Читать книгу Я люблю Капри - Белинда Джонс - Страница 7

Я появляюсь в супермаркете «Вудвордс» на десять минут раньше назначенного. Мама занята покупателем, так что я тихонечко брожу вдоль вешалок и играю в «отгадай с трех раз цену», как когда-то в детстве. К «МаксМара» я почти пристрелялась, но «Ронит Зилка»[14] разносит меня в пух и прах. (Нет, одежда-то красивая, ничего не скажешь. Но цены из серии «Да ты шутишь!».) Я ищу на маму в отделе Бетти Барклай[15]. Вот еще один сослуживец подходит к ней, чтобы выразить соболезнования. У них такой сочувствующий вид. Знают ли они, что мама не видела своего отца сорок пять лет? Наверное, это все равно потеря. Может, и хорошо, что я ей сообщу о своем нежелании ехать с ней на Капри в середине рабочего дня, – еще полдня она будет в центре водоворота событий, а к закрытию все забудется. Я смотрю, как мама надевает на лицо жизнерадостное выражение и возвращается к клиентке, чтобы показать той жакет с ремнем, который так идет к ее слаксам цвета зеленого яблока.

Каждый раз, когда я вижу маму в магазине, я вспоминаю, как мы с ней покупали серую юбку в складку мне для школы. Мне тогда было десять. Вы же знаете, что на детской одежде чаще отмечают возраст, чем размер, но когда продавец спросил маму:

– И сколько вашей дочери лет? – мама наклонилась к нему поближе и ответила:

– Ей десять. Но вы же видите, какого она размера.

Мама клянется, что не имела в виду мою полноту, но я этого так и не смогла забыть. К счастью, сейчас она уже не сможет наградить новым комплексом ни одного ребенка. Эта роль в «Вудвордс» отведена шестидесятидевятилетней Милдред, которая и Мерлина Мэнсона довела бы до слез и уговорила сделать косой пробор.

Мама специализируется на разведенках, которые вновь хотят разбивать сердца. Они валят к ней толпами, их глаза опухли от слез, никакой уверенности в себе, а на лбу написано: «Почему он меня бросил?» Два часа спустя они выходят из магазина заново родившимися – сексуальными и недоступными тигрицами. Как только они появляются, мама, дабы они почувствовали себя испорченными декадентками, предлагает им бокал шампанского и уговаривает признаться, чего они больше всего боятся: «На меня больше никто не обратит внимания» – «Что скажут соседи?» – «А вдруг меня уболтают потратить две тысячи фунтов на новый гардероб?», и принимается за работу. И дело совсем не в одежде. Она дарит им новое отношение к жизни. Иногда они приходят обозленные, с желанием обесцветиться под платиновую блондинку и одеться, как нахальная барменша, чтобы отпраздновать независимость и показать этому неудачнику мужу, который сбежал с молоденькой, что он потерял, но мама предлагает им более стильную альтернативу, так что обычно через пару месяцев они возвращаются и рассказывают, что «он приполз на коленях». В девяти случаях из десяти он им к тому времени больше не нужен, они просто хотели посоветоваться, что взять с собой на отдых в Барбадос, куда они отправляются с новым другом. Так что, может быть, ее работа не такая уж и никчемная.

Меня притягивает мерцающее сияние отдела вечерних туалетов, я с шелестом прохожу мимо волшебных созданий, населяющих его, и понимаю, что вот такие, достойные «Оскара», наряды я смогла бы носить только здесь, в этом магазине, и нигде больше. Где еще я смогу задевать плечом или подолом людей, облаченных в творения Кристиана Лакруа или Бен ди Лизи[16]? Ничего более роскошного, чем «Спар»[17], я не посещала уже чуть ли не полгода. Хотя на Капри, конечно, такие вещи надевают, отправляясь на прогулку в горы.

Я бочком пробираюсь обратно к маме и слышу, как она объясняет клиентке, что той больше подходят чистые и яркие изумрудные оттенки, чем грязноватые хаки или бледные салатовые. У нее настоящий дар, – как у дегустатора вина с невероятно чувствительным нёбом, мама удивительно точно умеет описать оттенок цвета. Она не назовет рубашку красной – нет, это будет цвет мака или пламени, кетчупа или помидора. Определенно, тут есть большая разница. И она имеет значение. По крайней мере, для нее. Если я говорила в детстве, что эта штука, например, желтая, она всегда просила уточнить – как яичный желток или как примула. А я отвечала в замешательстве: «При чем здесь еда и цветы? Оно просто желтое, мама».

