Читать книгу Город ангелов - Ари Миллер - Страница 5

Я всегда считал, что наблюдал за своим детством со стороны. Удивлялся самому себе и фиксировал каждое своё движение… каждый шаг, потраченный на достижение какой-то маленькой детской цели. Я знал, что это я; понимал, что вижу там не просто похожего человека, а в каждом новом шаге угадывал свои движения, распознавал черты своего лица. И это чувство длилось до тех пор, пока не повзрослел, и понял, что видеть себя издалека, где-нибудь из-за угла – это не реальность, а безумие. Просто, я понял, что превратиться в Духа Времени нельзя. Осознав, что это сон, я успокоился и отпустил свои страхи по поводу психической адекватности.

Но, никак не мог понять, кто та юная девушка, что держала меня на руках. Ведь, это не мама.

Я стоял за углом, наблюдая за собой издалека. Ни рук, ни ног не видел, и ничего не чувствовал: ни боли, ни горечи, ни раскаяния, а было слабо осознанное смятение, молчаливый ступор, и бездонная пустота наполняла очертания воображаемой личности. Кажется, было светло. Вроде бы, было тепло и небольшую поляну, окружённая густой порослью и деревьями, заливал солнечный свет. Но слабый, будто на закате. Мне всегда казалось, что я прятался за стволом большого дерева…

Мне было десять лет. Было тепло, и жизненно светло. Я сидел на руках одной девушки, лицо которой не помню… И даже не могу сказать, видел ли его. Но, меня из своих рук не выпускала, светлые волосы гладила и поправляла, в затылок целовала, и возле себя держала, как звезда. Возможно, из-за тепла я не желал покидать её объятия, а, может её голос для меня был смыслом существования. Как гравитация, удерживал возле себя. И вот, что странно: я слышал всё то, что ему (то есть мне) говорила! Всё, что нашёптывала на ухо, что напевала сквозь закрытые уста… – всё это отражалось эхом в голове, разлеталось по всему пространству, и наполняло вечным смыслом.

Пожалуй, не стоит боле обсуждать тот дикий сон, – он ушёл туда же, где и остальные растворились в моей памяти. Это нормально, что я не помню её лица, да и вообще, память – штука обманчива: где-то в глубине души кажется, что прошлое имеет чёткие грани, но, обратившись к ней, понимаешь, что оно стёрто и держится лишь на ассоциативных чувствах, у которых нет ясных признаков, придающие материи определённые черты.

Но есть голос, – его я запомнил. Это та самая теплота, которая подогревает мне душу в моменты опасности, как и сейчас… Это та невидимая рука, что тянет вон из воды, бросает на берег, лицом в мокрый песок. Те самые звуки и песни, которые слышу у себя за спиной, бегая по полю жизни, и те же слова, что мне говорит каждый раз, когда из моего тела рождается всего один колосок. Всего одно зёрнышко.

Где оно теперь?

Двадцать восемь лет назад, я полюбил этот голос. Я влюбился в её слова, во влажные поцелуи, нежные объятия, скромный смех… и до сих пор чувствую затылком мягкость её ног. Её я потерял, так же скоро, как и нашёл. Но не могу выбросить из памяти те острые чувства, живущие внутри меня. Эта девушка путешествует по моим снам, её голос всегда сопровождает, от невидимых опасностей оберегает; что-то пытается мне сказать, но я её не понимаю…

Я пытался искать… смотрел в фотографию, метался по городу, прислушивался к голосам, в надежде услышать тот говор, в который влюблён. Но отовсюду звучал только колюче-монотонный язык, с лёгкой картавостью, очень характерный для той местности. Но, ничего, что грело мне душу – её я так и не нашёл.

Один лишь голос…

– Офицер, ну долго ещё…? – я открываю глаза, и вижу лицо девушки. Она стоит напротив меня, и пожирает большими глазами. Мне кажется, что ненавидит. – Я в туалет хочу! – поясняет она.

– Не потерпит?

– Нет сил уже терпеть!

Нет сил…

А у меня есть силы терпеть эту боль в левом боку, и жжение в ладони? Сама-то не плохо спряталась, успев прошмыгнуть в узкую дыру в заборе, а мне пришлось усыпить ещё одного, что погнался за нами. Его я мог бы подстрелить, наделать шуму, навести на всех шок и трепет, устроив пальбу среди бела дня… Но, сколько можно? Даже этих ублюдков щёлкать не приносит удовольствие. Но мне пришлось, потому что подписался… – бросился на преследовавшего, потому что за моей спиной было взрослое дитя, пока ещё, не осознающее последствий. Свернув за угол, ей я дал возможность уйти в укрытие, а бежавшего подстерёг, и напал из-за угла.

Как же болит живот…! Судя по всему, лезвие попало в верхнюю кость таза, но болит именно живот. Зеркальная боль… Мне пришлось забыть о том, что не умею драться и, увидев нож в руке нападавшего, выдумывать на ходу оборонительную тактику. Поэтому, мои руки превратились в щит, а ноги и колени – в эффективное орудие, чтобы наносить удары. Как умел, руками тормозил его движения, сбивал траекторию ножа; отбивался подручными средствами, которые можно найти на стройке. Обрезанные трубки коммуникаций, обломанные доски и бруски, обрезки железа и арматуры, торчащие из незавершённой бетонной стены… – это всё мне помогло его убить.

Но, в борьбе за жизнь, отвоевал трофей…

– Нет, я не шучу, – девушка мне снова о своём.

Может, сказать, что у меня в боку дыра? Не хотелось бы давить на жалость, как и посвящать в тонкости нашего состояния, но гиперэгоизм начинает злить. Хотя, есть в этом кое-что, из чего сможет вырасти внутренний стержень, но то, что во мне видит простого солдата… какой-то кусок мяса, кого бросили на дело, чтобы заткнуть пробоину в корпусе фюзеляжа – это тактика не для командной игры.

– Не время… – наконец, отвечаю, сквозь зубы. – Я вижу их отсюда, но не уверен, что нет в здании. Если столкнётесь… Что будет, тогда?

– Так а ты проведи! Ты зачем ко мне приставлен?

«…Ну уж точно не к толчку сопровождать».

На счёт затаившихся гостей – это правда. Мы поднялись в высотное здание, которое облеплено стеклянной облицовкой только до половины. Но нам хватило сил забраться на высоту двенадцатого этажа, чтобы сквозь запылённые окна видеть Даунтаун на западе, до которого рукой подать, стандартные плитки-крыши домов Централа, и даже холмики Беверли-Хиллз… А вот держать ситуацию под контролем и видеть, что же там творится под ногами данного небоскрёба-юнца, наши глаза не в силах разглядеть. Я уверен, что труп напарника быстро найдут, скоординируются и сообразят, где мы укрылись. А, может, уже на подступах к этому этажу, и прочёсывают коридор за коридором, пролёт за пролётом, комната за комнатой.

