Читать книгу НАБАТОМ БЬЮ В КОЛОКОЛА! Поэма покаяния - Борис Алексеевич Ефремов - Страница 18

В Свердловске осень. Синий дождь

До блеска тротуары вымыл.

Когда по улице идёшь,

Цветами пахнет полевыми.

Цветами пахнет. И опять,

Охваченный щемящей силой,

Я не могу не вспоминать

О тополях над речкой синей.

И вижу я, как наяву,

Наш дом под крышею покатой

И в лёгких тучах синеву,

Пылающую в час заката.

Мне видятся отец и мать.

Они сидят за чашкой чая

И долго не ложатся спать,

Бродягу-сына вспоминая.

А вот скамья… Когда-то здесь

Сидел я с девушкой любимой,

И сквер дремал в сирени весь,

Ночной, густой, неповторимой.

И поцелуи, и в любви

Признанья… Но былое тает.

На письма частые мои

Она давно не отвечает.

Слова обманчивы, пусты…

Но ты, о сердце, не сдавайся,

Не предавай свои мечты

И прежним, прежним оставайся…

Встаём в семь тридцать. Койки заправляем.

Рассвет, пылая, косо бьёт в окно.

«Давайте-ка, ребята, погуляем

По городу. От книг в глазах темно».

И мы идём. Попутные трамваи

Звонят: «Спешите, мальчики! Скорей!»

И, приостановившись, зазывают

Улыбками открывшихся дверей.

«Нет, нет, спасибо! Нам спешить не нужно.

В разгаре сессия. Занятий нет».

И мы идём. Над кем-то шутим дружно,

Подолгу смотрим девушкам вослед.

Любуемся осенними садами,

Сияньем солнца в небе голубом

И хором объясняем полной даме,

Как отыскать Центральный гастроном.

Позавтракать заходим в кафетерий,

И как всегда, народу здесь битком.

Заказываем дюжину коктейлей

И восемь порций кофе с коньяком.

С большим трудом мы занимаем столик,

Стихи читаем, обсуждаем, пьём.

Мы полчаса высиживаем стойко —

И только с боем столик отдаём.

И вновь идём… И снова смех и солнце,

И люди, и сияние витрин.

И всё прекрасно, празднично и сочно,

И, словно солнце, сами мы горим.

Берём мороженое, не жалея денег,

Пьём свежий квас, толпой заходим в тир.

И хочется большое что-то сделать,

Огромное и доброе, как мир.

В издательстве мне рукопись вернули.

Редактор хоть и молод был, но строг.

Как следователь, он сидел на стуле,

Вникая в суть моих подсудных строк.

Потом он встал и, голосом играя,

Сказал, как будто вышил по канве:

«Живёте вы в индустриальном крае,

А пишите, простите, о траве.

Отмечу сразу – так сейчас не пишет

И самый начинающий поэт.

Ведь в том, что ветер море трав колышет,

Ни образа, ни мыслей новых нет.

В стихах на пустяках ваш взгляд рассеян.

Нет доменных печей в тени ветвей.

Припомните, что говорил Есенин:

«Воспой поэт, что крепче и живей…»

Сказал редактор. Всё до точки вышил.

И посмотрел задумчиво на дверь.

Я рукопись забрал и с нею вышел,

Увы, в неметаллический апрель.

Весь свет,

священным гневом переполнясь,

Он травами, как я словами, крыл.

И был он ослепительней, чем образ,

О коем мне редактор говорил.

Я шёл по зеленеющей аллее.

Шёл, торопясь за мыслями поспеть:

Мол, печь – она, действительно, живее,

И нет причины, чтоб её не петь.

Мол, печь – она и впрямь травы покрепче,

И не травой сильна сегодня Русь.

Приду домой и сразу же за печи —

Плоды цивилизации возьмусь.

Так думал я. А сердце – сердце ныло:

Увы, стихи о травах не издать.

И я вот с этой думою унылой

Решил письмо потомкам написать.

