один хозяин не был рад, если на застолье появлялся Бенне); его заносчивости и абсолютного отсутствия чуткости, банальной грубости. Но больше всего выводил из себя тот факт, что, видимо, из них двоих амнезией, прямо-таки хронической, страдал больше Бенне, чем Велмара. Он либо говорил о чем-то, что было еще очень давно – «А помнишь, как Ватакур…» – с намерением рассказать хорошую историю, – а после вдруг, опомнившись, восклицал: «А, не помнишь же! Ну да ладно», либо слишком уж изображал тревожащегося о её памяти, из-за чего повторял одно и то же сотни раз. На всё возмущение Бескрылой он мог ответить, что только о ней и печётся, но эта забота выбивала из колеи в сотни раз сильнее, чем то, как иные ничуть не принимали во внимание, что Велмара чем-то от них отличается.

Её бескрылость превращала тренировки в ещё большую пытку. Как ни странно, даже после долгих лет бездействия тело Велмары помнило, что такое война и сражение. Иногда она делала движение интуитивно правильно, но чаще всего получалось так, что ей хотелось пустить в ход свои крылья. Которых не было и нет. Бенне несколько раз вздыхал, что когда она только вернулась, то даже ходила перекособочась.

– Центр тяжести изменился, – сочувствовал он. – Тебе будет трудно переучиться, как-никак, тебе уже не двадцать лет.

И это злило только больше.