Номер за номером…

Не могу сказать, что он уже готов, хотя и облицовка стен соответствует номеру среднего класса, но шумоизоляционный материал и строительная пыль, в особенности на окнах, говорит о том, что ему ещё далеко до открытия. Окна хоть и хорошие, мои любимые – широкие, от пола до потолка, и сквозь их прозрачное тело видна небесная синева, мою душу коробят сомнения, что мы не взаперти, и за теми выходными дверями не сидит ещё одна парочка, в ожидании. Да и, вместе с тревогой, моё тело встряхивает холодная дрожь, ненавистная мною. Озноб… Вероятней всего из-за раны.

А девка снова мне скулит.

– Ну пожалуйста, офицер… Я не могу уже, – заговорила податливым тоном.

Однако, хитрая – меняет тактику. Я бы не против… Просто, очень сильно болит живот, и по-прежнему кружится голова после столкновения с «птичкой». Может, ты и права, но «птичка», отнюдь, не безобидная была, а с длинными когтями, которыми меня рвала. Но, какая бы крутая не была, уже не полетит. Пёрышки свои не собрать.

– Если нет туалета, – я найду другой, – а девушка никак не уймётся.

Тот сон, который рассказал, – его я видел всего лишь раз, и ещё много лет ходил с чувством прожитой реальности наяву. До недавних пор, я это правдой считал, и даже некоторым рассказывал о себе. Свою мать я хорошо знал… да что говорить, – она же вырастила меня, и воспитала таким, каким являюсь сейчас…! Но во сне была не она.

Хорошо повзрослев, я разобрал своё прошлое на мелкие детали, и снова попытался сложить воспоминания вместе, чтобы получить единую картину. Как и с тем, что умереть можно лишь раз, я понял, что за самим собой, издалека невозможно наблюдать. Перечислив все разумные варианты, себе я смог объяснить лишь тем, что видел сновидение. Пусть оно было настолько реальным, что надолго засело в памяти, но нельзя, если ты не сумасшедший… Невозможно, если ты не шизофреник, способный менять характеры, как маски… Если ты здоровый человек – нельзя об этом даже заикаться! Особенно чужим.

Но, единственное, что меня коробит – девушка явилась в этом образе задолго до того, как встретились. Мне кажется, что нет в живых. Как это больно осознавать, но после коротенькой встречи прошли десятилетия, а ты носишь в груди чужую боль, в тебе сидит раскаяние… И ты ищешь каждый день, бродишь по ночам… скитаешься по забегаловкам в поисках какой-нибудь пьяной шалавы, которой твои расскажи, даже в самом чистом виде, не нужны.

Вот, что я чувствую в такие моменты: во мне сидит жалость, но раскрыться не могу; во мне живёт отчаяние, но я вида подавать не хочу. Меня ест вина за то, что не нашёл девчонку ту, в которую, когда-то, был влюблён. И это подъедает мой потенциал, разрушает мою психику, а иногда – доводит до истерики. Внутренней, когда не можешь порадоваться за друга, у которого рождается сын. Потому что у тебя – никого и ничего. Одна комната в квартире, один диван и костюмчик в шкафу, который ненавидишь; одна зубная щётка, и рядом – запасная, для гостей, которых никогда в моём доме не бывало больше одного.

Но только пистолетов пара… И работа, съевшая жизнь.

Мне кажется, тот голос, что живёт в голове – это наказание, расплата за дурную молодость. Он мою душу терзает всегда, как только раскрываю глаза и память, после окончания свежего сна, словно нарочно возвращает к той мерзкой стихии, чтобы сделать ещё один укол, нанести ещё одну рану. Потому что он меня сводит с ума, пробуждает старые чувства, поднимает с низа боль, словно ил из дна. Щемит в душе тоска…

Эта девушка мне кого-то напоминает, а голос порождает боль. Очень острую.

– Офицер, ты весь бледный…

Я сползаю со стекла очень медленно, но тихо, контролируя себя, чтобы спуститься на колени. Испугавшись внешнего вида, девушка лезет руками к животу, а у меня – тошнота и голова, словно не своя. Но это не мешает её за руку остановить, и показать на больное место взглядом.

– О, боже! – кричит она, но не виснет в ступоре возле меня, и не пятится назад, а сразу говорит. – Офицер, да у тебя же тут дыра! Почему молчал? – спрашивает она.

– За нами побежал один, но у него был нож… – начинаю я. – Думал, царапина.

Мотнувшись, мигом, за своим рюкзачком, одним махом опустошает небольшой отдел, перевернув верх дном. Я вижу клейкую ленту серого цвета, которой обычно латают дыры в трубах и останавливают течь; новая пачка салфеток, и ещё какие-то рыжие куски, похожие на мыло, а под ними – небольшая бутылочка, со знакомым мне горлышком. А я, дурак, понадеялся, что моё слово для неё – закон.

Но, вдруг, её руки всё побросали, и мне говорит.

– Услуга медика – в обмен на маленькую свободу!

Ах ты… Не думал, что начнёт торговаться. Умно, хоть и жестоко.

– Делай, – соглашаюсь я. – Поставь меня на ноги, и получишь свободу.

Я ощущаю знакомый запах спиртного, но она его не пьёт, а промокает салфетки. Чувствую холодные руки, ощущаю магию женского дыхания и заботы, когда ты, как раненый зверёныш – с таким же норовом, но бесправный в руках людских. Я свои зубы показываю, когда слишком больно, и тихо скулю, задерживая дыхание, прислушиваясь телом к прикосновениям, пытаясь отгадать, что же будет дальше? А думается, мне вот что: девушка «накормит» рану салфетками, вымокает всё лишнее, и по новой, скомканные в мягкие камушки, в рану затолкает. До тех пор, пока не будет заполнено свободное пространство. И сверху большими, и белыми накроет, заклеив бок липкой лентой, как сантехник.

Грубо, быстро, но действенно, залатает дыру. Остановит во мне течь.

В такой момент, я бы попросил своё мнение отползти в какую-нибудь щель, и затаиться там надолго… Когда мой внутренний голос вопрошал об уважении и снисхождении, хоть каком-нибудь слабом умилении моими действиями, в роли телохранителя, – что-то во мне возжелало поклонения, визуального удивления. Но, нужно ли мне уважение на словах, а на деле – полный отказ? Нуждаюсь ли я в умилении, когда у человека перед глазами страх? Девка показывает зубы, что мне не нравится; проявляет характер, не давая мне владеть ситуацией, что ставит под угрозу нашу безопасность… Но у неё есть свои правила, и чувствует ту грань, за которую переступать нельзя.

Хоть это и слабое оправдание, но пусть со мной будет маленькая стерва, которая в руку подсунет патроны, чем «белая» мышь, что испугается вида крови.

– Ну? – спрашивает меня. Вероятней всего, разрешения… Может, отказать? Если наплевать… растоптать наши чёрствые взаимоотношения, то в следующей перестрелке оставит лежащим подыхать.

– Только помни, что говорил, – захрипел я.

– Да знаю: идти тихо под стенкой, и оглядываться… Прислушиваться и прислоняться к углам, – отвечает мне бегло. – Офицер, если я кого-то встречу – я тебе сообщу, по рации. Считай этой разведкой…

– Давай уже, разведчик. Не забудь бумагу прихватить, – говорю ей вслед.

Я вынимаю голову из капюшона, и на ноги встаю. Поднимаюсь медленно и не спеша, пока все белые мушки не растворятся перед моими глазами. Вытираю рукава, смахиваю пыль с левого плеча и замечаю, что, чуть выше тазовой кости проявилось кровавое пятно.