О том, что трудно в век индустриальный

Пробить стихи о травах и душе,

Что у меня на случай идеальный

И маленькой надежды нет уже.

О том, чтоб знали дальние потомки,

Что по вине стальных редакторов

Писательские полнились котомки

Излишним гулом домен, тракторов.

И что Борис Ефремов, сын России,

На этом индустрийном вираже

Хотел писать о силе индустрии,

А получались песни о душе.

Десять лет и четыре года

Он живёт странной жизнью своей,

Отгороженный от народа

Целой дюжиной плотных дверей.

За серьёзным бумажным делом

Он сидит, тяжело дыша.

И вросла в неподвижное тело

Позабывшая крылья душа.

Лишь под вечер, нарушив порядок,

От бумаги он взгляд оторвёт:

– Это я… Испекла куропаток?

Вот и славно… – И трубку кладёт.

И не вспомнит любитель дичи

Про далёкий родительский дом,

Где без роскоши и величья

Жил он с матерью и отцом…

В шесть пятнадцать на чёрной машине

Он по городу мчит с ветерком,

И шуршат по асфальту шины,

И витрины летят за окном.

И мелькают прохожие возле

В ярком свете витрин и фар,

И сквозь тощие их авоськи

Подметённый блестит тротуар.

Они всё той же мёртвой хваткой

Всё так же держатся за власть.

И всё крадут, с ухмылкой гадкой,

Пока хоть что-то можно красть.

А нищие – они нищают,

А власть имущие – царят.

И всё сулят да обещают,

Всё обещают да сулят.

И мне всё с той же скорбной мукой

Всё та же мысль стучит в виски:

Как не отсохнут эти руки,

Не омертвеют языки?

«У поэтов есть такой обычай  —

В круг сходясь, оплёвывать друг друга…»

Налетели гиблой стаей птичьей,

Били с разворота и по кругу.

Вы с какой, товарищи, охотки

И какая в этом вам потреба? —

Мне хватает и моей чахотки,

Я четыре дня уже без хлеба.

Может быть, за то, что в комнатёнке

Жил с женой и дочкой в Подмосковье

И стихов издательских котомки

Вечерами правил по-воловьи?

Может быть, за то, что я в анкете

Написал, что из семьи дворянской? —

Но всего дворянского в поэте

Разве верность правде окаянской.

Может быть, за то, что в дни лихие

Не сходил с крыльца военкомата,

Чтоб отправили отцы родные

На войну хоть тыловым солдатом?

Вы зачем со всей своей силёнки

По очкам? – они возьми да брызни.

А ведь я в родной дивизионке

День и ночь хранил их больше жизни.

А теперь – вот так! – из электрички.

Не хочу, чтоб кто-то был напуган…

«У поэтов есть такой обычай  —

В круг сойдясь, оплёвывать друг друга…»

Ни приветствий, ни слова о смычке,

В поле грязь, словно чёрная ночь,

Лишь парторг говорил по привычке:

«Что поделаешь, надо помочь…»

И в поклонах сутулились спины,

Словно поршни в моторах стальных.

А в сторонке – моторы-машины,

И звенели ключи возле них.

Добирали рядки на закате,

Отправлялись начальство искать,

И учётчица в синем халате

Проставляла пометки в тетрадь.

А наутро – разбитое тело,

И какой-то разлад на душе…

Боже мой, как же всё надоело!

Как поездки в печёнках уже!..

Проносит волны по болоту.

Вскипает тинистая грязь.

И уж кричит с восторгом кто-то:

«Какая качка поднялась!»

И слышишь: буря – за словами,

И видишь: за волной – волна.

А там, под этими волнами —

Всё та же вязнет тишина.

Отыграла в деревне гармошка.

Стал другим деревенский народ.

Тут сейчас из любого окошка

Пугачёва с пластинки поёт.

