Читать книгу Столыпин - Аркадий Савеличев - Страница 4

Странная это была ночь, в поезде Николаевской железной дороги. Если не сказать больше – роковая…

Петр распорядился хорошо – и фамилией, и решительным видом – ему сейчас же дали билеты на ночной курьерский – за пять минут до отхода. Из занятого привал-купе лихо выселили какого-то увешанного золотыми цепями купчину и его не то дочь, не то наложницу… скорее всего, последнее – и кондуктор с видом лихого адъютанта взял под козырек форменной фуражки:

– Что прикажете?

Ольга лежала головой на столе, мало что соображая. Отец хотел отрядить в спутницы домашнюю горничную, но Петр замахал руками: нет-нет, с двумя женщинами ему не управиться! Сейчас он просто кивнул в сторону:

– Попросите принести из ресторана чаю, немного коньяку и постель… ей, мне не надо.

Все это было исполнено превосходным образом. Ольге не пришлось даже выходить из купе – в этом классе была то ли горничная, то ли помощница кондуктора. Петр недолго посидел в коридоре, пока она разбирала постель и укладывала на диване покорную пассажирку. Вышла с поклоном и со словами:

– Спокойной ночи вашей спутнице. Если что потребуется, кондуктор найдет меня.

Петр кивнул, сунул в кармашек белого фартука какую-то бумажку, а сам еще долго сидел в коридоре, прежде чем тихо откатить дверь.

Но Ольга, оказывается, не спала.

– Извините, Оля, побеспокоил. Я зажгу маленькую свечку… не так страшно будет.

Пожалуй, это не столько для Ольги – для себя сказал. Наивно, но ведь верно.

Он не видел ее глаз, да в ту сторону и не смотрел, но чувствовал: расширились, разверзлись. Отнюдь уже не «глазки голубые…»

Засветив маленькую дорожную свечечку, Петр сел в угол своего дивана, стараясь забиться глубже, незаметнее. Большой рост не позволял этого, ноги почти до противоположного дивана доставали. Приват-купе было устроено довольно игриво: один широкий, как бы двуспальный диван, а другой узенький, холостяцкий. Можно почивать в двуедином блаженстве, а можно и в церковном разводе; чуть выше окна, в небольшом серебряном окладе, возвышалась над дорожным альковом Божья Матерь, но смотрела не строго, даже сожалительно. Наверно, она многое повидала здесь, в дорожном убежище земных, парных грешников. Едва ли тут ездили с детьми, да и вообще с попутчиками; были другие купе, одноместные, и даже четырехместные. Интересно, что подумал кондуктор, с первого взгляда определив их в это единственное в своем роде купе и изгнав увешанного золотыми цепями купчину? Фамилию свою Петр называл еще при покупке билета, фамилию довольно известную, но и только; вполне можно было решить, что большего не позволяет светский этикет. Что фамилия! Тут бывали наверняка такие салонные львы – ого-го!.. Он почувствовал: краснеет, и еще, что Ольга не спит, но деликатно не приглашает к разговору. Он все больше убеждался в ее природной, немного немецкой, сдержанности. «Немного» – это как у всех российских немцев, давно уже перемешавшихся с русскими дворянами, да хоть и с кухарками. Мало ли князей, тайно и явно повенчанных со своими крепостными актрисами!

Мысль об Ольге, тихо, даже мертво лежащей, отвлекала от того, к чему несли железно постукивающие колеса. Но эта же мысль не давала отстраниться и от оставленного позади Середникова. То-то там начались разговоры!

В дорожном саке среди книг он с удивлением, даже мистическим страхом обнаружил объемистый кожаный переплет с воспоминаниями только что отгремевших Шипкинских походов. Лермонтов – хорошо, высокомерные поручения Бисмарка – тоже ничего, но воспоминания рядовых офицеров! Это возвращало к отцу, хоть и не совсем уж рядовому.

Он свечечку подвинул поближе к себе, не сомневаясь, что Ольга с благодарностью воспримет эту деликатность, – хотя, конечно, темнота страшит, но ближний свет ни к чему. А впереди долгая, уже сентябрьская, ночь. Без всяких раздумий он отказался от своей постели, но сиюминутная мысль по крайней мере была очевидной: не за коньяком, так за книгой ночь провести.

Коньяку он в своей жизни раньше не пробовал, потребовал для форсу. Сейчас лихо отхлебнул… ну и дрянь! Чай успел простыть, как и у Ольги, нетронутым.

Еще больше загораживая свет, он Бисмарка поставил перед свечой треуголом, а в руки взял свое русское. Не случайно же отец подарил эту недавно вышедшую книгу, не случайно и она, даже при такой спешке, в руки попала. Сам генерал не снизошел до воспоминаний, но низовым офицерам – чего же?