«Ну и ладно», – думаю я и оголяю свой живот. Поднимаю кофту и вижу серебристо-серую «кожу» на месте того очага, из-за которого я сполз на колени. «Так-то лучше», – снова говорю себе, когда тяжёлый туман под давлением солнечного света разбежался в моих глазах. Рефлекторно проверяю пистолеты и отправляю на прежнее место, застёгивая кофту до конца. И лишь капюшон оставляю пустым висеть на плече. Иду по номеру и оглядываюсь, вновь: неужели раньше этого не видел?

Как я люблю эти окна… Хоть они и пыльные, но всегда хотелось расстелить одеяло на полу, взять под мышку подушку, припереть её к стене и быстро зафиксировать на месте, придавив спиной. Обычно, я брал с собой бутылку, сигареты и пистолеты. Бутылка – чтобы помочь себе забыть её голос, – залить глотку жгучей жидкостью, и заставить умолкнуть внутри. Сигареты – катализатор нового состояния, которое следовало после первого стакана. В такие моменты я всегда замолкал, уши чем угодно затыкал, чтобы не пропустить появление ещё одной личности, явление которой сопровождалось новыми голосами, рождённые под влиянием выпивки.

Ну а пистолет зачем? Мне просто с ним спокойней.

Я поднимаю глаза и смотрю: номерок-то – нормальный, состоящий из двух комнат, с узким коридором и широким залом… Просто огромным! Я иду далее, переступая строительный хлам и элементы звуковой изоляции. С просторным залом всё понятно – за счёт широких окон, размером на всю стену, тут никогда не будет мрачно, а стеклянный потолок не даст проснуться в плохом настроении, когда увидишь своё лицо…

Ну, а что же дальше? А дальше, судя по цвету облицовочных панелей, будет бедрум. По крайней мере, то количество маленьких светильников не плохо составит пейзаж из каких-нибудь созвездий, которые можно увидеть в небе ночном. Наверно, будет забавно лежать на кровати, и наблюдать весь этот антураж… Лежать и молчать, прислушиваясь к своему дыханию, всматриваясь в чёрную пустоту, сквозь которую просматривается жёлтенький глазок. Что можно подумать? Какие мысли в голову могут прийти?

Я знаю: если долго всматриваться в черноту, можно легко потерять счёт времени. Поэтому, я возвращаюсь к запылённым окнам, чтобы взглянуть ещё раз на ту красоту, возле которой я уже стою. Чтобы снова вспомнить, ради чего живу. А дышу сейчас лишь для того, чтобы начатое дело завершить… Чтобы девку от злыдней защитить, и уничтожить то осиное гнездо, которое вдвоём разворошили. Выйти на истинного заказчика убийства двух парней, и прикрыть тот клуб для орнитологов….

«Всё же, у девки есть талант возвращать к реальности», — говорю я себе, бросая взгляд на улицу.

– Карин, – выхожу в эфир. – Карин, не молчи.

– Офицер, всё нормально! Ещё пять минут.

«Пять минут… Ну ладно, подожду», – говорю я себе и спускаюсь на колено, чтобы проверить, что же такого ценного в том рюкзачке? Может, там бронеплиты? А, может деньги, документы, или очень ценные вещи, которые решила сохранить…

Я берусь за цепочку и тяну за замочек, – открываю главный отдел. И, что я вижу? Я погружаю руку, и достаю несколько флаконов духов: полупрозрачные и полупустые. Запах – не очень, а вот остаточный вкус мне знаком… Я не останавливаюсь, и продолжаю тайный обыск, запустив свою клешню, чтобы зачерпнуть ещё одну порцию пузырьков. Я вытаскиваю, раскрываю ладонь и вижу, что попались мне лаки для ногтей: чёрные, красные, розовые, перламутровые, прозрачные и жёлтые…

«Ну неужели… неужели это всё?», – удивляюсь я.

Я не верю своим глазам, и ныряю ещё глубже, без зазрения совести, словно это – барабан, а я – игрок в лото. Какой бочонок будет следующим? Нащупав что-то прямоугольное, достаю некий пенал, с плоской крышечкой. Хоть она и прозрачная её я снимаю, чтобы пальцами пересчитать то количество чёрных колечек, продетые в мягкую подкладку. Ну ладно, – их всего лишь восемь. Подкладку поднимаю и вижу новую, что пряталась под ней. Но там уже воткнуты миниатюрные штанги, прямые и выгнутые, длинные и короткие, с мелким грузом на конце в виде шариков и наконечников стрелы, как будто копья для миниатюрных солдатиков…

«Что?»,— удивляюсь увиденному. «Набор для пирсинга? И это так важно»?

Я всё ещё не верю, и продолжаю рыться в вещах, с небывалой наглостью. Я открываю главный кармашек шире и, не вынимая руки, поворачиваю на свет, чтобы весь тот набор погремушек разглядеть. Загребаю раз – какие-то цепочки, серебристые и золотистые, застряли между пальцами, как змейки. Их я бросаю, и начинаю по новой. Загребаю ещё раз – теперь, в моей ладони оказались браслеты, сплетённые из бусинок, деревянные шарики, нанизанные на верёвку; какие-то кулоны, перстни с черепками и мягкие ошейники, скорее всего, для людей. Украшения…

«Неужели…», – думаю я. «Неужели это и есть самое ценное, в её понимании»?

Я не верю, и делаю ещё одну попытку в надежде увидеть то, что имеет в этой жизни вес. Я уже понял, что в главном отделе бесполезные безделушки и парфюмерия, поэтому раскрываю замочек внутреннего кармана и мои пальцы чувствуют какую-то бумагу. «Деньги», – думаю сразу. «Судя по плотности бумаги, – целые пачки». Но… – нет. Я вытаскиваю стопку открыток, каких-то вырезок из плотной бумаги: тоненькие блокнотики, разноцветные сердечки, и конверты без адреса, внутри которых хранится что-то важное.

«Ладно… Пока она – там, я поищу возможные улики».

Я выбираю любой конверт, и вытаскиваю, сложенный втрое, лист бумаги, пахнущий какими-то мягкими духами. Он не белый, а цвета морской волны, и по краям нарисованы от руки белые облака, с бледными галочками над горизонтом. Наверно, птицы…

Читаю: «Прощание».

Тебе, моя Мама, свою любовь дарю, и всё прощаю…

…Ты прошла сквозь бурный океан нелёгких испытаний. Но принесла в своих руках любовь и ласку, целый букет не исполненных желаний…

Для начала, Мама, я хочу, чтобы ты знала: я всегда любила и буду любить, но любовь моя – другая… Я помню каждое лихое слово, что вырвалось из наших уст: я помню взгляд, в котором таилась вера, помню уста, что говорили о надежде; помню движения, в которых рождалась сила.