Я думаю, для мамы мир богаче, чем для остальных, – она, несомненно, упустила свой шанс, ей надо было придумывать названия для губных помад. Она высоко ценит Кельвина Кляйна:

– «Замша», «Имбирь», «Саман» – великолепные названия для нейтральных цветов!

И «Клиник»:

– «Воздушный поцелуй», «Вересковая луна», «Янтарное стекло» – они замечательно передают ощущение легкого сияния.

Но вот Элизабет Арден, по ее мнению, со своей коллекцией «Лип-лип ура!» просто сошла с ума:

– Подумай сама, какой цвет ты можешь себе представить, если помада называется «Егоза»? Или «Шумная возня»?

И главное, не дать ей взяться за «Урбанистический упадок», она никогда не забудет шока, который испытала, впервые увидев помаду с названием «Бродячий пес» и «Асфиксия».

Мама машет мне рукой и беззвучно произносит: «Две минуты!» Я машу ей в ответ и тут же цепляюсь замком часов за нежное кружево воздушного болеро. Боже мой! Если я не могу пробраться даже через магазин тряпья, как я смогу выжить на утопающем в блеске и роскоши Капри? Единственным моим дарованием в области высокой моды является умение различить парфюм «от кутюр» за двадцать шагов. Мама вырастила меня на пробничках и каждую субботу устраивала мне экзамен перед тем, как выдать карманные деньги. Но это умение мне пока ни разу не пригодилось.

Обычно, если я захожу к маме на обед, мы поднимаемся в ресторан на пятый этаж, но сегодня она предложила сходить в кафе через дорогу.

– Ты же говорила, что больше туда ни ногой, – говорю я, пока она вытаскивает меня на улицу через боковой вход.

– У них новый повар, – отвечает она.

– Но в тот раз тебя ужаснул дизайн.

– Ну, цвет красного дерева с металлическим блеском в этом году входит в моду, так что я смотрю на него совсем другими глазами.

Что-то здесь не так, я вам точно скажу. Может, она меня стесняется из-за того, что я в этих рабочих штанах? В прошлый раз, когда она вела себя подобным образом, в конце концов она заставила меня постричься.

Мама без малейшей иронии подпевает Билли Джоелу «Такая, как ты есть» и принимается за свою тарелку салата без заправки.

Я хватаю с тарелки сэндвич, посыпанный кресс-салатом, и думаю: вот бы она и меня любила такой, какая я есть. Мне надоело чувствовать на себе ее изучающий взгляд всякий раз, как я прихожу ее навестить. Вот и сегодня она слишком долго разглядывала мои брови, так что без новых щипчиков для эпиляции «в подарок» нынче определенно не обойдется.

– Что будете пить?

– Апельсиновый сок, – говорю я девушке за прилавком.

– Ким, только не это – там слишком много кислоты.

– Точно, не стоит! Минералку с газом, – улыбаюсь я.

– Без газа тебе полезнее.

– Мама, ну честное слово! Какой вред от пузырька воздуха?

– Как хочешь, – она пожимает плечами.

Терпеть не могу, когда она так себя ведет. Обычно я в подобных случаях делаю все ровно наоборот, чтобы она смотрела, как я отравляю свой организм, и мучилась, но сегодня мне не хочется, чтобы ей показалось, будто я все делаю назло. Я и без того ее подвожу, и мне ее жаль. «Я не могу поехать с тобой на Капри…» – репетирую я про себя. «Ну давай, скажи то же самое вслух», – уговариваю я себя.

– Я тут думала про Капри… – начинает она.

– Мама, – начинаю я, стараясь, чтобы голос мой звучал уверенно.

– Джина! Я только что узнала! Это же просто ужасно! – Вихрь шифона и пудры влетает в кафе.

– Ничего страшного, Моника, правда, – отбивается мама, и видно, что ей не по себе.

– Неправда! Он настоящий негодяй. Но все мужчины таковы, что делать.

Ничего себе! Мама определенно рассказала Монике про своего отца значительно больше, чем мне.

– У него не было выбора, – пожимает плечами мама.

– Ерунда! – звонко откликается Моника.

Меня так и подмывает вставить: «Хотелось бы посмотреть, как ты поспоришь с сердечным приступом!», но я сдерживаюсь.

– Ведь и недели не прошло со смерти твоего отца! Это преступление!