Ну, а песен народных не слышно,

Разве в тесном, семейном кругу…

Почему так причудливо вышло,

Не один я понять не могу.

Значенье истинам крылатым

Мы слишком поздно придаём.

Что не додумали когда-то,

Сполна додумаем потом.

И вот за детскую наивность,

За неумелое житьё

Ведём колючее, как ливни,

Раздумье трудное своё.

Да как же так, чтоб в самой древней

Цепи звено оборвалось

И нашей матушке деревне

Стал не по силам прежний воз?

Да как же это приключилось,

Что молодёжь в родном селе,

Учась грехам, не научилась

Жить по-крестьянски на земле?

Давно пора понять нам свято

И внукам передать о том,

Что не додумаешь когда-то,

Сполна доделаешь потом.

И снова нежданная встреча

С тобою, столица Москва!

Опять окрыляют и лечат

И камни твои, и трава.

По улицам звонким и узким

Я снова, волнуясь, иду,

И сердце распахнуто чувствам,

Как в том, послешкольном, году.

И вновь ничего мне не надо,

Лишь только идти и смотреть

На эти резные фасады,

На эту узорную медь.

Но с чёткостью ясной рассвета

Приходит пора вспоминать,

Что надо и это, и это,

И это, и то покупать.

Семье – апельсины и мясо,

Знакомым – бельё и духи,

Учебник для третьего класса,

Известных поэтов стихи…

О, груз повседневных нехваток!

Опасней ты грузов иных,

Поскольку уж твой отпечаток

Лежит и на чувствах святых.

И я на резные фасады

Невидящим взглядом смотрю

И с горьким налётом досады

Себе самому говорю:

Наверно, в такое уж время

На свете мне жить довелось,

Что даже в лирической теме

Для критики место нашлось.

О, Споручница грешных,

Перед Сыном явись

И за нас, неутешных,

Перед Ним помолись.

За раздоры, сомненья,

За разлад на Руси

Нам, безбожным, прощенья

У Него попроси.

За бездумье, гордыню,

За утерянный стыд,

Нас, заблудших в пустыне,

Пусть Всевышний простит.

И, живительной новью

Воскрешая сердца,

Пусть спасёт нас Любовью

Всеблагого Отца.

Перед Нежным и Грозным

Помолись горячо,

Если это не поздно,

Если можно еще…

Когда в колхозы толпами сгоняли

Уже во всём обманутых крестьян,

Ты в этом факте осознал едва ли

Для родины губительный изъян.

Ты верил – этим будем мы гордиться

И что победы самый верный знак

Не палец, что по сути единица,

А только пальцы, сжатые в кулак.

Но ты уже не маленькую малость

Прочувствовал, что навсегда осталось

В душе среди других святых идей —

Чтоб не по воле чьей-нибудь сжималась

Рука в кулак, а только по своей.

И вот в «Стране Муравии» мы видим,

Как по одной из тысячи дорог,

На власти большевистские в обиде,

В своей телеге едет Моргунок.

Россия! Жаром залитые дали!

Но вот, всё тем же солнышком палим,

На вороном коне товарищ Сталин,

Нежданно возникает перед ним.

Куда, мол, путь? Какая дума в сердце?

А взгляд и впрямь отточено-стальной.

И видит Моргунок – не отвертеться.

«Не буду врать тебе, отец родной.

Мне так хотелось к сорока годишкам

Построить на отшибе хуторок.

Не для того, чтоб кланять горб излишкам,

А чтоб во всём – как мне подскажет Бог.

Но тут такая буча заварилась,

Что и отшиба нынче не найдёшь.

Немало мне с лошадкой исходилось,

И всё коммуния – одно и то ж!

И ты, отец наш, дай ответ,

Чтоб люди зря не спорили:

Конец предвидится, ай нет

Всей этой суетории?

И жизнь – на слом,

И всё на слом —

Под корень, подчистую.

А что к хорошему идём,

Так я не протестую.