Я понимаю: ты бежала… Бежала из нашего уютного уголка, в котором меня, без отца, воспитала. Я знаю: ты желала… Ты возжелала мне любви и светлого будущего, в котором бы сердце никогда не уставало. Я помню: ты мечтала… Ты мечтала, чтобы этот океан никогда не присылал нам бури. Я видела, как ты любила… Как ночами напролёт гуляла, в поисках знакомого лица, которое, когда-то повстречала… Ты верила и знала, что настанет день, когда я снова увижу тебя на пороге с человеком, что исполнит роль моего Папы…

Ты была слишком молода, чтобы это случилось, но ты оступилась…

И вот сейчас – прошёл всего лишь год, а я не верю в то, что это случилось… В то, что не сдержала своего обещания, и я осталась одна. Совершенно одна! Я тебя не виню, Мама… Просто не понимаю, как можно так легко сдаваться? Возможно, ты устала… А, может, ты Папу в том мире повстречала, в который меня не принимаешь. И вам там хорошо… Но только без меня.

Это письмо я пишу на коленях, сидя на высокой скале… Моё лицо обдаёт холодом ветра, порывы снимают капельки слёз, и уносят в пустоту. Возможно, это знак, что в пропасти нечего делать, а, может, это ты их вытираешь, руками ветра гладишь мои щёки. Мне в глаза светит солнце, и просит улыбаться… Выбросить в пропасть свои страхи и отсюда убираться…

А, может, это Папа? Потому и гонит прочь с высокого обрыва…

Просто знай, Мама, что тебя я только сейчас по-настоящему полюбила! Я так и знала, что Судьба попросит за слова и поступки ответить… Но, ты же знаешь: я готова! Я пришла сюда, потому что знаю, как ты любила этот океан… Сколько твоих слёз в нём утонуло?! Тебя манила к себе синева, а холодный ветер нашёптывал нелестные слова. Тебя держала рядом тёмная гладь, но по серебристой дорожке всегда боялась ступать…

Я держу в руках три цветочка… Три стихии, которые не могут без любви. Тебе я выбираю синий, бросаю шумному океану, – пусть волны его заберут. И вместе с ним, Мама, я отпускаю свои страхи – пусть идут. Для Папы у меня есть жёлтый… Поскольку он всегда меня сопровождает, его я оставляю на камне – пусть его сожжёт. Но к своему сердцу я прикладываю белый.

Это означает «жизнь».

Спасибо тебе за всё! Иди, Мама, – я отпускаю».

Подпись: Карин Б. 15 лет.

Похоже, это слишком личное… Но, всё же, запах напоминает какие-то цветы.

Я нюхаю листок бумаги и не понимаю, что с ним не так? Или это я другой? Скорее всего, происхождение аромата знает только сам автор этих строчек, а я сюда лезу… Какое имеет отношение к делу? Пока что не знаю. Мне не нужны сопливые переписки девчонок – сюда полез не за этим… Мне нужно то, что поможет понять, каким образом оказалась замешана в деле «Чёрной Колибри». Может, какие-то шифры, набор цифр, ссылки или данные, имена или числа… Вообще, хоть что угодно, где есть упоминание про «Чёрную Колибри».

Вот, смотрю – рисунки. Какое-то сердечко, сделанное своими руками, но именно оно растоптано первыми, кто вломился в квартиру. Возможно, читали, в надежде получить информацию…

Я раскрываю большое сердечко и читаю:

«Любимой Элис, в напоминание о первой ночи…».

«Я вижу лицо, ловлю языки твоего дыхания,

Я чувствую бешеный стук сердца, – игриво улыбаюсь.

Взмах твоих ресниц возбуждает,

Твой сладкий стон что-то острое пробуждает.

Дотрагиваюсь к телу, – его тепло меня манит.

Во мне рождается страсть, просыпается влечение.

Не могу игнорировать…

Я скольжу языком по щекам – в губы не целую.

Я подбираюсь к ушам, но тебя не смущает.

Я шепчу: «прости».

Выдыхаю влажный воздух, и говорю: «прими».

Рука моя падает ниже пояса, – «раздвинь».

Облизываю сладкий пальчик, и говорю: «возьми».

Прими мой дар, пахнущий твоим желанием…

Я иду к твоим соскам – мягко прикусываю.

Твои руки прижимают голову к груди, – мне это нравится.

Ты шепчешь мне: «давай».

Ты говоришь: «не тормози».

Я соответствую твоим желаниям – иду,

Я подчиняюсь твоим чувствам – язык от тела отрываю.

И ниже пояса спускаюсь.

Я вижу розовые «губы» – теперь я их целую,

Я вспоминаю мягкий привкус – нежно поедаю.

Ты тихо стонешь, а я не прекращаю,

Ты громко дышишь, а я – умоляю,

Я прошу тебя: «пусти». Говорю: «отпусти».

Освободи солёную струю, – я пить хочу!

Умой же меня золотистым дождём»!

Вау! Что девки творят!? Это слишком интимное.

Иду далее. Надо выбрать правильно оформленный лист бумаги, без каких-либо сердечек и розовых губ, пахнущие однополой любовью. Что-то простое, где начёркано коряво, быстро и в спешке. Может, блокнот? Я открываю тоненькую книжечку, сшитая спиральной проволокой; смотрю на узкие листы, расчерченные синими тонкими линиями и листаю. Открываю страницы и вижу, что они пусты, но явно чувствую их жёсткость, словно были высушены. Может, это то, что мне нужно, и в средине, где куча окровавленных отпечатков пальцев, скрыто тайное послание, шифр или код. Место встречи, имена подозреваемых…

Я открываю средину, испачканные кровавой краской, и читаю:

«Элис, не приноси мне боль…».

«Я лежу, и слышу шум воды,

Мои слёзы текут по щекам,

Сердце бьётся неровно в груди,

Предчувствуя конец.

Вода приближается к губам,

Острые брызги бьют по лицу.

Может, хотят пристыдить?

Или уговорить…

Попросить одуматься,

Выбросить осколок из руки?

Нет уж! Очень важно, что на это скажешь ТЫ.

Вылетит ли голос из груди…

Как в глаза посмотришь,

С какой силой в губы поцелуешь.

За шею возьмёшь и к себе прижмёшь,

Или от себя оттолкнёшь, отвернёшься и уйдёшь.

Вложишь в руку осколок зеркала,

И попросишь на себя взглянуть,

Свои поступки переосмыслить,

Научить нашу любовь ценить?

Или возьмёшь меня за руку,

Посмотрев в глаза, по венам проведёшь…

Попрощавшись тихо,

Отвернёшься и уйдёшь.

Просто знай, Элис…!

В независимости от того,

В какой цвет окрасится вода,

Моя любовь к тебе не иссякнет никогда.

Сердце будет жить с болью всегда,

А в памяти буду носить

Оскорбительный «белый» плевок,

Что ранил мою душу.

Я режу руку, – выпускаю кровь,

Я обнажаю чувства, – выпускаю боль.

Моя воля слаба, но сердце просит жизни,

Моя душа чиста, но изранена твоим дуализмом».

О, боже! Девушка хотела покончить с собой…

– Эй, какого хрена роешься в вещах!? – ошарашил её голос.

Я вздрагиваю, а из рук сыплются все самодельные открытки, в которых спрятаны признания в любви, где в стихах описана жизнь и характер, воля и смысл, жизнь и боль… Ещё секунда – я отойду, наберусь смелости, чтобы сказать «прости, но иначе не мог». Срам долго не живёт! И вот, спустя пять секунд, я сижу и молча смотрю в сторону, убрав ноги, чтобы ей не мешать свои открытки собирать. Сижу и отворачиваюсь, показывая взрослую брезгливость, безразличие к её однополой любви.