Определенно я чего-то не понимаю.

– Не может быть, чтобы некому было пожаловаться! – настаивает Моника.

– Послушай, Моника, все хорошо. Потом поговорим. – Мама со значением на нее смотрит, и в ее глазах явственно читается: «Не сейчас!»

– Ладно, – отвечает та, тут же остывая. – Я сегодня в чулочном, заходи ко мне, когда пойдешь обратно.

– Хорошо.

Я смотрю, как Моника сталкивается с человеком в костюме из «Топ Мэн»[18], на мгновение окутывая его своими шарфами, потом поворачиваюсь к маме и спрашиваю:

– О чем это она?

– Понимаешь… управляющей отдал Дезире еще пару квадратных футов в отделе, и Монди вне себя.

– А к тебе-то это какое отношение имеет?

– Э… – Она в замешательстве.

Если бы я не знала ее так давно, я бы сказала, что она сейчас расплачется. Но мама никогда не плачет.

– Я на секундочку заскочу в туалет, дорогая. Ты пока выбери десерт.

Что-то определенно не так. Я смотрю в окно на универмаг и замечаю старую мамину приятельницу – она как раз проходит сквозь вращающиеся двери. Я выскакиваю на улицу и кричу ей:

– Делия!

Та сначала не понимает, кто ее зовет, потом замечает меня и отчаянно машет мне рукой.

– Кимми! – улыбается она, когда я подхожу ближе. – Если ты ищешь маму, то она уже ушла на ланч.

– Знаю, я как раз с ней обедаю, – говорю я, кивая в сторону кафе. – Она какая-то расстроенная – что-то случилось на работе?

Делия замирает.

– В чем дело? – спрашиваю я и чувствую, как у меня вдруг засосало под ложечкой, хотя я не привыкла волноваться за маму.

– Ну, видишь ли… управляющий урезал ей деньги на сезонную смену гардероба, а значит, осенью она получит только два костюма и…

– Делия? – Я кладу руку на ее вязаный рукав.

– Ее уволили.

– Что? Она же тут тридцать лет проработала! – Я поражена.

– Они говорят, что специалисты по смене имиджа не являются незаменимой частью коллектива… – Делия замолкает. – Только понимаешь, Кимми, она не хотела, чтобы ты знала. Не говори ей, что это я тебе рассказала. Сегодня – последний день. Путешествие на Капри пришлось как нельзя вовремя, а мысль, что у нее будет собственный бутик, ее так поддержала.

Я заставляю себя улыбнуться.

– Ну да, если ты босс – тебя уже некому уволить!

Делия гладит пухлой ручкой мою пухлую щечку.

– Она не хотела, чтобы ты поехала с ней из жалости. Ты же знаешь, она всегда хочет выглядеть сильной. Она не хочет тебя волновать. – Делия останавливается и разглядывает мое встревоженное лицо. – Боже, я ее подвела. Не надо было тебе говорить.

– Все нормально, – бубню я, стараясь прийти в себя.

– Во всяком случае, она и одна не пропадет. Говорит, что считает это прекрасной возможностью начать все сначала.

– Я еду с ней, – объявляю я, стараясь не выдать собственного удивления.

– Из-за того, что я тебе обо всем рассказала? – обеспокоенно спрашивает Делия.

– Нет, – вру я в ответ.

– Умница, – говорит Делия, – это замечательно.

У меня на глаза наворачиваются слезы. Она прижимает меня к пуговицам своего кардигана и шепчет:

– Я понимаю, тебе страшно, детка. Ей тоже. Но вы друг о друге позаботитесь.

Я вернулась за наш столик в кафе и теперь наблюдаю, как мама пробирается ко мне между столиками. Губы сверкают ярко-красной помадой – попробуй только усомнись в ее отваге.

– Во-о-от, – улыбаюсь я. – Ты говорила, что когда мы приедем на Капри…

Ее лицо проясняется, как будто кто-то софитом высветил его среди толпы.

– Ты едешь со мной? – радостно говорит она.

На мгновение в ее глазах мелькает тень подозрения, и она оглядывается по сторонам – кто мог подтолкнуть меня к такому решению?

– Оказывается, у Кафьеро в сентябре будет много работы для переводчика, так что у меня есть шанс освежить свой итальянский, – говорю я.

Кажется, она успокоилась.

– Ну, вот и хорошо, что у нас все так удачно сложилось.

– Пожалуй.