Генералу и самому было удивительно, что сын пошел на самый что ни есть разночинный – естественный – факультет. Но ведь топал, топал же по общей военной тропе?..

«Версты четыре пришлось идти, глубокою лощиною, по дороге вдоль речки, через которую в одном месте совершили переправу на каруцах, поставленных вместо моста; потом дорога пошла вверх по откосам гор, извиваясь сообразно направлению горного кряжа. Этот участок дороги когда-то, по-видимому, разрабатывался, но доведен был только до Крестца…

От Крестца дорога теряет всякие признаки культуры и обращается в узенькую тропинку, более похожую на желобок; шедшие впереди отряда саперы и «братушки» только с виду очищали дорогу, и снег всячески был по колено; местами снег заменялся ледяной массой. Тогда идти становилось еще тяжелее, потому что по скользкому откосу горы удержать равновесие было невозможно. Несмотря на то что я с одной стороны опирался саблей, а с другой ножнами – все-таки на переходе упал не менее трехсот раз. Разумеется, при таких условиях дороги не обошлось без несчастных случаев; так, например, в нашем эшелоне во время таких падений двое солдат были ранены штыком и один из них, кажется, тут же на дороге и умер. Помимо этой гололедицы немалым препятствием на пути служила и крутизна подъемов. Хотя тропинка и старалась, по-видимому, избегать крутых скатов, но иногда шла вверх или вниз чуть ли не под углом сорок пять градусов. В таких случаях идти было нельзя, и мы обыкновенно гуськом один за другим скатывались на спине и на боку, стараясь только приноровиться, чтобы не слететь куда-нибудь в пропасть. В общем виде картина движения войск представляла собой бесконечную нить людей и лошадей, двигающихся по тропе гуськом один за другим. После этого можно судить, что это было за движение?.. Полк растянулся буквально на пять верст.

Засветло мы прошли не более трех верст от Крестца; тут уже нас застигла ночь, в начале которой светила луна; но затем скоро и она спряталась, и отряд двигался в совершенную темень, рискуя или поломать ноги, или свалиться в пропасть. Между тем мы шли и шли, мечтая о конце этого перехода как о чем-то безнадежном.

Прошли дальше еще версты три; видим огоньки. Приближаемся; оказывается, это костры, разведенные солдатами, отставшими от первого эшелона. Оглянувши рощу, освещенную этими кострами, решили сделать небольшой привал.

По мере сбора полка на бивуак и у нас явились костры; действительно, греться надо было, потому что мороз доходил до двадцати градусов, тут же у всякого явилось желание подкрепить свой пустой желудок; но увы! Оказалось, что во всем полку нет сухарей.

Мой осел, приобретенный в Травне, где-то отстал позади, и я лишился последнего своего утешения в походе – это чаю. Но тут, правда, один солдат вывел меня из беды: у него оказалось в торбе щепотка чаю и кусок сахару. С необыкновенной быстротой добыл он из снегу воды, вскипятил ее в солдатском котелке и приготовил чай. Что это был за чай?.. Вонючий и с сальными поплавками… но с каким удовольствием мы прихлебывали его после такого утомительного перехода!.. Тут не могло быть брезгливости. После этого чая, выпитого с сухарями, предложенными солдатами, мы решили заснуть. Для этого нужно было поудобнее примоститься к костру; но несмотря на то что костер горел прекрасно, мороз давал себя чувствовать и безапелляционно прохватывал через мой дрянной полушубок. Тем не менее, несмотря на все неудобства и на мороз, надвинув башлык на голову, я полуприлег и заснул. Впрочем, это был не сон, а мученье, потому что через каждые четверть часа от холода, проникавшего то в ноги, то в спину, просыпался. Так проведена была ночь…»

Вслед за неведомым ротным капитаном Поликарповым, шедшим в отряде генерала Столыпина, и студиоз Столыпин то засыпал, то просыпался. Но отнюдь не от мороза; нечто беспокоило его гораздо сильнее. Простыня в углу противоположного дивана тоже тащила в пропасть, – наверно, он вскрикнул, очнувшись, потому что какой-то солдатик не дал упасть, словно бы за полу шинельки придержал, одернул:

– Петр?..

Вскинув голову, он смущенно убрал Бисмарка. И не поднимая глаз, чувствовал: Ольга все так же безжизненно лежит на спине, уставясь в качающийся потолок вагона; там шевелились, повторяя колебания свечи, замерзающие, лохматые полушубки…

Вот их он видел, тоже туда взгляд, чтобы не свалиться в покачнувшуюся бездну.

– Вы кричали, Петр.

Слава богу, мерзлые полушубки обратились в блики от свечи. Обычное дело.

– Да, Ольга, – не сразу, но решился все ж ответить.