Лишь об одном я, Моргунок,

Прошу, товарищ Сталин,

Чтоб и меня и хуторок

Покамест что – оставить.

И объявить: мол, так и так,

Чтоб зря не обижали;

Оставлен, мол, такой чудак

Один во всей державе…»

Покуда неудачник-хуторянин

Перед отцом державным речь держал,

Куда-то неожиданно упрянул

Отец земель, народов и держав.

И хоть поэма дальше повествует —

Пристать к коммуне должен Моргунок,

Но сердце понимает, сердце чует,

Не мог он к сатане пристать, не мог.

Он разделил печальную дорогу

С твоим отцом и с матерью твоей,

Да и с твоей, – когда судили строго

Тебя, поры советской соловей.

Как исступлённо активисты вуза

Тебя винили, подкулачный брат,

Во всех грехах Советского Союза,

В чём ты, конечно, не был виноват.

Но как потом могуществом поэта

Всё тем же Моргунком на взлёте сил

Ты гневному отрепью отомстил —

И Сталинскую премию за это

Как бы на зло неправде получил.

Но и потом, над сталинскою кривдой

Уже с великой мудростью смеясь,

В поэме ядовитой и нехитрой

Своих гонителей ты бросил в грязь.

Они из комсомольских пиджачишек,

Мечтая о свершениях больших,

Повырастали до высоких шишек

В костюмах элегантных а ла шик.

И уж не в комсомольские играя,

А в игры коммунистов всей земли,

Они заместо сказочного рая

Страну к могильной жизни привели.

В этом царстве-государстве

Всё на лжи и на коварстве,

И, как в жарком далеке,

Всё у власти в кулаке.

Но как Сталин не старался —

В матерь этак, в матерь так! —

В кулаке, видать, остался

Уничтоженный кулак.

Тёркин – «дальше тянет нить,

Развивая тему:

– Ну, хотя бы сократить

Данную Систему?

Поубавить бы чуток,

Без беды при этом…

– Ничего нельзя, дружок,

Пробовали. Где там!

Кадры наши, не забудь,

Хоть они лишь тени,

Кадры заняты отнюдь

Не в одной Системе.

Тут к вопросу подойти —

Штука не простая:

Кто в Системе,

Кто в Сети —

Тоже Сеть густая.

Да помимо той Сети,

В целом необъятной,

Сколько в Органах – сочти!

– В Органах – понятно.

– Да по всяческим Столам

Список бесконечный,

В Комитете по делам

Перестройки Вечной…

Ну-ка, вдумайся, солдат,

Да прикинь попробуй:

Чтоб убавить этот штат —

Нужен штат особый.

Невозможно упредить,

Где начёт, где вычет.

Словом, чтобы сократить,

Нужно увеличить…»

Пока ещё ты сталинским диктатом

Провалы нашей жизни объяснял,

Но был святым, ну а точнее – свя́тым,

Кого отец учителем считал.

Тебе казалось, если б только встал он

Над мешаниной злых и добрых дел,

То сразу бы во всём, в большом и малом,

Все до одной ошибки разглядел.

И в тот же миг, склонившись над штурвалом,

Друзьям на радость и на зло врагам,

Повёл страну по яростным отвалам

К совсем другим, счастливым берегам.

Ещё не знал ты о письме, в котором

Добряк Ильич советы призывал

Пройтись расстрелом по церковным сворам,

Чтобы народ от веры враз отстал.

И ужас, если б он из мавзолея

Однажды вышел и глаза открыл —

Террор, еще опаснее и злее,

Российские просторы б затопил.

Ты этого не знал ещё, однако

С любой неправдой шёл открыто в бой.

Неясно было, чем грозила драка,

Да Истина была перед тобой:

«Спроста иные затвердили,

Что будто нам про чёрный день

Не ко двору все эти были,

На нас кидающие тень.

Но всё, что было, не забыто,

Не шито-крыто на миру.

Одна неправда нам в убыток,

И только правда ко двору!»