Десять секунд – мне уже всё равно. Меня это не трогает, мою чёрствую душу не цепляет, и в груди что-то ранимое медленно угасает. Почему я такой? Я – киллер, прикрывающийся законом.

– Просто интересно стало, ради чего валяется с десяток трупов, – говорю ей тихо, с намёком на её багаж. Но думаю о том, почему бы не сказать всю правду?

– Не твоё собачье дело! – выстреливает мне в ответ. Очень грубо, но справедливо.

– Думал, что будут ценные вещи: деньги, документы, а оказалось, что бижутерия и всякие бумажки-побрякушки, – парирую я. Хотя, признание в любви и прощание с матерью – это нечто сильнее моих глупых слов. Я снова перегнул.

– Это и есть мои ценные вещи! Там есть любовь, моё сердце и боль. Разве, это не бесценно? – говорит она, вытирая открытки пальцами, словно от пыли. А, может, стирает мои прикосновения, потому что не дано… Нет полномочий просматривать такого рода важности документы. В её душу мне доступ закрыт.

Девушка вернула себе всё, – сложила по порядку, как и должно быть. Но, втянув их аромат, мне следом говорит:

– Больше так не делай, офицер! Не нарушай моё личное пространство. Имею право носить свою тайну, – сообщает мне тихим голосом, закрывая кармашек.

Я сижу и посматриваю на её руки, фиксирую боковым зрением их магические узоры в воздухе, и во мне что-то тлеет… Просыпается некая восторженность от присутствия рядом, противоположной мне, личности. Это странное чувство и, в то же время – противоречивое. Я не знаю, как поступить, что в своё оправдание сказать, и как охарактеризовать своё поведение… Я молчу и смотрю в окно, потому что знаю, что оправдываться и сравнивать себя с пострадавшим – удел слабаков. Пока что, я держусь и боль в груди просто молча растворяю. Я к этому привык. А девушка через себя не пропускает – выливает свою душу на бумагу, которая терпит её ошибки и поступки. Но никогда не осуждает.

Я поднимаюсь на ноги, встаю во весь рост, чтобы перевести боль на другую сторону. Во мне ещё тлеет злость, но прижимаюсь к окну, словно от него исходит тепло. Прислоняюсь левым боком, придерживая рукой заклеенную брешь. Она болит, с такой же силой, как и моя душа, но в отличии от последней – боль пройдёт, забрав с собой вязкий туман, что поселился в глазах. Я надеваю капюшон и прячу голову, чувствуя озноб, из-за которого вздрагиваю.

Что я вижу на улице? Там всё тот же город, которому я, когда-то, служил. Всё те же люди, которых, когда-то, защищал; всё то же солнце, которое всегда любил и продолжаю радоваться каждому тёплому дню. Диск, от которого, в отличии от людей, пахнет теплом. Я тень не люблю.

Я прижимаю свою рану и чувствую, как болью отдаёт в живот. Он не задет, но тянет на дно и тормозит любые резкие движения. Он всегда так делает, когда мне страшно, когда дико грустно и безысходность давит на мозги. Но сейчас я смотрю и вижу, что преследователи по-прежнему никуда не делись. Похоже, остатки товарища нашли, перегруппировались и рассредоточились по углам и закоулкам, где у каждого есть своё предназначение и чётко обрисованная роль. Роль убийцы играть не сложно. Тяжело же, как мне кажется, прятать глаза, в которых читается острое желание кого-то убить. Кого-то себе подчинить, заставить пресмыкаться и ботинки лизать, потому что у него есть оружие. Огромная власть.

Глупцы! Сильный – не тот, у которого есть ствол…

Мои мысли прерывает запах. Я оборачиваюсь и вижу девушку, с тлеющей сигаретой в руке. По виду можно сказать, что ей сейчас хорошо, и шея освободилась от тяжкого груза держать голову – затылок положила на жёлтые панели стен. Я обернулся вовремя, потому что чувствовал, что за моей спиной поедают мою личность взглядом. Смотрю на неё искоса, – левым глазом, и понимаю, что меня читает. Правый глаз остался за капюшоном, но мне этого достаточно, чтобы удивиться её новой манере держать дымящую сигарету возле рта. Но сдержанная улыбка меня не бесит, а наоборот – не много веселит. В душе моей расчищает липкое дерьмо, а белые волоски, торчащие из-под шапки, вызывают лёгкое изумление.

Меня немножко отпустило, злость стала таять, и я поворачиваюсь к ней лицом.

– Всё же, спёрла пачку, – говорю я.

Её неосознанная радость так и просится наружу.

– Мне пришлось… Ты слишком строгий, офицер. Особенно к себе.

– Даже так? – подыгрываю ей.

– Ага. Подожди… В глазах всё поплыло – слишком сильные. Сейчас пройдёт, – на её глазах лежит кисть руки. В голову ударило…

– Не надо игнорировать мои требования, – говорю я серьёзно.

– Да… Так вот: ты себя держишь в ежовых рукавицах, – проснулась она. – Я тебе скажу, что у тебя есть другая личность, которую держишь взаперти… Она страдает от внешней оболочки. Снаружи, ты животное, а внутри тебя сидит что-то милое и приятное, которое жаждет общения. Но ты запер на сто замков, и даже воздуха свежего не даёшь глотнуть…

– Не понимаю, к чему клонишь…

– Ты не умеешь расслабляться, офицер! Нельзя же быть таким угрюмым!?

– Если я расслаблюсь – ты уже вряд ли, когда-нибудь, закуришь…

– Пожалуй, ты прав, – это моя прерогатива.

Я смотрю, а она улыбается во весь рот. И глаза заблестели – опьянела. Всё-таки, я удивляюсь её умению не зацикливаться на больных моментах жизни. От неё вся грязь отскакивает, как голос от бетонной стены. В себе не держит обиду… Но, я же знаю, что это защитный рефлекс. Это психика обороняется! Потому она такая поверхностная…

Мне грустно и, в то же время, улыбка так и просится на лицо. Грустно от того, что девочка не осознаёт последствий, а смешно лишь потому, что повеяло теплом. Она – словно солнце… Я разворачиваюсь к окну и продолжаю наблюдать за обстановкой на улице. Всё, что вижу, то и говорю: машины ездят взад-вперёд; люди ходят, как муравьи – туда-сюда. У каждого – свои дела… Но мне не нужны те мурашки, что трудятся с утра до ночи… – я выслеживаю трутней, как солдат, и соблюдаю порядок в обществе, убивая неверных элементов в социуме.

Я стою и удивляюсь их сплочённости, качеству командной работы. Всего-то, за каких-то полчаса сумели здание взять в, невидимое глазу простака, оцепление; организовать наблюдение, доставить людей, переодетых в простых работяг. Ведь знают, что мы спрятались и понимают, что никуда не уйдём. А это значит, что у них есть перед носом монитор, на котором видна неподвижная точка. Они, как хищники, – затаились в ожидании, когда жертва сама к ним в руки придёт. В таком случае, нам нужно…

– Вау… Элис! – за моей спиной раздаётся радостный вскрик.