Трудно это далось. Спящих женщин, кроме матери, он в своей жизни не видывал, а чтоб уж разговаривать в ночи…

– Да, Ольга, – зачем-то опять повторил. – Не спится… или слишком крепко спится. Но вы?.. О чем вы думаете?

– Об отце… славном и добром папа́… Ему труднее, чем нам, будет.

– Да?..

– Не сомневаюсь, что он больше обо мне, чем о Михаиле, думает…

– Да?.. Почему же… Оля?..

– Честность ему не позволяет отринуть меня, а ведь придется… Не утешайте, Петр.

Он бросив «Воспоминания» на стол, сшиб Бисмарка вместе со свечой. Спички долго не находились, шарь не шарь по столу. От испуга ли, от желания ли помочь, и Ольга, скрипнув диваном, то же самое делала. Петр ожегся, наткнувшись на ее пальцы, – хуже, чем у недавно виденного костра, – но на этот раз отдернуться не успел: эти же пальцы и коробок со спичками ему сунули.

– Ко мне улетели, надо же!

– Надо будет что-то делать… Уж поверьте мне: папа́ не отринет вас. В любом… самом худшем случае… Да, Ольга. Да. Отдайте же спички!

– Берите, Петр… но не ломайте мне пальцы!

– Да?..

– Берите же! Мне страшно… и стыдно… Мне стыдно, Петр.

– Вам?.. Вам-то чего стыдиться?!

– Не спрашивайте… Больше ничего не спрашивайте. Зажигайте же свет! Хотя… погодите маленько, Петр, я прикроюсь.

За то время, пока он держал коробок со спичками, можно было сто раз прикрыться, закрыться, наглухо укрыться… но зачем теперь свеча? За окном уже светало. Набычившись за проклятым, опять восставшим Бисмарком, он все-таки примечал белизну постели, чуть позднее – и васильковой сини чепчик… Ах да, ведь и мать в чепчике спит! Это его как-то успокоило и даже подвигнуло на шутку:

– Вот теперь смогу похвастаться перед приятелями, как будил поутру одну… прекрасную…

– Перестаньте, Петр. Не будете вы хвастаться, а будете меня жалеть, как и ваш… как и мой… добрый папа́…

– Оля?.. – что-то хотел сказать он, но так и не сказал до самой остановки поезда.

Жалость, жгучая, стыдливая жалость, пришла позднее, когда он отвез Ольгу к одной из тетушек. Глаза у тетушки, не такой еще и старой, от удивления, возмущения, полнейшего непонимания готовы были выскочить из-под белесых немецких ресниц. В ней немецкая суть чувствовалась больше; тетушка и вообразить не могла, как это ее помолвленная, почти что уже обвенчанная, племянница возвращается после ночи с каким-то нахальным молодым человеком! Верно, Петр был молод, но неужели от смущения нахально улыбался, помогая Ольге в прихожей раздеваться? Она тоже не сразу нашлась, не зная, что делать. Отец с матерью оставались в Одессе, при всей ожидавшейся беде не могла же она ехать на петербургскую квартиру Столыпиных без Натальи Михайловны и… и без него, без НЕГО!

Все-таки выдержки ей было не занимать. Слегка поправив у зеркала волосы и не приглашая сопроводителя даже присесть, не говоря уже об утреннем кофе, она спокойно оповестила:

– Это младший брат Михаила.

Но и после того тетушка не пригласила его пройти дальше, тем более на чашечку кофе. Даже не спросила обыкновенного: как, мол, доехали?

Добропорядочность, ох уж эта немецкая добропорядочность!

Петр понятия не имел о происхождении этой тетушки, – может, она рязанская или владимирская, а то и вовсе из прибалтийского, чухонского племени. Если кого и интересовало это, так разве что Михаила…

Михаила?..

– Ольга Борисовна, я думаю, уже к вечеру вам нанесет визит Наталья Михайловна. Ежели паче чаяния… по болезни… немного задержится, я пришлю нашу горничную. – Он поклонился угловато, некстати чувствуя свой высокий рост, да еще перед махонькой тетушкой… и свое полнейшее неумение изъясняться в таком положении.

– Да, да, Петр Аркадьевич, – ответила церемонно и она. – Не утруждайте понапрасну Наталью Михайловну, довольно будет и горничной… если Михаил не сможет… если задержится в служебной поездке.

Она все-таки договорила до конца.

И он до конца выдержал взгляд, чухонской ли, рязанской ли, но не очень-то разговорчивой тетушки.

Сопроводитель?

Услужитель?

Или?

Да пусть эта тетушка думает все, что заблагорассудится! И хорошо, что не было утреннего кофе. И хорошо, что не было разговоров. Он спешил на петербургскую квартиру… но вначале к брату Александру, по-холостяцки живущему уже отдельно. Да, спешил. Не до разговоров за кофеем. Не до тетушек.

Ему нужны силы, большие силы, чтобы принять все неизбежное…