«Элис», – думаю я. «Ты ещё не видишь, в каком мы состоянии…».

Что…? Подожди, какая может быть… Она же…

Я разворачиваюсь с вопросом на устах, но мой рот отвисает ещё шире, когда вижу девку с телефоном в руках. С ТЕЛЕФОНОМ В РУКАХ!

Я ловлю плечом пыльное окно, которое должно быть где-то рядом… Потому что в сторону повело, тяжёлый ком в животе очнулся, и потянул тяжким грузом ко дну. Но ноги держат напор – я стою и не падаю, а лишь повторяю форму буквы «Г», упираясь руками в колени. Дышу… Зачем я это делаю? Почему я не иду? Я жду… Жду, когда проклятая темнота спадёт с моих глаз, и снова увижу довольную рожу девчонки…

– Элис… Наконец-то, маякнула…! – девка от радости захлёбывается, а я чуть на пол не падаю. Мне хреново, а она продолжает довольно повизгивать. Меня тошнит, а девка дышит мне дымом в лицо, выпуская на воздух затухающие всхлипы. Наверно, плачет… Роняет слёзы радости на пол. Ну что же… Придётся тебя огорчить.

В глазах наступило просветление. Я «подгребаю» к ней, вытягиваю голову из капюшона и вижу девушку под стеной, сидящая в позе Будды, с телефоном в руках. Она набирает сообщение, большими пальцами бьёт по экрану, а в зубах торчит тлеющая сигарета. Самое время…

– Карин, – говорю я, а на меня – ноль внимания. – Карин, – обзываюсь громче. И проклятый живот не даёт сделать вольный глоток. – КАРИН!

– Не мешай мне, офицер, – заявляет мне, не отвлекаясь от занятия.

– Эй ты! – нажимаю я. – Посмотри на меня! – не оставляю попытку достучаться до юного, с виду, существа. – Разве я не говорил… Разве я не просил… Разве ты не понимаешь? – говорю, повышая голос.

– Ну что, опять? – наконец, поднимает глаза. И недовольно разводит руками.

– Разве ты не… Да выкинь эту хрень! – я срываюсь и вырываю изо рта недокуренную сигарету. Сдавливаю в кулаке и выбрасываю в сторону. – Откуда телефон? – спрашиваю, когда восторг девушки стал исчезать.

– Я…

– Откуда у тебя?

– Ну, я…

– Откуда у тебя это берётся? – вырываю из рук телефон, и смотрю ей прямо в глаза.

Во мне кипит ярость, а девка втягивается в стену. Из меня лезут эмоции, а она предчувствует что-то плохое и скользит по стене в сторону. Я сжимаю в руке то чёртово устройство, а юная смотрит на него и виновато поднимает брови. Я вижу, что сейчас польются слёзы, но мне наплевать! Я бегаю по улицам, как собака… Прячусь в углу, как раненый зверь, пытаясь найти выход… Придумать пути отхода, а она играется!? Носит в кармане телефон включённым, насылая погоню… Держит хвост распушённым, за который нас могут поймать в любую секунду.

– Это же мессенджер, – протяжно говорит, дрожащим голосом.

– Почему, когда говорю «выключить», ты меня не слушаешь? Почему, когда «лишнее не брать», меня игнорируешь? Почему, когда прошу «мне помочь», ты молчишь? – я стою над ней злобной тучей, и трясу перед лицом тонким устройством, из-за которого у нас «хвост». Держу его, сжимая в ладони. – Я же говорил тебе всё выключить? Просил забыть о своих гейских штучках… хоть на время!? Почему меня не слушаешь? – мой голос срывается и чувствую, что гнев польётся наружу. – Почему – тридцатилетняя девка, а поступки, как у ребёнка? – я срываюсь окончательно и кричу во всё горло.

– ПО-ЧЕ-МУ!? – со всей дури бью кулаком о стену.

Девушка, закрыв уши руками, тихо ноет в углу. Поплачь, может, поможет…

Я в пальцах перебираю устройство, но никак не могу нащупать крышку, чтобы снять батарею; по экрану когтями скребу, а оно мне отвечает: «заблокировано». Встроенная батарея… Я беру, и со всего размаху бросаю на пол. Тот подпрыгивает, но не рассыпается; глухо бьётся, но на мелкие осколки не разлетается… Во всём виновато покрытие!

Я вспоминаю про трофей, родом из Швейцарии… Достаю из кармана, и пробиваю крышку остриём; бью тяжёлой рукояткой по ребру, в надежде нарушить основу корпуса. Вижу трещину – острием поддеваю, и чёртову крышку срываю вон. Вижу «скелет», вижу электронные внутренности, вижу батарею… – клемму снимаю. Отсоединяю!

Слышу тихое восклицание за своей спиной, приглушенные всхлипы…

Во мне проснулось именно то, что ненавижу. Я начинаю метаться, из стороны в сторону, бегать по широкой комнате вдоль окна и прислушиваться к малейшим шорохам, приглядываться и прикладываться плечом к стыкам на окнах, предчувствуя нехорошее состояние. Я смотрю на телефон, и не могу поверить, что это происходит со мной. Прислушиваюсь к входным дверям, прикладываю ухо, и рука автоматом тянется к рукоятке, а палец – к спусковому крючку.

«Сейчас открою, и мне конец… Выйду в коридор, и на меня обрушится шквальный огонь: тело прошьют десятки игл, а в лицо получу свинцовый плевок. Потому что нас давно «пасут».

Я за ручку тяну одной рукой, второй – оголяю пистолет, и про себя подсчитываю: «Раз – стреляю в упор; два – посылаю в правый угол; три – выхожу в коридор; четыре – достаю второй; пять – начинаю всех убивать». Делаю резкий рывок – пустота. Бросаю руку вправо – темнота. Иду по коридору, приближаясь к углу, высовываюсь – вижу всё тот же строительный хлам, одинокую подсветку где-то вдали.

Я бросаюсь назад, быстро захлопываю дверь, ныряю в широкую залу, и прилипаю к стеклу. Меня интересует то, что творится вон за тем углом, на пересечении «2й Южной» и «Центральной». Припаркованный фургон как стоял, так и стоит; рассортированные лица, прячущиеся в глубоких капюшонах, как ходили вдоль, так ходят и сейчас… Паранойя. Неужели опять? Вот, что бывает, когда сидишь взаперти и считаешь секунды. Воистину, ненавистное, мною, состояние жертвы, когда от твоих действий ничего не зависит. Ты загнан в угол, а на тебя позарились тысячи ртов.

Или нужно подождать, или дело совсем в другом…

Я бросаю весь свой гнев, пытаясь игнорировать внутренний голос, который говорит: «Беги… Оставь её, на хрен, и лети! Спасай свою шкуру». «Молчать!», — говорю ему в ответ. «Пошёл прочь!», – кричу и прижимаю уши кулачками, в которых сжимаю рукоятки пистолетов. Я хожу взад-вперёд, а боковым зрением наблюдаю, как девушка собирает остатки телефона… Это останки умершего существа, что мог накликать беду! Но с его ошмётками бережно относится, как будто это – её мать.

А я нервозно хожу и пытаюсь до десяти сосчитать. Как меня и учили: в рот что-нибудь взять, прикусить, сделать глубокий вдох и задержать… Гнев в себе растворить, злобу разогнать, страх в силе утопить, а паранойю – в разуме растворить.

Я делаю глубокий вдох – сразу выдыхаю. Набираю снова – мгновенно выпускаю. Делаю ещё раз – повторяю, и ещё раз – завершаю… Чувствую, как руки снова уму подчиняются, в глазах темнота растворяется, тело преображается и разум, вместе с кислородом, растекается по жилам. Я прислоняюсь спиной к любимому окну, и медленно к полу скольжу, посматривая на движения девушки, которая завершает похороны устройства.

Ставлю на предохранитель, и отсылаю в надёжное место пистолеты. Но продолжаю взглядом сопровождать фальшивые «похороны».

– Это подарок Элис, – говорит она, когда замочек отдела, где обрёл покой прах телефона, был закрыт. – Этот корпус… Те рисунки – она сама нанесла.

Я сижу, и сам себе удивляюсь. Насколько взрывоопасный человек! Ведь, минутой ранее, готов был убить, а теперь меня давит жалость и злоба за мерзкий проступок. Можно же было без истерии и эмоций, без крика и нервных метаний?! Ещё раз убеждаюсь, насколько разрушительны могут быть действия, когда не контролируешь себя… Нельзя поддаваться страху! Он только и ждёт, когда ты дашь слабину, пустишь на воздух горький голосок и примется тебя поедать… Твоими же руками убивать.

Сижу на левом колене, смакуя плодами своей глупости, что чётко выражены на её лице. Но, сказать «прости», язык пока не поворачивается.

Девушка стирает сопли рукавом и снова говорит, как ни в чём не бывало.

– У меня есть ещё один, – достаёт из бокового кармашка такую же узенькую «плитку», только чёрного цвета, с матовым покрытием, чуть поменьше ныне усопшего. – Его нужно зарядить, и поменять прошивку, – вертит перед носом, но прячет в своих руках.

Однако, наглая… И не боится же, что и этот отправлю на тот свет.

Я растягиваю губы, и пытаюсь улыбаться. Но получается, как-то, кривовато. Спрашиваю:

– Откуда?

– Спёрла у одного. Мне задержал оплату за парней… Вот я и…

Я приподнимаю брови озадаченно, вытаскиваю голову из капюшона.

– Продолжай, – говорю, увидев на её лице смятение, и признаки лёгкого стыда.

На голове шапка, после недавнего инцидента, так и продолжила висеть кривовато, лишь щеки чуть загорелись, порозовели; бледные губы растянулись, вынудив трещинки раскрыться, а глаза её и до этого блестели темно-синими камушками. И только чубчик не хочет сдаваться – под натиском шапки не желает слипаться со лбом.

– Короче, было дело… – работала с трансиками. Искала партнёров, договаривалась о встрече, и за небольшую плату их сводила вместе, чтобы… Ну ты понимаешь, в общем.

– Сутенёр, что ли? – я оформляю её мысли в одно слово.

– Мне не нравится, – посредник. Была посредником, между клиентом… То есть, тем, кто обожает секс с транссексуалами, и, собственно, мальчиками из нашего сообщества, – говорит она, закуривая снова. Но, затянувшись, решила продолжить, выпуская вместе со словами дым. – До тех пор, пока вот эта вот херня не приключилась…

Интересно, о чём это она?

– Какая?

– Ну… Охота на нас, – объясняет мне, погружая голову в туман. – Что бы ты не думал, хочу предупредить, что «это» ненавижу, и делала только из-за нужды. Понимаешь, – деньги. Всё из-за них.

– Дальше говори!

– Да что говорить?! Я…

– Про убийство! Какое отношение к этому делу имеет телефон?

– А, – ты про это, – говорит протяжно, осознанно. Её опять повело, – сигареты сильные. – Я стащила у последнего клиента, с которым встречался Джереми.

Сказала, как отрезала.

– Почему раньше молчала?! – я приподнимаюсь на корточки.

– Только не разбивай и этот… Прошу! – меня умоляет щенячьим голосом.

– Не тяни кота… Говори же дальше!

– А я и говорю, что стащила у клиента, после того, как он меня «кинул». Именно у того, где столкнулась с «птичкой» лицом к лицу…

– Дальше! – не терпится мне.

– На следующий день, ближе к ночи, когда пришла за Джереми, я увидела, как… В общем, там я увидела эту «птичку», которая за мной погналась. Но я выбежала на дорогу, где меня ожидало такси. Парень быстро увёз, а тот меня потерял…

– Офигеть! – моя голова просто взрывается. – Почему ты молчала? Почему мне приходится вытягивать из тебя, как из шпиона? – спрашиваю я, смахивая пот со лба. Холодный пот, в который уже двадцатый раз окунает за последние несколько часов. – Ты подтверждаешь, что это устройство было дома у того, кто причастен к убийству друга?!

– Ну это же те, – с «птичкой» на шее! Они у него постоянно… Как будто охрана.

– Дай мне сюда!

– А ты его не…

– Нет, не разобью! Это улика, – важная вещь, из-за которой произошло преступление…

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего не хочу… Просто, дай мне в руки.

Я беру, и чётко ощущаю мягкое шершавое покрытие. Кручу его в руках, верчу перед собственным носом, пытаясь отгадать, где же лицевая сторона, а где низ. Ногтями прощупываю боковые грани, чтобы найти границы крышки аккумулятора. Но тщетно! Устройство сделано монолитной плитой, спереди которой чётко вырисовывается рамочка широкого тёмного экрана. Я давлю на кнопочку, а он молчит. Я стучу по ладони, пытаясь разобраться в его конструкции, а он не скрипит, нигде не чувствуется люфт.

С виду от простого смартфона никак не отличить, но, отсутствие маркировки, надписи бренда и характерного дизайна, говорит о том, что это новая модель, некий прототип совершенного устройства. Либо же вообще не телефон, а некий девайс, предназначение которого знает только хозяин. Потому что на корпусе нет ни объектива камер, ни отверстий для микрофона, а есть только usb-разъём.

– Офицер, ты же не конфискуешь… Не так ли?

– Карин, ты понимаешь, что это может быть?

– Что?

– Это… – я встаю на колени, размахивая перед носом. – Возможно, это тот самый девайс… Причина, из-за которой пустились в бега, а за нами гоняются эти… – я выкладываю свои догадки шёпотом, который срывается на нервный голос.

– Нет… О, боже – нет! – девушка ползком тащится прочь от меня, – на локтях, словно начал превращаться в зомби. – Боже… Неужели и правда? Что я наделала? Это же из-за меня, – она продолжает спиной скользить по стене, направляясь к ближайшему углу, чтобы, вероятней всего, забиться в него. Туда, где будет кричать, поливать слезами пол, и бить себя в грудь. Неужели на такое способна? Неужто выбросит свой эгоизм, и будет выть, оплакивать друзей и на себе рвать волосы? Не верю…

Я ползком – за ней, и смотрю, что наихудшие опасения подтверждаются: девушка залепила рот маленькими ладонями, чтобы жалостливый крик не вырвался наружу. Но, в ней что-то есть… Что-то её держит на плаву и не даёт бросится в панику, отдаться истерике целиком. Но вижу, что головой всё ещё не соглашается со своими мыслями – качает, отрицая своё причастие. Шапку снимает, и прячет глаза за тоненькой материей. Вероятно, от стыда, или же предчувствует, что щёки умоет слезами.

– Карин, – нет! – говорю, всё тем же шёпотом, который так и просится перейти в громкий бас. – Карин, послушай… Возьми себя в руки! – мне кажется, она меня слышит, и ясно понимает слова, потому что у неё открылось новое дыхание; глаза заблестели, – ожили и зашевелились, будто просто играла.

– Как мне… Что я друзьям скажу? – спрашивает себя, но смотрит мне в глаза.

– Мы не знаем, что стало причиной гибели твоих друзей… Может, это были ИХ разборки, а ты просто прихватила лишнее… Может, были личные мотивы, а ты винишь себя, – я беру в свои руки её голову, вытираю сопли и блестящие щёки, шапкой. – Могут быть десятки причин, которые тебя не касаются!

Девушка отталкивает меня, словно незнакомца.

– Всё равно, больше десятка трупов…

– Да наплюй на них! Это отъявленные убийцы.

– Может, ты и прав, – говорит она, выползая из угла, как будто и не ревела вовсе, никогда. Вот это мне нравится! – Офицер, что будем делать?

– Хороший вопрос. Если погоня из-за этого – мы приближаемся к финалу! – бросаю фразу, а сам на корточках подхожу к окну.

Зашевелились… Вижу, что фургон трогается с места, в него ныряет парочка, закрывая двери, прямо на ходу. Ретируются! И на другом конце улицы, примыкающая к главной, на которой расположено наше здание… те, что притворялись мусорщиками и полупьяными бродягами, кидают свои щётки; сбиваясь в кучки, направляются в сторону от нас, ускоряя движение. Что-то затеяли…

– Офицер, теперь меня посадят? За сокрытие важной информации?

– Если это всё, что ты знаешь, – нет. Но, если опять утаила…

– Клянусь, – нет! – признаётся, как будто рука лежит на библии.

– Ты меня поставила в известность в процессе расследования… – объясняю, не отрывая взгляда от оживлённого движения на улицах. – Это не подпадает под категорию нарушения договора о сотрудничестве.

– Теперь, ты злой на меня, да? – спрашивает осторожно. Однако, актёр! Чтобы так лихо перейти от сценки истерики к попытке восстановить доверие…

– Наоборот, какой бы горькой правда ни была, – она всегда ранит только в сердце, и приносит только временную боль. В отличии от лжи. Я бегал с завязанными глазами; отбивался, не понимая, что происходит… Откуда эти «птички» прилетели!? Зато теперь, кажется, всё становится ясно. Это не так уж и много, но можно делать постепенные шаги, – наконец, отрываю свой взгляд от улицы, и поворачиваюсь к ней. – У меня зреет план.

– План, – повторяет мои слова, с некой грустью. – Значит, телефон не отдашь.

– Пока не выясним, что это, – побудет у меня.

– Хорошо, офицер… Ну а потом, отдашь?

«Что? Её эгоизм не знает границ. Может, это только плюс, а фальшивые слезинки к ней пробуждают новый интерес».

– Они уходят, – сообщаю ей, выпрямляясь.

– Это хорошо? – просыпается интерес к окну, и приближается ко мне. – Мы побеждаем, офицер?

– Нет, я сильно сомневаюсь – они меняют тактику. Уходят, чтобы перегруппироваться, и нанести новый удар. Показательный проигрыш, чтобы выманить нас на улицу, – говорю, посматривая на её, не тронутое временем, лицо. Будто и не ревела: на щеках ни следа, ни капельки… Это хорошо.

Мои догадки подтверждаются по поводу внутренней личности. Если говорит, что только с виду животное, а внутри я человек, то она – беззащитный ребёнок снаружи, но за пазухой прячет острые когти, которыми быстро отделит шею от головы.

Нет, это не подлость, а простое стремление сберечь свою жизнь.

– Всё-таки, твой телефон отслеживали, – говорю ей, приседая на правое колено, чтобы разобраться с тем, что у меня магазинах, и что может сгодится. Что есть в рюкзаке, лежащий на боку прямо перед моим носом. – По тому, как прячутся по норам, могу сказать, что потеряли нашу точку, и не знают теперь, на каком мы уровне засели… Но за нами, пока что, не бросаются лишь потому, что слишком мало. Понимаешь?

– Ну да… Ты же больше десятка замочил, – боятся, – делится логикой.

– Нет, Карин, – трупы своих их не пугают. В таком большом здании нужно, как минимум, с полсотни людей, а то и больше… Но, не восемь человек.

– Ясно, офицер: они не знают, на каком мы этаже…

– Точно! – соглашаюсь, а у самого внутри нечто сильное просыпается. Девчонка легко обучается, хоть и ведёт себя как ребёнок. Могу поспорить, что через пару дней такой вот погони, уже сама их будет «крошить» втихаря.

– Что будем делать, офицер? – задаёт своевременный вопрос.

– Мы покидаем это место, – говорю, не много успокоившись.

Меня всегда в чувства приводили разговоры с людьми – хорошие, сильные и серьёзные мысли, которые всегда легко ложатся в опустевшую область сознания. Сижу на правом колене, собирая в дорогу свой чёрный уличный рюкзак, а боковым зрением наблюдаю за тем, как девчонка меня копирует, надевая на спину свою ношу. Пистолеты к очередному рывку приготовлены, а голова чиста и подготовлена к последнему забегу.

– Терпеть не могу сидеть в норе, загнанным в угол. Запомни, Карин: движение… Только движение спасает человека! – всё-таки, я решился это сказать, хоть и приберегал для своей воображаемой дочери.

– Будем отчаливать? – спрашивает, с тревогой в голосе.

– Слушай меня сюда, и делаешь так, как я скажу… И ни шагу в сторону! Ясно? – не ожидая ответной реакции продолжаю. – Если я прав: две-три минуты, а, может и меньше, – приедет подкрепление, и они попрут искать нас по этажам. Как и раньше: я иду спереди, ты идёшь за мной, ухватившись за рюкзак, прислушиваясь к любому шороху. Оповещаешь о том, что творится сзади жестами. Но, не голосом!

– Ну ясно же!

– Сколько бы их не приехало, просто знай, что наше главное преимущество – невидимость. Мы должны стать «духом этого отеля». И, главное – слушаешься во всем меня. МЕНЯ!

– Ага…

– А теперь повтори, что ты поняла!

– Если я ослушаюсь, – меня выпорешь, как сучку!

– Умница! – на лице рисуется улыбка, и она мне тем же решила ответить. – Если их обойдём, – мы на свободе, Карин! Ты понимаешь это?

– Ну да, офицер, – отвечает мне. Хоть уста сомкнуты, её глаза заулыбались.

Моё животное не может сдержать напор внутреннего человека – отвечая взаимностью, поворачиваюсь к окну.

– Прорвёмся! – говорю, обнажая пистолет.